В лазоревое небо снова ударили грубые голоса медных труб, и началось театрализованное представление. Сначала, из заросшего сиренью скверика, где стояла позеленевшая скульптура музы Клио, выехал крутоплечий всадник на белой лошади, с упругим луком за спиной; на голове витязя серебрился венец – похоже это сама Победа величественно прогарцевала по площади, поклонилась кумачовой трибуне и скрылась в тесном переулке. Через минуту из того же скверика выскочил усатый всадник на рыжем жеребце, в островерхой шапке с матерчатой звездой и в солдатской гимнастерке – ему неистово захлопали, алчно закричали, предвкушая удовольствие. Иуда не сразу узнал во всаднике атамана Бабуру, наблюдая, как серпоусый казак с жирными румянами на щеках, свесился с седла почти до земли и сумел с первой попытки схватить большой меч, лежавший на низких козлах. Посверкивая на солнце холодным оружием, он с удалым свистом ринулся прямиком на соломенные чучела длинноносых банкиров в черных смокингах и высоких цилиндрах, толстобрюхих попов и купцов, чопорных царских генералов и нынешних представителей центральной власти. С цирковым изяществом Бабура снес им на всем скаку пустые головы, которые тупо шмякнулись на булыжники под задорную барабанную дробь и восторженные крики. Пока островитяне по-детски ликовали, появился ещё один всадник, но уже на вороном коне: в левой руке он держал картонные весы с картонными гирями, а в правой – золотистый муляж снопа пшеницы, перевязанный бордовой лентой с надписью: «Тебе, Родина, – от острова свободы». За ним двигалась грузовая машина с опущенными бортами кузова, где красовались экспонаты достижений народного хозяйства. Там же, среди пузатых восковых караваев хлеба, тыкв и арбузов, стояла голенастая девочка с розовыми бантами и выпускала из клеток на волю настоящих белоснежных почтарей.

И вот, когда праздничное настроение достигло апогея (народ настроился на волну ещё чего-то большого и полнокровного), небесная лазурь внезапно потемнела, на площадь пали тревожные сумерки, разорванные в клочья ослепительным выхлестом молнии, которая оставила в небе бледный силуэт коня; чуть позже появилась и фигура всадника, покрытого с головы до ног серым саваном. Конь и всадник медленно поплыли над притихшей толпой…

Люди впали в какой-то бредовый полусон, никто из них не мог двинуться с места. Всех охватило предчувствие грядущей беды.

Проплывая над кумачовой трибуной, всадник сбросил с головы покрывало, превратившееся в развевающийся лунный плащ, и опешившая толпа шевельнулась, как одно большое тело, издав вздох ужаса: на бледном коне восседал призрак в образе человеческого скелета и сжимал в костяной лапе длинный прозрачный меч.

Спустя какое-то время видение растворилось над горбатыми силуэтами дальних гор.

Мгновенно посветлело темно-фиалковое небо, сквозь легкую дымку разгоняемую ветерком, проступило земляничное солнце – и запели очнувшиеся птицы…То, что произошло, уже показалось большинству островитян отличным трюком, неожиданным сюрпризом организаторов мероприятия. К этому делу, возможно, подключили сильного гипнотизера из Центра. Самые доверчивые (и мы в том числе), придя в себя, зааплодировали и закричали: «Браво! Браво!». А уж мы ликовали особенно: какая впечатляющая зарисовка украсит наш праздничный репортаж!

Следователь Джигурда тоже готов был поверить в гениальный трюк, но мешало присутствие рядом Иуды, его замкнутое лицо посвященного. Будто пришельца связывала с всадником-призраком некая таинственная невидимая нить. Обостренным чутьем следователь уловил в сыроватом воздухе весны черемуховое дыхание тлена: оно тянулось газовым шлейфом за растаявшим над горами призраком. Человек из губернаторской свиты, похожий в профиль на знаменитого в прошлом столичного режиссера-авангардиста, энергично жестикулировал худыми руками перед лицом сердитого и немного подавленного губернатора, тыча время от времени пальцем в невозмутимое небо.

