В этом интернате я прожил лет семь. Территория была большая, побольше даже, чем в подготовиловке, хотя, в сущности, тот же загон с деревьями, подстриженными кустами и аккуратными дорожками. Не лес, а скорее парк. За его благолепием, понятно, следили мы сами: сегодня, скажем, первая группа, освобожденная ради такого случая от занятий, стрижет кусты и газоны, метет дорожки, завтра вторая и так далее. Семь возрастных групп, семь дней в неделе, очень удобно. Пожалуй, мы даже любили выходные дни – это когда можно выйти на дорожку и помахать метлой. А зимой – лопатой.

Глубже всего мы изучали два предмета: ремесло, выражавшееся в умении работать по дереву и металлу, а также новейшую историю, начинающуюся, как известно, от первой телепортации и Великого Пути Обновления, указанного Сандрой Рамирес. Было и еще кое-что: основы природоведения, математика вплоть до подобия треугольников, черчение, устный и письменный интерлинг, правила личной гигиены, уроки пользования сексатором и тому подобное – но самое интересное, конечно, происходило в мастерских. Здесь решалось, кто на что годен. Иных тупиц после нескольких неудачных опытов вообще не подпускали к станкам сложнее циркулярной пилы, кто-то навеки застрял на сверлильном или шлифовальном, многие освоили токарный, а некоторые, в том числе и я, со временем были допущены к фрезерному, да еще с программным управлением.

Наслаждение, иначе не назовешь это чувство, когда вместо брака у тебя впервые получается настоящая деталь, пусть поначалу и простенькая. А уж когда полностью освоишь хитрый станок, научишься за ним ухаживать и заставишь его работать, как тебе хочется, чем заслужишь сдержанную похвалу мастера, – наслаждение вдвойне! Песня! Оргазм!

Но и наказывали нас уже не хлыстом, а электрошокером. За мелкое нарушение можно было схлопотать слабый разряд, особенно если выказать покорность и сознание вины, – зато участники драк карались свирепо и беспощадно. Кое-кто потом навсегда остался заикой. Говорили, что несколько лет назад при усмирении особо буйного экземпляра наши наставники перестарались – у того остановилось сердце, и фельдшер оказался бессилен запустить его вновь. Правда это или выдумка – не знаю.

Наверное, выдумка. Не представляю себе эксмена, которого было бы невозможно утихомирить электрическими ударами. Или у него было не все в порядке с психикой.

Друзей, таких же верных, как Женька, я себе не завел, но приятелей хватало. Некоторых я помню, хотя зачем – неизвестно. После училища я с ними не встречался.

А периметр там был – ну, я вам доложу! Забор всего-навсего трех метров ростом и не сплошной, а из стальных прутьев. Понятное дело, поверху сигнализация, так что не перелезешь, зато сквозь прутья смотри наружу, сколько хочешь, и на дерево лазать не надо.

Степь там была. С перелесками. И никого народу, хотя вдали и угадывались какие-то строения. Вероятно, их обитательницы были не слишком довольны соседством с училищем-интернатом и старались не совершать прогулок в его направлении.

Вплоть до одного случая.

Даже не помню точно, сколько мне тогда было лет, – наверное, тринадцать или около того. Вышло так, что меня давно не наказывали, и я набрался наглости. Однажды, когда выдался свободный час, я прямиком пошел к воротам нашего заведения и заявил старому сухонькому привратнику, что хочу выйти.

Он оторвался от созерцания извивающегося дождевого червя, атакуемого голодной жужелицей, поднял голову и посмотрел на меня с большим интересом:

– А зачем?

Вопрос не поверг меня в смятение – я был слишком возбужден для этого.

– Низачем. Просто хочу.

Привратник не двинулся с места, но передвинул морщины на лице в новое положение.

– Гм… Хочешь, значит. Гм-гм… Это замечательно. Ну что ж, обоснуй свое право хотеть, а я тебя внимательно послушаю.

– Ну… это… Мне просто хочется, – выдавил я куда менее уверенно. – Почему мне нельзя выйти?

– А почему тень направлена в сторону от света? – спросил старик. – Почему солнце греет, а ветер холодит? Почему идет дождь? Почему жук кусает червяка, а не наоборот? Почему ночью на ясном небе можно разглядеть невооруженным глазом примерно три с половиной тысячи звезд, а не сто тысяч и одну? Как ты думаешь?

Я пожал плечами и сказал, что не знаю. Вопросы показались мне редкостно глупыми. В самом деле, какая может быть связь между ограничением моей свободы и тенью? Какое мне дело до звезд и полудохлого червяка?

– Потому что все в мире устроено рационально, а значит, наилучшим образом, – ответил старик, с удовольствием наблюдая мое замешательство. – Ты знаешь слово «рационально»?

