выходил из комнаты, не унеся чего-нибудь, и не возвращался, не принеся, да умудрялся

сделать еще что-нибудь попутно. Если же случалось, что он забывал куда-то зайти, то,

сознательно наказывая себя, мог вернуться туда хоть от порога комнаты. Мучагин любил

слово "принцип", но, главное, он мог свои принципы выдерживать. Дав, к примеру, зарок не

ходить по газонам, какая бы тропинка ни была там уже протоптана, он действительно не

ходил, повлияв этим на некоторых сокурсников, и в том числе на Бояркина.

Настоящие разногласия между ними начались со споров о личности. Становлением

личности Мучагин считал отбор и усиление в себе отдельных качеств – это как раз была еще

доармейская позиция Бояркина. Мучагин держался ее тоже очень принципиально, а

теперешние взгляды Бояркина о всевозможном расширении личности считал "размытостью".

– Да не размытые, а более широкие, – уверял его Николай. – Когда-нибудь тебе тоже

придется свои взгляды "подразмыть".

– Никогда! – кричал Мучагин. – От намеченного я не отступаю. Армия и меня научила

кое-чему.

Во время споров Бояркин сидел в углу на своей кровати, провалившись в вытянутую

сетку. Мучагин – в соседнем углу напротив, но его сетка не провисала, потому что он

подложил снизу доски. Он сидел прямой, всегда готовый вскочить и начать бегать. Очень

редко Бояркин тоже распалялся до того, что выбирался со своей сетки и начинал говорить

стоя. При этом он сразу отбрасывал дипломатические ходы, которых у него и так было

немного, отбрасывал намеки и резал все напрямик. В такие моменты со стороны могло

показаться, что они вот-вот раздерутся.

Позже в их спорах стал принимать участие другой сокурсник – Миша Тюлин, который

жил вместе с родителями совсем рядом и заходил в общежитие поболтать. Учиться Миша

поступил через год после армии и успел отрастить длинные волосы, лежащие на воротнике и

еще более усиливающие его сутулость. Он походил на какого-то матерого мыслителя, любил

поговорить о Гоголе, о Чехове, о Бунине и, смакуя, зачитать отрывок вслух. Весь

преобразившись, он читал с завыванием, с нажимом, словно в книге были написаны совсем

не те слова, которыми люди пользуются каждый день. Обоим его товарищам было стыдно

при такой читке смотреть друг на друга, а тем более на Мишу, который попросту упивался

собой. Во время споров рассудительный Миша Тюлин по-председательски устраивался в

центре комнаты за столом с алюминиевым чайником. Сидел он на самом краешке стула,

раздвинув массивные колени, и от падения его удерживал стол, на котором он лежал грудью.

Больше спорили его товарищи, а Тюлин лишь поворачивал лохматую голову с круглыми,

блестящими стеклами очков то в один, то в другой угол.

Часто, обсуждая дела в институте, преподавателей, материал, который изучался, они

были многим недовольны и возмущались. Отвозмущавшись, Тюлин и Мучагин с

облегчением успокаивались, Бояркин же успокоиться не мог, и все пытался вернуться к

больному вопросу. Он еще на службе интересовался педагогикой, почитывал, что удавалось,

и имел об учебе свое представление, которое теперь вдруг очень резко разошлось с тем, что

было на самом деле. Больше всего ему не нравилась сама программа, в соответствии с

которой, по его мнению, изучалось много ненужного, а нужное пропускалось. Недовольство

учебой в институте становилось у него все острее.

* * *

В начале весны Мучагин вдруг женился и ушел из общежития, оставив кровать с

матрасом, скрученным рулоном, и с досками, торчащими из-под сетки. Его свадьба

состоялась после двух или трех свиданий, но была грандиозной. Мучагин называл ее

комсомольской. Со стороны жениха присутствовала группа первого курса, со стороны

невесты – группа четвертого.