Душу оцепеневших от ужаса горожан отогрела очередная жизнерадостная сценка. Снова бодро грянул духовой оркестр, мажорно зазвучал цирковой туш, и тотчас же из колючего садика выбежал старый дрессированный тигр, на котором восседала – в прозрачных пурпуровых колготках и сиреневой маечке обольстительная наездница с роскошными формами – она размахивала алым стягом с белым профилем Великого Островитянина, и глаза её вдохновенно сияли. Иуда узнал Марсальскую. От неё шли такие мощные волны плотского искушения, что даже у начальников на трибуне замаслились взгляды, а Ферапонтов торопливо закурил и прощающе похлопал носатого режиссера по плечу. Верхом на тигре, недавно списанном с цирковой арены, Марсальская объехала всю площадь под сладострастное урчание фабричных мужиков и вернула зверя взмыленному дрессировщику – тот неотступно следовал сзади с длинным кнутом и заряженным пистолетом за бархатным поясом. К наезднице подбежал Бабура, уже переодевшийся в обычный свой мундир, услужливо накинул ей на плечи легкий плащ и увел в сторону трибун.

В течение часа, на площади расчистили большой круг, установили в центр дубовую плаху, а также несколько металлических жаровен с пылающими углями. Прикатили и бочку вина из местного винограда. Потом притащили двух барашков со связанными ногами, и состоялась их публичная казнь: широколицый рябой мужик, рубщик мяса на городском базаре, ловко перерезал им нежные горла – барашки только дернулись, не успев вскрикнуть. Крепкие ребята в малиновых косоворотках и черных шароварах с символическими изображениями оранжевых солнц на ягодицах подставляли деревянные кружки под червонные струи теплой крови, осушали их с преувеличенной жадностью и размазывали кровь по лицу. Иуда увидел, как из первого ряда зрителей выскочила Марсальская: она наполнила кровью фарфоровую чашку, отпила глоток – и опять растворилась в толпе. За ней тащился, вцепившись ей в руку, Гера, одетый в синий матросский костюмчик и кремовую панамку.

Барашков ловко освежевали, тушки расчленили на аккуратные куски, которые насадили на острые шампуры и возложили на горящие жаровни. Молодое мясо быстро изжарилось, и веселые хлопцы в ярких косоворотках стали аппетитно поглощать его, запивая густым вином цвета венозной крови. В душе Иуды повеяло чем-то далеким, связанным с пасхой и храмом, и сладость нахлынувшей ностальгии растворила отвратительный запах жертвенной крови…

Когда плаху и мясо с вином отдали проголодавшейся толпе (мы тоже причастились на халяву), в середину освобожденного круга вышли семь дюжих парней в косоворотках, уже изрядно вкусивших от союза виноградных лоз и солнца. Их боевой пыл подчеркивали перистые кровяные мазки на лбах и щеках – словно у коренных индейцев, ступивших на тропу войны. Они куражились перед публикой, играли просторными плечами и вызывали добровольцев на бой.

– Ну, островитяны-тараканы, сверчки запечные, кто из вас устоит против скифов?

Все уже заранее знали, что никто. Однако смельчаки всё-таки нашлись. Народ расступился, и в круг шагнули шестеро молодых людей в белых полотняных штанах и рубахах, подпоясанных белыми кушаками. Они сразу приглянулись Иуде: было в их лицах что-то лучистое и тонкое, как профиль раввуни на фоне утренней зари. Они внушали доверие. Парень с острой русой бородкой обратился к толпе:

– Наш седьмой брат заболел. Найдется ли среди вас человек, готовый постоять за Господа нашего Иисуса Христа?

Из толпы насмешливо крикнули:

– Таких дураков больше нет!..

– Я обычно третьим бываю! И то перед получкой…

– Пускай Христос и будет у вас седьмым…

Толпа реагировала на жалкие остроты бурным смехом. Иуду этот смех покоробил. Он заметил среди малиноворубашечников того самого Коляню, который так ловко ударил его ногой в спецгостинице. Сердце обдало холодом. Вспомнились слова отца: «… да усладит себя честный человек отмщением, да омоет ноги свежей кровью злодеев».

В этот момент мы и увидели, как странный спутник следователя Джигурды бросил на камни замызганный плащ, затем снял дырявый гарусовый свитер, изжеванные брюки, грязные сапоги и остался в серой нижней рубахе, заправленной в старенькое спортивное трико. В таком вот нелепом одеянии вошел Иуда в боевой круг. Александр Гайсин, бравший интервью у надзирателя организации «Свидетели Иеговы» Кувшинникова, в медовый месяц плюрализма, ущипнул себя за нос: неужели информация о гибели сектанта была ложной? Молодой человек с русой бородкой, а это был Радович из общества охраны памятников, частый гость нашей редакции, как-то неуверенно обратился к добровольцу:

– Вениамин? Кувшинников?