Я знал. Рационально – это когда деталь у тебя получается в наименьший срок и при минимуме отходов. В общем, как мастер нас, неумех, учил, тыча носом в гору напрасных стружек, так я и ответил.

– О! – сказал старик, подняв кверху палец, и, по-моему, обрадовался. – При минимуме отходов! Это важно. Это даже главное, если по большому счету. Вот с главного и начнем. Как ты думаешь, с чего это вдруг человечество встало на Путь Обновления?

– С открытием способности людей к телепортации, – пробубнил я заученное. – С Сандры Рамирес.

– Очень хорошо. По истории, вижу, успеваешь. А ты случайно не задумывался: существовали ли иные пути?

Я угрюмо молчал. Мне было совершенно ясно, что этот говорливый старичок никогда не выпустит меня за ворота интерната. Хотелось повернуться и молча уйти, но я все-таки остался. Обида обидой, а любопытство любопытством. До сих пор никто из взрослых не спрашивал моего мнения – все просто учили.

– Не было иных путей! – пронзительным петушиным фальцетом выкрикнул вдруг привратник и добавил тише и проникновеннее: – Не было, понимаешь? Совсем. Если не считать те пути, что вели человечество прямо в могилу. А ну-ка скажи мне: что было в мире до становления на Путь?

– Ну… этот… патриархат был, – нехотя припомнил я первые страницы учебника. – Мужское иго… Женщинам… то есть людям слова не давали сказать… Ну, там, раздробленность мира, войны всякие…

– Правильно, – перебил он. – А почему, знаешь? Очень просто: потому что мужик по сути своей охотник, хищник, в азарте и алчности не знающий преград, а настоящий человек, то есть женщина, – собиратель и хранитель всего самого лучшего. Стабилизирующее начало, иначе берегиня. Без Сандры Рамирес, Ханны Гертлиц, Маргарет ван Хаймс и Анастасии Шмалько тебя в худшем случае не существовало бы вообще, а в лучшем случае ты сейчас ползал бы по помойкам в поисках пищи. Вроде крысы, только хуже. Гния заживо. Скажи-ка, ты голоден?

Я помотал головой.

– Ну то-то. Если бы вам давали историю более подробно, ты знал бы, что лет двести назад трезвые умы представляли себе наше время совсем иначе. Перенаселение – раз. Полное истощение ресурсов вследствие перенаселения и нерационального хозяйствования – два. Голод и вымирание миллиардов людей вследствие истощения ресурсов – три. Потеря немногочисленными сытыми цели и смысла бытия, наркотики, деградация и вырождение – четыре. Без всяких войн загнали бы себя в каменный век, озверели бы и начали с увлечением грызть друг другу глотки. Да что там прогнозы – уже в то время недоедало две трети населения Земли. А сейчас?

Великим спорщиком я не был, но тут начал возражать, больше из принципа, чем по сути. Очень уж мне не понравилось, что кругом прав этот дедок, а не я. Короче говоря, среди тех, кого наши мастера-наставники допустили только до циркулярной пилы и рашпиля, был Генка, до училища воспитывавшийся в подготовительном интернате имени Софьи Ковалевской. Вот он-то и рассказывал, как на территорию их интерната, расположенного где-то на юге посреди ковыльной степи, иной раз заползали степные черепахи. Их ели. «Глядишь – суповой набор ползет. А то еще в золе можно запечь. Вку-усно…»

Пронять старичка этим рассказом мне, однако, не удалось ни в какой мере.

– «Вку-усно»! – передразнил он. – Я тебе о голоде, а ты мне об изысках. Он голодал? Нет? Тогда оставим твоего дружка в покое. Сейчас на Земле живут шесть миллиардов человек и четыре миллиарда эксменов, причем сыто живут! При необходимости Земля прокормит еще столько же, если не больше. Забота о потомстве, практическая евгеника! Почти повсеместный отказ от наркотиков, включая табак. И причина всей этой благодати – женщины! Женская твердая рука. Размеренность, порядок и разум. А ты говоришь – выйти!.. С какой стати? Потому что тебе так хочется? Дави в себе первобытные желания, и будешь жив. Мало того, дашь жить другим, включая тех, кто еще не родился. Свободы захотел? Относительная свобода, милый мой, бывает на необитаемом острове, да только кому она нужна, такая свобода? Понял? Иди.

Полминуты назад я бы и сам ушел с удовольствием, но тут уж остался из чистого упрямства. С какой стати мною будет командовать привратник-калека? Только сейчас я заметил его кривую ногу и палочку, прислоненную к скамейке. А старик пожевал губами и, видно, забыл, что прогнал меня. Слова из него выскакивали складные и помногу.