За неделю знакомства молодые успели не только узнать друг друга, но и купить на

деньги сельских родителей домик в городе. Свадьба, отмечаемая уже в этом домике, едва

вмещалась в его малую площадь. Даже современные танцы, для которых было достаточно

лишь стоять на полу, не получались. Пара была признана идеальной. Они были ровесниками.

Оба тонкие и высокие. Но если Мучагин и по внешности, и по темпераменту был похож на

минутную стрелку, то невеста – на часовую. Конечно, она должна была следовать за

минутной, но уже зато показывать основное время. Мучагин был весел, как герой.

– Ну-ка, признайся, удивил я вас? – спросил он Бояркина, который сидел в углу и

думал о своем.

– Удивил, – сознался Николай. – Но я тоже скоро вас удивлю.

– Тоже женишься?! – одобрительно воскликнул Мучагин.

– Развожусь, – усмехнулся Бояркин, – с институтом.

– Да ты что!? Почему?

– Надоело все…

– Как это надоело? Ну и ну. Сейчас мы с тобой разберемся. Миша! – крикнул он,

отыскивая Тюлина. – Продирайся сюда!

Миша с трудом продрался, но поговорить в суматохе не удалось. Николай догадался,

что своим тусклым видом он просто портит людям праздник и, выбрав момент, выскользнул

за дверь.

Через неделю товарищи пришли к нему в общежитие. Бояркин лежал на кровати с

книгой.

– Что читаем? – поинтересовался Тюлин.

Николай на мгновенье с силой зажмурил уставшие глаза и вместо ответа протянул

книгу.

– Кажется, не по программе, – проговорил Мучагин и начал листать страницы.

– По программе четвертого курса, – уточнил Бояркин, опуская ноги на пол, – хочется

знать, что именно я теряю.

– Так ты серьезно? – спросил Тюлин, приспосабливаясь на своем месте за столом и

радуясь возможности поговорить. – Ну и как книга?

– Я просмотрел не только эту. Ну, в общем, некоторая потеря есть.

– Так в чем же дело?! – воскликнул Мучагин. – Ты что же решил, что не годишься в

учителя?

– Потенциально гожусь. Но если я и дальше буду, как проклятый вбивать в голову эти

учебники, то из меня получится мешок информации и не больше. А ведь нам надо расти –

расти как личностям…

– Далась тебе эта личность…

– Ну, а как же иначе-то, Миша! У нас на службе для работы на серьезной аппаратуре

требовался определенный допуск – некая гарантия твоей надежности. А что должно быть

допуском учителя, когда он идет в класс? Сумма знаний? Черта с два! Допуск учителя – быть

личностью. А личность – это человек с духовным оттоком, потому что центр личности

состоит из какого-то неугомонного моторчика с пропеллером. А сейчас из института

вылетают с пропеллером, с дипломом, то есть, но без моторчика. За выпускником остается

жизнь из лекций и корпения над книгами, из зачетов, из праздничных вечеров с танцами, из

полутайных выпивок, из временных знакомств с женщинами, когда самое страшное –

завязнуть в какой-нибудь связи. Все это романтика студенческих будней. Остается, правда, и

гражданская романтика – работа проводниками в поездах, в строительных отрядах – ура, ура,

какие мы молодцы, что работаем раз в год, что созидаем, калымим, приучаемся, постигаем на

практике! Да разве это серьезно? Студента, этого молодого, здорового человека, в течение

нескольких лет, как желторотика подкармливают стипендиями, родительскими переводами,

льготами на дешевый проезд. Так откуда же взяться в нем этому моторчику – личности?

– Ерунда, – перебил Тюлин, – каждый творит себя сам.

– Но важно – из чего творит. И как скоро… А ведь студенту-то уже через пять лет

предстоит воспитывать, учить – и учить ни много ни мало, а жизни! Да ведь это же авантюра!