Иуда с досадой отмахнулся:

– Не до этого сейчас, брат. Может, меня зовут Тахев: тот, кто возвращается. Давай лучше думать, как вместе наказать этих мадианитян.

Толпа весело заулюлюкала, засвистела, стала подначивать:

– Теперь хана скифам!

Бойцы встали друг против друга. Иуде как новичку объяснили: схватка должна длиться до победного конца, то есть до полной победы одной из команд. В соперники себе он выбрал Коляню, которого мысленно окрестил Доиком Идумеянином (так звали телохранителя у царя Саула). Коляня добродушно ухмыльнулся, будто угадал его мысли, и даже подмигнул с одобрением. Иуда решил, что глазной тик – самая распространенная болезнь на острове.

Парни в белых одеждах повернулись лицом на восток, с хорошим чувством помолились вполголоса и осенили себя чётким крестом. Иуда тихо пробормотал один из псалмов Давида: «Господи, да не восторжествуют надо мной враги мои!». Дюжие хлопцы в праздничных косоворотках поклонились по традиции гранитному памятнику Великого Островитянина, три раза подмигнули ему и стукнулись друг с другом ладонями, как бы заключая важную сделку. В памяти Иуды пронеслась длинная череда мелких потасовок и серьезных драк, сопровождавших всю его короткую жизнь в Палестине; он стал припоминать приемы восточных единоборств, которым учил его дружок детства Махмуд, наполовину перс. Многое уже подзабылось, да и к новому телу надо было ещё привыкнуть.

Пока он сосредотачивался, вспоминая мысленно последовательность движений, Коляня ухитрился ударом правой ноги в голову уложить его на жесткие камни. Толпа одобрительно гикнула, требуя продолжения поединка. Но Коляня не спешил добивать противника – решил, видимо, поиграть с ним, растягивая удовольствие, как сытый кот с мышкой. Не успел Иуда подняться и принять боевую стойку, как опять пропустил удар, теперь уже другой ногой в грудь, и отлетел к Радовичу, который в этот момент тоже плотно приземлился на седалище и, сплевывая кровавую слюну, прохрипел: – Держись, брат, во имя Господне!

Иуда в тон ему ответил: – Умри, душа моя, с филистимлянами!

Он был по-своему счастлив (и мы это видели): вот и захлестнула его долгожданная старинная ненависть! Перед глазами возникло красивое лицо молодого римлянина на Дворцовой площади, воскресло то чувство, с каким он вонзил в грудь противника кривую сику. Под ободряющий смех зрителей он упруго вскочил на полусогнутые ноги и по-свойски подмигнул Коляне. Но тому это не понравилось: он сделал ложный замах левой рукой, чтобы соперник поглубже раскрылся, но Иуда не поддался на эту уловку. За миг до того, как Коляня попытался привести удар пяткой, Иуда припал к земле левым боком, резко перевернулся на спину и крутнулся волчком, опираясь на руки, а ногами с размаха, будто оглоблей, подсек «Идумеянина», стоявшего цаплей на одной ноге после неудачного выпада… Коляня всей массой рухнул навзничь – мы невольно поморщились. В толпе зрителей тупой стук от удара затылком о каменную плиту вызвал унылый ропот. Когда к поверженному врагу подбежали медбратья с носилками, Иуда с ликующим криком: «Меч Господа и Гедеона!» бросился на выручку парню с пшеничной бородкой – блеск золотых зубов его соперника, мощного бритоголового хлопца, был главным раздражителем: он напомнил другого человека, приятеля отца Махмуда, вспыльчивого перса, ударившего в припадке ревности свою жену-иудейку глиняной статуэткой по виску. Иуда с разбега боднул бритоголового головой в живот и, когда тот согнулся от боли, обрушил на его влажный загривок сильнейший удар сцепленных замком рук. Золотозубый хлопец повалился на булыжники подобно кожаному мешку с оливковым жомом.

До следующего аборигена Иуде добраться не удалюсь: хмельная толпа взвыла от обиды за своих кумиров и с криками: «Бей!..», «Спасай!..» поглотила белорубашечников. Заодно досталось и журналисту Гайсину, лихорадочно щёлкавшему фотоаппаратом. Позже эта пленка с драгоценнейшими кадрами исчезла где-то в недрах службы безопасности Тотемоса и, возможно, до сих пор там хранится.