– И экология, – продолжал он. – Ты смогом когда-нибудь дышал? Я тоже нет. И не хочу, потому что представляю себе, что это такое. Помню еще по рассказам. А теперь и в мегаполисах дышится почти как на природе, – а почему? То-то же. Ты городскую свалку пять на пять километров когда-нибудь видел? Вечно горящую? А свалку радиоактивную? Поверь на слово: никогда не увидишь. Их нет. Производство, особенно химическое, – только безотходное. Или, скажем так, почти безотходное. Дорого, но жизнь на Земле того стоит. Ничего одноразового, кроме того, что само распадается за неделю. Долговечность и ремонтопригодность! Никакого морального старения – только материальное! Есть автомобили старые и новые, но не бывает автомобилей немодных! Никто не купит бытовую технику, которая развалится через два года, потому что никто ее не произведет и не продаст. Тем более никто не выбросит на помойку работоспособную, но вышедшую из моды вещь. Загрязнение среды – лишь абсолютно необходимое, с последующей рекультивацией. Вырубил дерево – посади три и добейся, чтоб выросли. Чистота и красота, понял? Осетры в реках, фазаны в степях. Антропогенная… в смысле, человеческая нагрузка на природу еще и теперь ниже, чем природа способна выдержать. Это плохо? А энергетика? Ты ветряки в степи видел?

Я сердито сказал, что не видел, и дед обрадовался:

– А ты сходи посмотри прямо сейчас! Во-он туда, за третий корпус и налево. Там в одном месте их можно увидеть. Тоже мне, исследователь мироздания, все ему сразу вынь да предъяви. Ты начни с малого! – И старик, потеряв ко мне интерес, вновь принялся следить за поединком жужелицы с издыхающим червяком.

Разобиженный, ругая про себя привратника на чем свет стоит, я и пошел за третий корпус начинать с малого: глазеть сквозь решетку на ветряки. Их и в самом деле можно было разглядеть сквозь чахлый перелесок. В общем-то ничего особенного: километрах в двух от интерната довольно-таки лениво вращалось около трех десятков огромных пропеллеров на стометровых мачтах. День был тихий, но я сообразил, откуда в ветреную погоду приходит низкий дрожащий гул, заставляющий резонировать оконные стекла в наших спальнях. А уже через несколько секунд все на свете ветряки навсегда перестали занимать мое внимание.

За оградой была девочка. Ну, девочка и девочка, скажете вы, что тут особенного? Однако попытайтесь поставить себя на мое место. До того дня количество виденных мною женщин с высокой точностью равнялось четырем, и все они отнюдь не отличались юным возрастом. А это существо, по-видимому, было даже младше меня!

Платьице. Первоматерь моя Люси, я впервые видел платье! Голые побитые коленки, ссадины и болячки, смазанные зеленкой, – ну все как у нас! Тем не менее я сразу понял: она не такая, как мы, она иная. И вслед за осознанием этого простого факта немедленно явилось раздражение. Безумно захотелось оказаться рядом с ней – не знаю зачем. Может быть, чтобы прогнать. Какого черта она делает возле нашей территории?

Девочка собирала грибы. Ее лукошко было до половины заполнено крепкими пузатыми боровиками вперемешку с огненными лисичками, и она, нимало не интересуясь корпусами интерната, растущими по ту сторону периметра, старательно шевелила прутиком траву, то и дело приседая, чтобы срезать очередной гриб. А потом, как видно, почувствовала на себе мой взгляд. Во всяком случае, мне так кажется, поскольку не припомню, чтобы я издал хоть какой-нибудь звук.

Мгновенный страх – вот что я увидел в ее глазах. Так пугаются, обнаружив поблизости большого хищного зверя или какую иную буку, – и моментально успокаиваются, заметив, что бука заключена в прочную клетку.

Не знаю, какого зверя она во мне увидела, но уж явно не из тех, к кому хочется подойти поближе и кинуть через решетку кусочек печенья. Более того, справившись с первым страхом, окинув меня взглядом, исполненным высокомерного презрения и едва ли не гадливости, эта сопливка немедленно вернулась к сбору грибов, как будто меня не существовало!

Возьмите скальпель и попытайтесь найти в живом теле душу. Искромсайте, но найдите. Найдя – плюньте в нее.

В этот момент я перестал контролировать себя.

Не знаю ни одного тихони, кому хоть раз в жизни не случалось сорваться с нарезки, а тихоней я не был. Кажется, я зарычал и завыл, как зверь. Я и был зверем, готовым кинуться в драку и загрызть, клубком бешеной ярости. Забыв о том, что передо мною стальные прутья решетки, я рванулся вперед…

По идее, я должен был удариться об ограду, уподобившись разъяренному бабуину в вольере, и быть униженным издевательским смехом девчонки – конечно, если бы та удостоила меня хотя бы такой реакции. Вместо этого вокруг меня сгустилась лиловая тягучая мгла, сопротивлявшаяся моим движениям, словно клейстер или мазут. Я даже не удивился в первые несколько секунд и не испугался, а продолжал яростно рваться вперед, не видя куда, раздвигая собой вязкий лиловый кисель, зная только, что рвусь вон из опостылевшей клетки…

По счастью, я не сделал ни одного вдоха. Впрочем, задержать дыхание в Вязком мире показалось мне столь же естественным, как в воде. И даже не мне показалось, а моим рефлексам. Странно, ведь я никогда не опускал голову в воду, да и негде было. Мы не купались. По сей день процент эксменов, умеющих плавать, чудовищно низок. Никаких бассейнов и ванн – только душ.

