Цитаты из книги «Картинки с выставки. Персоны, вернисажи, фантики»

Творчество «дегенеративных» художников, в сущности, составляет и исчерпывает историю искусств Веймарской Германии. Эта короткая эпоха – бельмо на глазу истории. Первую немецкую республику, коррумпированную и беспомощную, никто не полюбил и не пожалел. Безмерно яркая и очень несчастная, она соблазняет примером и пугает уроком. Мы не знаем, помог или помешал веймарский режим появлению нацизма. Точно известно, что он его не остановил.

– Кандинский, – сказал однажды Клее о своем друге и менторе, – научил меня тому, как пройти путь от прототипов к архетипам. Все работы Клее – отчет о путешествии. Они загадочны, увлекательны и разнообразны, как сборник волшебных сказок, пересказанных ученым-мистиком. Искусными их делает ненавязчивое мастерство художника. Сначала это была вибрирующая, а лучше сказать, – танцующая линия рисунка, которому он учился у своего первого кумира Ван Гога. Потом пришел цвет. Посетив Тунис, Клее открыл радость чистых красок, которая не оставила его до мучительной смерти. Долго и трудно умирая в Цюрихе от сердечной болезни, он, когда уже был не в силах есть и играть на скрипке, продолжал писать яркую живопись, которую нельзя не назвать веселой.

Германский авангард, как все, что уцелело после Первой мировой войны, разительно отличался от искусства предшествующего ей «века надежности». Новое перестало быть молодым, ибо не верило, что успеет вырасти. Не рассчитывая на проценты, жизнь торопилась прокутить добро. Порочная и бесстыдная, она не находила себе ни в чем опоры. – Приехав в Берлин 1920-х, – писал Элиас Канетти в своих мемуарах, – вы попадали в хаос, в котором плавали вещи, как трупы, и люди начинали казаться вещами.

Сегодня, однако, Италия научилась отделять радикальную эстетику от параноидальной политики. На итальянской монетке в 20 центов изображена знаменитая скульптура самого талантливого футуриста Умберто Боччоне: металлический человек, так неудержимо рвущийся к будущему, что встречный ветер срывает с него всякое сходство с нами.

– Фашизм – это я, – лаконично, но исчерпывающе ответил диктатор.

Что, в конце концов, значит фашизм? – спросили Муссолини его интеллектуальные сторонники, уставшие искать определение в зарослях логических и идейных противоречий этой политической доктрины.

Футуристы, хотя они и разменивались на отдельные виды искусства и отрасли быта, прокламировали свою конечную цель в полном преображении жизни. Это подразумевало слияние ее, жизни, с искусством в один синкретический шедевр объединившихся муз: Gesamtkunstwerk. У применявшего это понятие Вагнера оно означало тотальное произведение искусств самого Вагнера и сводилось к оперному фестивалю в Байройте. Футуристы шли дальше. Родившись на окраине тогдашней Европы, в отсталой, увязшей в своем классическом прошлом стране, они мечтали перелицевать ее по своей выкройке. Стремясь избавиться от «подлой действительности», Маринетти в манифесте 1920 года потребовал предоставить «всю власть людям искусства». Среди тех, кто его услышал, был Муссолини. Трактуя государство как произведение искусств, он увидел себя художником, творящим не кистью и резцом, а силой и беззаконием. Взяв пример с ренессансных князей, Муссолини представлял историю бесконечно пластичной, а себя – мистическим воплощением ее художественного духа.

На рубеже двух предыдущих столетий мир испытал такое потрясение, которое не идет в сравнение даже с нашим временем. Мы закалены чередой научно-технических революций, но век назад каждое изобретение – автомобиль, радио, самолет – вырывало человека из истории, бросая на пороге нового.

Галантность – томная задержка перед развязкой, которая преображает жизнь в ритуал, нас – в кавалеров, дам – в архитектурные излишества.

трагического измерения. Впервые попав в западный музей, китайские художники назвали все собранные там полотна «картинами войны».