На Маяковской площади в Москве
^(песня)

 
На Маяковской площади в Москве
Живёт моя далёкая подруга.
В её окне гнездо свивает вьюга,
Звезда горит в вечерней синеве.
Судьбы моей извилистая нить
Оборвана у этого порога.
Но сколько ни упрашивай я Бога,
Нам наши жизни не соединить.
 
 
На Маяковской площади в Москве,
Стремительностью близкая к полёту,
Спешит она утрами на работу,
Морозный снег блестит на рукаве.
Наш странный затянувшийся роман
Подобен многолетней катастрофе.
Другим по вечерам варить ей кофе,
Смотреть с другими в утренний туман.
 
 
Но в час, когда подводный аппарат
Качается у бездны на ладони,
Её печаль меня во тьме нагонит
И из пучины выведет назад.
Но в час, когда, в затылок мне дыша,
Беда ложится тяжестью на плечи,
Меня от одиночества излечит
Её непостоянная душа.
 
 
На Маяковской площади в Москве,
За тёмною опущенною шторой
Настольной лампы свет горит, который
Мерцает мне, как путеводный свет.
Пусть седина змеится на виске,
Забудем про безрадостные были,
Пока ещё про нас не позабыли
На Маяковской площади в Москве.
 

1984

Улисс

 
Скажи, Улисс, о чём поют сирены?
Чем песня их пьянящая манит,
Когда штормит, и струи белой пены
Секут волну, как кварц сечёт гранит?
Когда над мачтой, наклонённой низко,
Несётся тучи сумеречный дым
И снова Понт становится Эвксинский
И негостеприимным, и седым?
В чём этих песен тягостная мука?
Когда гремит норд-ост, начав с низов,
Я слышу их неодолимый зов,
Подобный колебаньям инфразвука.
Не потому ль мы покидаем быт свой,
В желаниях и чувствах не вольны,
И гонит нас слепое любопытство
Навстречу пенью утренней волны?
Не потому ли, озарив окрестность,
В неведомую веру обратив,
Морочит душу этот неизвестный,
В тысячелетья канувший мотив?
Так, изогнувшись хищно и горбато,
Фарфор атоллов, акварель лагун
Крушит волна, рождённая когда-то
На противоположном берегу.
Глухая ночь. Предельный угол крена.
Куда плывём погоде вопреки?
Скажи, Улисс, о чём поют сирены?
Хотя бы смысл, хотя бы часть строки!
 

1984

«Причин потусторонних не ищите…»

 
Причин потусторонних не ищите.
Уже Сальери держит яд в горсти.
И если Рим нуждается в защите
Гусей, – его, как видно, не спасти.
Всё наперёд записано в анналы,
И лунный диск уменьшился на треть.
Но Моцарт жив, и отступают галлы,
И не сегодня Риму умереть.
Любой полёт – лишь элемент паденья.
Когда кругом обложит вас беда,
Не стоит покоряться Провиденью.
Исчезнет всё, но вот вопрос – когда?
Не надо рвать в отчаянье одежду –
Искусство в том, чтоб не терять лица.
Благословим случайность и надежду
И будем защищаться до конца!
 

1984

Эгейское море
^(песня)

 
Остров Хиос, остров Самос, остров Родос, –
Я немало поскитался по волнам.
Отчего же я испытываю робость,
Прикасаясь к вашим древним именам?
Возвращая позабывшиеся годы,
От Невы моей за тридевять земель
Нас качают ваши ласковые воды –
Человечества цветная колыбель.
 
 
Пусть на суше, где призывно пахнут травы,
Ждут опасности по десять раз на дню, –
Чёрный парус, что означить должен траур,
Белым парусом на мачте заменю.
Трудно веровать в единственного бога:
Прогневится и тебя прогонит прочь,
На Олимпе же богов бессмертных много,
Кто-нибудь да согласится нам помочь.
 
 
Что нам Азия, что тесная Европа –
Мало проку в коммунальных теремах.
Успокоится с другими Пенелопа,
Позабудет про папашу Телемах.
И плывём мы, беззаботны как герои,
Не жалеющие в жизни ничего,
Мимо Сциллы и Харибды, мимо Трои, –
Мимо детства моего и твоего.
 