Авантюра… Так вот, участвовать в ней не хочу, потому что я и сам жертва такого авантюрного

образования. Не знаю, может быть, вы как-то и творите здесь себя, но я уж даже перед самим

собой устал притворяться…

Мучагин уже вовсю ходил между кроватями. Пока говорил Бояркин, он на какое-то

мгновение присел на голую панцирную сетку и тут же снова вскочил.

– Ты что же, не согласен с системой нашего образования? – спросил он.

– Я не согласен с ее несовершенством, – ответил Бояркин. – Я не знаю, как надо

готовить других специалистов, медиков, например, но уверен, что педагогов так штамповать

нельзя. У каждого учителя должен быть свой, хорошо осмысленный жизненный опыт, ведь

учитель должен представлять собой рабочий инструмент, который называется – личность. И

напрасно вы смеетесь, Ой, ну как вы не поймете, что если я своими руками построю,

например, дом, то мне это, как человеку, как учителю, даст куда больше, чем вся

студенческая жизнь.

Тюлин засмеялся.

– Я вот вообразил, – сказал он, – хороша методика подготовки. Вывалили, значит,

студенты в чисто поле и да-авай строить себе по хижине. Прелесть! Только что же они потом

будут преподавать? Устройство колуна? Как, по вашей теории, профессор, современная

система хороша хотя бы тем, что дает знания бедному студенту?

– И тут дыра. Например, четверокурсники, у которых я взял учебники, уже не помнят

того, что изучаем мы. В их опыт это не перешло. С хижинами, ты, конечно, посмешил, но

ведь я хотел сказать, что для делания педагогов необходим особый образ жизни,

наполненный не только активным познанием, но и активным личностным накоплением;

видимо, для полноценного образования нужно не только сразу же задействовать новые

знания в мыслительный процесс, как я думал раньше, но и тут же обращать в дело… Короче

говоря, истина где-то здесь… в труде… В какой-то новой системе, еще не существующей

сегодня.

– И как ты не поймешь, что, покинув институт, ты просто погрязнешь, – с грустью

мудреца произнес Тюлин. – У тебя появятся новые, очевидно, более суетные интересы и

заботы.

– Погрязну? Конечно, другая обстановка, тем более рабочая, меня изменит, но этого-то

я и хочу.

– Ну, а конкретно-то, как ты думаешь жить? – настойчиво спросил Мучагин.

– Буду работать на заводе. Общаться с людьми, думать и читать. Читать, конечно,

меньше, но уж зато так, чтобы воздух над головой светился. Если придут новые заботы –

пусть. Значит, они важнее. Вообще буду интересоваться тем, о чем спрашивает жизнь. Она

обычно у каждого спрашивает что-либо индивидуально. Мне в последнее время она задает в

основном вопросы с педагогическим уклоном. Надеюсь, так будет и дальше.

– Ну и ну-у, – протянул Тюлин.– Христос-спаситель с нимбом над головой. А как же

быть нам дуракам несчастным? Ты позволишь нам до твоего второго пришествия

попредовать неправильно? Да ты оригинал, однако! – воскликнул он, словно это была

неожиданная догадка.

– Да не дури ты, в конце концов! – сказал Мучагин.– Так просто взять и бросить

институт! Ведь даже если ты чего-нибудь добьешься, то все равно останешься непризнанным

кустарем.

– Э-э, да главное был бы толк, – ответил Бояркин, махнув рукой. – Вы поймите, что я

хочу уйти не от лени, а от желания сделать больше. Мне просто открылся другой путь – я

понял, что наиболее полно все проблемы современной педагогики заключены в уже

сложившихся людях, которых принято считать уже как бы за ее бортом. Надо пожить с ними

рядом, понаблюдать, попытаться воздействовать. Для того чтобы научиться делать

профилактику болезней, надо знать болезни в их развитых формах. Ведь так?

– Тогда тебе нужно в колонию, – вставил Тюлин.

– Конечно, это неплохой вариант, – ответил Бояркин, – но я думаю, что крайность не

дает объективного представления, особенно в педагогике.

