Думы о былом …

Итак, Суворов. Давние записки – клочки оставшихся нелёгких дат − о прошлом, о войне, однополчанах. Но, может, поздновато вспоминать…

– В землице братья, имена их стёрлись, с кем я делился хлебом и махрой. Из боя выйдя, в танке засыпали, в короткие от боя передышки, одной семьёй, уставшие бойцы. Без сил лежали рядом мы вповалку, в уставшем чреве танка, все забыв.

Хоть зной, хоть стужа, спать всегда хотелось. А до войны − гуляли по ночам, с подругами встречались в родимой довоенной стороне. О светлой жизни, будущем мечтали, весь день в заботах, танцы вечерком – кружили в клубе вальсы и фокстроты. До зорьки мы с подругами гуляли, а утром с ног валились, засыпая, за что бранили старшие порой…

Эх, где ж вы, где, денёчки золотые, умчались в бесконечные миры, как облака по небу улетают, назад не возвращаясь никогда…

Марию встретил – милую малышку, голубку белокрылую свою! И чувство в нашем сердце народилось, и зацвело, как розовый миндаль. Её я средь других девчат приметил, ухаживая, сердце предложил. И, сочетавшись, мы с моей Маришей, пошли по жизни торною тропой.

Валера, сын родился в сорок первом − наш первенец, восторг я не таил, но тут война все планы оборвала…

Как сон кошмарный всё смешалось сразу: о Родине заботы, о своих… Разлились краски, в них беда и горе измазали Надежду чёрным цветом. Он с красным цветом – цветом нашей крови, сливался и с солёно-горьким вкусом, со вкусом слёз напиток тот – коктейль. Четыре года смерти ненасытной, гулявшей по России и в Европе, пока не нахлебались тех страданий, беды со жмыхом, горя с лебедой, пока войну, как бешеную псину, не придавили в логове её.

Сознание война перевернула, взяла нас в плен, согласья не спросив. Впиталась в поры, думы, души, судьбы, калеча и увеча миллионы, она вычёркивала прочь из нашей жизни родных и близких, сделав мир пустынным, как выжженную, знойную Сахару.

После войны, войной мы долго жили, в воспоминаньях сердце бередя, и возвращаясь к прошлым дням жестоким.

И снились сны, в них люди воскресали, убитые друзья и сослуживцы, в них с немцем бьюсь по-прежнему в бою… Те сны я вижу, словно наяву. Вот и сегодня друг-однополчанин приснился: тихо постучался он в дверь мою, весь пеплом запылённый, с войны вернулся запоздало так. Дверь распахнул – стоит с пустой котомкой, молчит, в глазах его стоит немой вопрос…

− Василий, ты живой? Тебя же в мае шальная пуля прямо у Рейхстага сразила в грудь… Погиб и Павлов, Муковоз и Пушкин. Ах, как же горевали мы тогда…

Прошел ты всю войну, браток, и очень горько «под занавес» от пули умирать…

На жизнь тогда мы право заслужили, судьба с тобой жёстко обошлась. Конец войне, загадывали планы, хотелось петь, к Победе был лишь шаг, но смерть слепа, безжалостна, коварна. Мне за тебя две жизни не прожить…

Штрихи к портрету

«Участник Курской битвы», − только строчка

Из биографии, что собственной рукой

Написана. И маленькая точка,

А что за нею, крохотной такой?

За ней и кровь, и смерть, потеря близких −

Не позабыть бы в суете теперь,

Скорбят, взметнувшись в небо, обелиски,

Им не учесть бесчисленных потерь…

Фашистский монстр возник, как из могилы,

Обрушился на нас в стальной броне,

Мы отступали, собирая силы,

Чтоб победить и выстоять в войне.

И где там место было человеку

Среди огня, железа, скоростей? −

Не снилось ни шумерам и не грекам

Таких масштабов и таких страстей!

И здесь Суворов не сплошал, не сдрейфил,

В едином механизме он сполна,

Как молотом, бил по фашистской трефе,

И пятилась проклятая война…

Ещё шажок вперёд, когда Освенцим

Освободили, пленным волю дав,

Был поражён тем, что творили немцы…

Такого не забудешь никогда.

Нет слов, чтоб описать весь этот ужас,

Фашизма зверский щерился оскал,

Но зверя Гитлер был гораздо хуже,

Ведь зверь себе подобных не пытал…

В войне чего мы только не видали,

Весь этот адский на земле котёл…

И в том аду вдруг встреча, что не ждали, −

Танкист наш ротный брата вдруг нашёл*⁵.

Освенцим, как кусок свинца под сердцем,

Безвинных душ мильоны загубил.

Как символ смерти, высится Освенцим,

Пылает из разверзнутых глубин.

Там дети плачут в полосатых робах,

Там очередь из женщин, стариков,

И спрута-крематория утроба,

И свастика, как символ тех оков…

Дети концлагеря

Освенцим, как кусок свинца под сердцем,

Безвинных душ мильоны загубил.

Как символ смерти, высится Освенцим,

Пылает из разверзнутых глубин.

Там дети плачут в полосатых робах,

Там очередь из женщин, стариков,

И спрута-крематория утроба,

И свастика, как символ тех оков…

В архивах о страданьях не напишут,

О подвиге бы не забыть потом…

Мы шли вперёд на логово фашистов,

Войны глотая гарь горячим ртом.

Теряли братьев каждую секунду, −

За каждый метр их сотни полегло!

Последние бои давались трудно,

Кому-то под конец не повезло…

* * *

Форсировали Шпрее под Берлином,

И надо же – преградой встал нам мост.

В «ежовых» загражденьях, словно в минах,

Пристрелян был противником форпост.

И политрук Суворов, чтоб не мешкать,

Дружа со смёткой русскою в пути,

Готов погибнуть, лишь бы без задержки

Колонну танков ночью провести.

В кромешной темноте «тридцатьчетвёркам»

Фонариком светил между «ежей» −

Шёл задом наперёд, как средь ножей

Суворов, ощущая мост подкоркой.

Урчали танки, траки цокотали,

Включался маячком по ходу свет.

И гас. Он шёл, не думая о стали,

Что жиганёт вдруг в спину и – привет…

Споткнётся и свои задавят танки…

Но эти мысли отгонял он прочь.

Так сердцем освещал дорогу Данко,

А он в союзницы призвал слепую ночь.

Конец моста, кончаются перила.

Немецкая проглянула луна,

И, устыдившись будто, лик свой скрыла,

Но помогла сойти с моста она.

Броня крепка и танки наши быстры!

И отлегло. Уж в небе посветлело,

Домов углы нависли с двух сторон.

Он отскочил к стене, прижался телом,

А мимо танки – несколько колонн.

След в след прошли, дистанция – полтанка,

А это риск, но нашим – не впервой,

Ведь скоро спишет страхи все атака,

На новой городской передовой.

Рассвет, другой и – в уличных сраженьях

Фашиста доконаем, взяв Рейхстаг.

Конец войне, мир – до головокруженья,

Конец ознакомительного фрагмента.