1984, научно-исследовательское судно «Витязь»

Индийский океан
^(песня)

 
Тучи светлый листок у луны на мерцающем диске.
Вдоль по лунной дорожке неспешно кораблик плывёт.
Мы плывём на восток голубым океаном Индийским
Вдоль тропических бархатных благословенных широт.
Пусть, напомнив про дом, догоняют меня телеграммы,
Пусть за дальним столом обо мне вспоминают друзья, –
Если в доме моём разыграется новая драма,
В этой драме, наверно, не буду участвовать я.
 
 
Луч локатора сонный кружится на тёмном экране.
От тебя в стороне и от собственной жизни вдали
Я плыву, невесомый, в Индийском ночном океане,
Навсегда оторвавшись от скованной стужей земли.
Завтра в сумраке алом поднимется солнце на осте,
До тебя донося обо мне запоздалую весть.
Здесь жемчужин – навалом, как в песне Индийского гостя,
И алмазов в пещерах – конечно же, тоже не счесть.
 
 
Пусть в последний мой час не гремит надо мной канонада,
Пусть потом новосёлы моё обживают жильё,
Я живу только раз – мне бессмертия даром не надо,
Потому что бессмертие – то же, что небытие.
Жаль, подруга моя, что тебе я не сделался близким.
Слёз напрасно не трать, – позабудешь меня без труда.
Ты представь, будто я голубым океаном Индийским
Уплываю опять в никуда, в никуда, в никуда.
 

1984, научно-исследовательское судно «Дмитрий Менделеев», Индийский океан

Комарово

 
Время, на час возврати меня в молодость снова,
После вернёшь мою душу на круги свои!
Дачная местность, бетонный перрон, Комарово, –
Низкое солнце и запах нагретой хвои.
Снова сосна неподвижна над рыжею горкой,
Снова с залива, как в юности, дуют ветра.
Память, как зрение, делается дальнозоркой, –
Помню войну – и не помню, что было вчера.
Пахнет трава земляникой и детством дошкольным:
Бодрые марши, предчувствие близких утрат,
Дядька в будёновке и полушубке нагольном,
В тридцать девятом заехавший к нам в Ленинград.
Он подарил мне, из сумки коричневой вынув,
Банку трески и пахучего мыла кусок.
Всё же неплохо, что мы отобрали у финнов
Озеро это и этот прозрачный лесок.
Дачная местность, курортный район Ленинграда.
Тени скользят по песчаному чистому дну.
Кто теперь вспомнит за дымом войны и блокады
Эту неравную и небольшую войну?
Горн пионерский сигналит у бывшей границы.
Вянут венки на надгробиях поздних могил.
Что теперь делать тому, кто успел здесь родиться,
Кто стариков своих в этой земле схоронил?
 

1985

Двадцать девятое ноября

 
С утра горит свеча в моём пустом дому
В честь матери моей печальной годовщины.
Я, где бы ни бывал, неясно почему,
Обычай этот чту – на то свои причины.
Кончается ноябрь. Нет хуже этих дней –
Тень снега и дождя летит на подоконник.
Я вспоминаю мать, я думаю о ней,
На огонёк свечи смотрю, огнепоклонник.
Он жёлт и синеват. Смотри и не дыши,
Как льёт неяркий свет в горенье беззаветном
Прозрачная модель витающей души,
Горячая струя, колеблемая ветром.
Свечою тает день. В густеющем дыму
Уходит город в ночь, как в шапке-невидимке.
Недолгая свеча горит в моём дому,
Как юное лицо на выгоревшем снимке.
Беззвучный огонёк дрожит передо мной,
Веля припоминать полузабытый род свой
И сердце бередить унылою виной
Незнания корней и горечью сиротства.
И в комнате сидеть понуро одному,
Укрывшись от друзей, весёлых и беспечных.
До полночи свеча горит в моём дому
И застывает воск, стекая на подсвечник.
 