– Но зачем же институт-то бросать? – с напором сказал Мучагин. – Круг

педагогически больных людей можно и здесь наскрести.

– Уж не себя ли вы имеете в виду? – засмеявшись, спросил Бояркин. – Оба вы не

любите того, к чему идете, но все-таки идете!

– Ну, хотя бы нас изучай!

– Какое тут может быть изучение, когда я вынужден все время читать, зубрить… Мне

нужна как раз свобода от института.

Спорили потом еще долго, но главный вопрос был уже решен.

– Итак, Бояркин пошел в люди, – изрек Тюлин свое заключительное слово.

В конце мая, в один сумрачный, но теплый день Николай решился, наконец, забрать

документы. Потом, уже выйдя из ректората, он задумчиво остановился у окна в пустом

коридоре. Мимо прошли преподаватели. Николай повернулся и поздоровался. Они не знали

еще об его уходе, а то, возможно, попытались бы отговорить – все-таки он был не на плохом

счету, если не считать иностранного языка, где как следствие его "авантюрного" образования,

зиял основательный провал. Никаким уговорам Николай, конечно же, не поддался бы, но ему

хотелось последний раз испытать свою позицию. Среди преподавателей был молодой

чернявый аспирант-историк с тонкими усиками и толстыми губами. Он тоже служил когда-то

в морских погранвойсках и с Бояркиным они сошлись особенно. Вот с ним-то было бы

полезно перемолвиться сейчас, но в присутствии коллег историк держался слишком "по-

преподавательски".

Слегка волнуясь, Николай простоял еще минут пять в этих знакомых стенах, потом

взглянул на часы и заспешил в буфет, но, спустившись на первый этаж, он не пошел на

привычный тихий шум и звяканье стаканов, а решил, что лучше перекусит где-нибудь в

городской столовой; видеть сокурсников и знакомых было уже нелегко.

ГЛАВА ШЕСТНАДЦАТАЯ

По дороге к Никите Артемьевичу Бояркин вспомнил, что однажды он уже ехал к нему

вот так же с чемоданом. Тогда он еще заблудился в городе, да и, вообще, в ту осень он просто

утонул в океане безликих, как ему казалось, людей. Теперь они безликими ему не казались,

потому что и сам он приобрел свое лицо. Даже сейчас, оттолкнувшись от берега и никуда не

пристав, он ощущал себя самостоятельным и надежным. В друге он хотел теперь видеть не

столько опору, сколько "созвучие". "Наиболее благоприятным и полным может быть только

общение мужчины и женщины, поскольку природа дала им различные взгляды и ощущения –

так сформулировал он это "созвучие" в дневнике. – Гармония мужской личности невозможна

без связи с женской".

На дядину квартиру Бояркин приехал вечером. Дверь ему открыл сам Никита

Артемьевич. В узкой прихожей им стало тесно, потому что у Николая был большой чемодан

с книгами и пухлая сумка с вещами. Дядя отступил назад, рассматривая племянника.

– Здравствуйте, – сказал Николай, для экономии места пытаясь взгромоздить сумку на

чемодан.

– Здорово, племяш, – как-то разочарованно сказал дядя и ушел на кухню.

Николай долго старательно шаркал ногами, пока не сообразил, что туфли все равно

нужно снять. Судя по тому, как быстро открыли ему дверь, как тут же нетерпеливо выглянули

из-за дядиной спины Олюшка и Генка, здесь кого-то ждали, но только не его. Во время учебы

в институте Николай бывал у них не часто, но семейную атмосферу знал хорошо.

Жизнь Никиты Артемьевича за почти четыре года изменилась только внешними

приметами. Сильно вытянулись дети от первой жены, а Андрюшке, сыну от второй,

исполнилось три с половиной года. За это время вместо "Запорожца" дядя приобрел "Волгу"

и гараж у самого дома. Пропорционально этим изменениям возросло и дядино самомнение.