А потом я выскочил из лилового киселя – как раз тогда, когда моя ярость начала сменяться закономерным страхом. Так что, когда я внезапно оказался на траве между оградой интерната и девочкой, еще неизвестно, кто из нас был больше напуган.

Пробежав по инерции еще несколько шагов, я остановился. Очень крепко озадаченный. Вывалившись из мира, где «все не так», я даже не сразу сообразил, что «не так» в привычном солнечном мире на крохотной лужайке между оградой и перелеском.

– Ма-а-ма-а-а!…

Вот что было не так: кричала девочка, совершенно белая от ужаса. Лукошко она уронила, и крупный боровик с коричневой шляпкой выкатился из него на траву. Дикий, грязный, отвратительный зверь, вроде гиены, вырвался на свободу!

– Ма-а-а-а-ма-а-а!..

Невольно попятившись, я зажал ладонями уши. И сейчас же девчонка, подхватив лукошко, пустилась бежать – только пятки засверкали. Теперь ужас почувствовал я. Если где-нибудь поблизости действительно бродит ее мама…

Весь в поту и мурашках я повернулся и побежал.

Дважды я налетал на решетку, точно слепой, набил несколько синяков, без толку тряс толстенные прутья, всхлипывал и едва ли не рыдал в голос, мечтая лишь об одном: как можно скорее оказаться ТАМ, в привычном мирке внутри ограды, откуда я так недавно мечтал вырваться. На мое счастье, корпуса интерната глядели на ограду слепыми кирпичными стенами, так что никто не видел меня и, похоже, никто не слышал пронзительного девчоночьего вопля. Мне повезло.

Третья попытка принесла удачу.

Я уже понял, что надо сделать, чтобы оказаться ТАМ: захотеть. Не бросаться на решетку, не ломиться дуром – просто захотеть. Очень-очень. И чуть только передо мною сгустилась пугающая, но такая желанная лиловая мгла, я рванулся в нее, словно в дверь, готовую вот-вот захлопнуться.

Труднее всего оказалось войти, но и двигаться в Вязком мире (тогда я еще не знал, что он так называется) оказалось совсем не просто. С такой же «грацией» бредет по дну водолаз в глубоководном скафандре, волоча за собой шланг. Так вязнет в сиропе муха. А главное – ничего не было видно. Для верности я отсчитал десять шагов и лишь тогда позволил себе вынырнуть в настоящий мир, к свету.

Это оказалось легко. Гораздо легче, чем нырнуть в вязкую мглу.

Я был внутри ограды интерната. Еще два-три шага – и я уперся бы в стену корпуса.

Позднее меня мучили глупые сомнения: что со мной случилось бы, сделай я в Вязком мире те самые два-три шага? Остался бы навсегда вмурованным в стену? Взорвался бы с мощью ядерной боеголовки от реакции между атомами моего тела и силикатного кирпича? Вообще не смог бы покинуть Вязкий мир, поскольку место выхода было занято?

Правильным было последнее предположение, но тогда я этого не знал и, ясное дело, натерпелся страху, вообразив себе немало всяких ужасов о том, что могло мне грозить.

Чуть позже я понял, что грозить мне могло совсем другое.

Но – обошлось. На первый раз. Не то чтобы я решил прекратить эксперименты с Вязким миром – как раз наоборот: зуд повторить опыт был нестерпимым, а еще сильнее хотелось рассказать кому-нибудь о моей тайной способности, каким-то боком равняющей меня с настоящими людьми, – однако я заставил себя держать рот на замке и очень хорошо сделал. Умение не подставить себя в любой ситуации – это наука, которую мне пришлось одолевать без учебников, без наставников, без права на ошибку.

Думаю, та девчонка в конце концов решила, что ей напекло голову до галлюцинаций. А может, она промолчала о том, что видела, не желая прослыть выдумщицей. Наверняка я знаю одно: она ничего не сказала своей маме, иначе меня стали бы искать. И очень скоро нашли бы. Сколь ни фантастична история о телепортации существа с XY-хромосомным набором, взрослые тети обязаны были всполошиться, несмотря на то что легенды о мужской телепортации появились, оказывается, задолго до моего рождения. Слишком высоки ставки. Незакомплексованность девчонки могла принести плоды – лично для меня крайне неприятные.

Я бы просто исчез.