1985

Душа

 
В безвременье ночном покой души глубок –
Ни мыслей о судьбе, ни тени сновиденья.
Быть может, небеса на тёмный этот срок
Берут её к себе, как в камеру храненья.
Когда же новый день затеплится в окне
И зяблик за стеклом усядется на ветку,
Её вернут опять при пробужденье мне,
Почистив и помыв, – не перепутать метку!
Душа опять с тобой, и завтрак на столе,
А прожитая ночь – её совсем не жаль нам.
Мороз нарисовал узоры на стекле.
Безветрие, и дым восходит вертикально.
Но горько понимать, что ты летишь, как дым,
Что весь окрестный мир – подобие картинки
И всё, что ты считал с рождения своим,
Лишь взято напрокат, как лыжные ботинки.
Что сам ты – неживой – кассетник без кассет,
И грош цена твоей привязанности к дому.
Что ошибутся там, устав за много лет,
И жизнь твою возьмут, и отдадут другому.
 

1985

Памяти Юрия Визбора
^(песня)

 
Нам с годами ближе
Станут эти песни,
Каждая их строчка
Будет дорога.
Снова чьи-то лыжи
Греются у печки,
На плато полночном
Снежная пурга
 
 
Что же, неужели
Прожит век недлинный?
С этим примириться
Всё же не могу.
Как мы песни пели
В доме на Неглинной
И на летнем чистом
Волжском берегу!
 
 
Мы болезни лечим,
Мы не верим в бредни,
В суматохе буден
Тянем день за днём.
Но тому не легче,
Кто уйдёт последним, –
Ведь заплакать будет
Некому о нём.
 
 
Нас не вспомнят в избранном –
Мы писали плохо.
Нет печальней участи
Первых петухов.
Вместе с Юрой Визбором
Кончилась эпоха –
Время нашей юности,
Песен и стихов.
 
 
Нам с годами ближе
Станут эти песни,
Каждая их строчка
Будет дорога.
Снова чьи-то лыжи
Греются у печки,
На плато полночном
Снежная пурга.
 

1985

Герой и автор

 
Учебники нас приучают с детства,
Что несовместны гений и злодейство,
Но приглядитесь к пушкинским стихам:
Кто автор – Моцарт или же Сальери?
И Моцарт и Сальери – в равной мере,
А может быть, в неравной, – знать не нам.
 
 
Определить не просто нам порою
Соотношенье автора с героем, –
С самим собой возможен диалог.
И Медный Всадник скачет, и Евгений
По улице бежит, и грустный гений
Мицкевича всё видит между строк.
 
 
Из тьмы полночной возникают лица.
Изображенье зыбкое двоится.
Коптит лампада, и перо дрожит.
Кто больше прав перед судьбою хитрой –
Угрюмый царь Борис или Димитрий,
Что мнением народным дорожит?
 
 
Не просто всё в подлунном этом мире.
В нём мало знать, что дважды два – четыре,
В нём спутаны коварство и любовь.
Немного проку в вырванной цитате, –
Внимательно поэта прочитайте
И, жизнь прожив, перечитайте вновь.
 

1985

На даче

Натану Эйдельману

 
Мы снова на даче. Шиповник растёт на опушке,
Где прячутся в травах грибы, что зовутся свинушки.
Прогулки вечерние и разговор перед сном
О первенстве мира по шахматам или погоде,
Опилки в канаве, кудрявый салат в огороде
И шум электрички за настежь раскрытым окном.
 
 
Сосед мой – историк. Прижав своё чуткое ухо
К минувшей эпохе, он пишет бесстрастно и сухо
Про быт декабристов и вольную в прошлом печать.
Дрожание рельса о поезде дальнем расскажет
И может его предсказать наперёд, но нельзя же,
Под поезд попав, эту раннюю дрожь изучать!
 
 
Сосед не согласен – он ищет в минувшем ошибки,
Читает весь день и ночами стучит на машинке,
И, переместившись на пару столетий назад,
Он пишет о сложности левых влияний и правых,
О князе Щербатове, гневно бичующем нравы,
О Павле, которого свой же убил аппарат.
 
 
Уставший от фондов и дружеских частых застолий,
Из русской истории сотню он знает историй
Не только печальных, но даже порою смешных.
Кончается лето. Идёт самолёт на посадку.
Хозяйка кладёт огурцы в деревянную кадку.
Сигнал пионерский за дальнею рощей затих.
 
 
Историк упорен. Он скрытые ищет истоки
Деяний царей и народных смятений жестоких.
Мы позднею ночью сидим за бутылкой вина.
Над домом и садом вращается звёздная сфера,
И, встав из-за леса, мерцает в тумане Венера,
Как орденский знак на портрете у Карамзина.
 

1985, Переделкино