Никита Артемьевич вообще умел гордиться всем, чем только было возможно. Племянником

он тоже гордился, и если с кем-то знакомил, то обязательно сообщал его почетный титул –

"студент".

Сейчас дядя был отчего-то сильно не в духе, а Николаю предстояло сообщить, что он

уже не "студент". Бояркин прошел за ним на кухню, обставленную шкафами молочного

цвета, и сел на табуретку в свой привычный уголок.

Николай Артемьевич, никогда не пивший без причины, сразу же извлек из

холодильника бутылку вина и равнодушно предложил:

– Ну, выкладывай…

Бояркин сразу напрямик сказал главное и начал сбивчиво докладывать о выгодах

самообразования, о скудности институтской жизни для созревания личности…

– Ну, хватит, – прервал его дядя, – ты мне мозги не пудри – они у меня и так того…

Скажи прямо – в чем дело?

– Если прямо, – сказал Бояркин, спохватившись, что напрасно заехал он в высшие

материи, – то надоело мне, такому лбу, жить несерьезно, с родителей тянуть. Пора на ноги

становиться… Да и к чему эта учеба? Ты же знаешь, кто сколько получает. К вам я ненадолго

– пока не устроюсь на работу и не выпрошу место в общежитии.

– Да ничего, оставайся, теперь не стеснишь, – задумчиво сказал дядя, автоматически

принимая новое, подходящее ему объяснение.

Ничто его особенно не удивило. Он спокойно посоветовал, как лучше успокоить

родителей, где выгоднее работать, чтобы скорее получить квартиру.

– Или вот еще вариант, – сказал дядя, на минуту оживившись, – тут соседка одна… Год

как вселилась. Чуть тебя постарше. Работает учительницей. Красавица! Познакомься…

Квартира, правда, однокомнатная, но не общежитие же…

– В этом подъезде только одна такая квартира, – вспомнил Николай, – Но когда я

учился в ГПТУ, то в ней жил дядя Федя. А он сейчас где?

– А-а, так ты и не знал… На кладбище теперь дядя Федя. Сгорел от водки…

– От водки! Вот так-так. Да он же капли не брал…

Некоторое время сидели молча.

– А ведь какой мужик был, – добавил Николай. – Нет, не могу поверить. Как-то уж

совсем нелогично. Неужели так бывает?

– Да бывает, видно, – сказал дядя. – Вот и у нас с Анной… Тоже, как ты говоришь,

нелогично… Ушла она к какому-то командированному. Вот так… Андрюшку к своей матери

увезла.

Дядя опустил голову, сжался, словно прищемил внутри себя что-то острое.

– Эх, да мне Андрюшку больше всего жалко-то, – добавил он. – Приеду обедать, а он

залезет в кабину и пыхтит там чего-то, тарахтит, рычаги дергает…

У дяди в голосе что-то оборвалось, и он отвернулся.

– И ничего уже не сделаешь? – спросил племянник.

– Ничего… А чего еще?

Дядя сидел в одной майке. Его фигура с выпирающими буграми, была в этот раз

осевшей, расслабленной. Никита Артемьевич вертел пальцами тяжелую вилку, которая вдруг,

вывернувшись, с резким звоном упала на край тарелки. Дядя вздрогнул и, мгновенно

взбесившись, выскочил из кухни. Почти тут же он вернулся в накинутой "олимпийке" и с

хрустом застегнул замок-молнию.

– Хватит нюнить! – резко бросил он. – Я знаю, где они устроились. Еду, забираю – и

весь разговор!

Поехал и Николай. Опасаясь милиции из-за запаха вина, дядя вел машину по каким-то

закоулкам, и Бояркин потерял направление.

– Не пойму бабу, – говорил Никита Артемьевич.– Ты же знаешь, какая она с виду. За

меня вышла в тридцать шесть и до этого никого не имела. Говорит, не любила никого. А я,

главное, почему обратил на нее внимание-то. Ты представляешь, что значит, работать

диспетчером среди шоферов, когда каждый мужик норовит похлопать, да погладить или