7. Праздник Великого Островитянина

До официального праздника в честь дня рождения Великого Островитянина оставалось немного времени, и Джигурда решил показать экзотическому гостю свой родной городок, уютный и крепенький, как вросший в землю гриб, сорвать который можно было только вместе с грибницей. Казалось, что вся деревянно-кирпичная архитектура этого городка, вся его внешняя и внутренняя жизнь, существуют не сами по себе, как у деревьев или птиц, а благодаря другой жизни, возникшей по чьей-то воле на острове, где прошли обычные детство и юность маленького человека с особой кислотной усмешкой, и теперь все были вынуждены дышать его якобы рассеянным в местном воздухе дыханием, а так же думать его думами и ненавидеть его ненавистью – а это, согласитесь, не каждому под силу. Однако и в подобном странном, лихорадочном бытии при желании можно было найти светлые стороны: с острым, почти болезненным любопытством разглядывал Иуда в мемориальном домике, где родился Великий Островитянин, свидетельства, касающиеся мельчайших подробностей его жизни. Не мог оторвать взгляд от удивительного лица его матери на фотографиях под стеклом (её, кстати, звали Марией), жадно выслушивал интереснейшую историю большой семьи, чем-то похожей на ту, что была ему так дорога…

Джигурда показал Иуде необычный памятник, который раньше возвышался на самой большой площади Восстания, но не так давно был перенесен (вместе с прахом одного из сыновей Адама) на городскую окраину. На старом месте возвели пирамиду-гробницу, этакую местную скинию, куда положили набальзамированное тело Великого Островитянина.

Старый памятник теперь находился на пустыре, заросшем татарником и полынью. Росли там и другие травы, которые не успевали скашивать – они вымахивали по пояс в любую засуху, подобно срубленным головам сказочного змея, возмущая своей живучестью работников управления культуры и радуя мелких держателей скотины. Многие пастухи из близлежащих хуторов пригоняли сюда свои стада… Ходили упорные слухи, что быки и бараны после кормежки на пустыре особенно неистово стремились к продолжению своего скотского рода. А кое-кто из народных целителей уверял на страницах местной печати, что пустырь превратился в мощную энергетическую зону: на людей она, дескать, тоже действует, но избирательно – сильные становятся ещё сильнее, а слабые ещё слабее, вплоть до летального исхода. (Авторам этих строк удалось выжить.) То же самое, происходит и по отношению к умственным способностям. (Тут мы не можем сказать ничего определенного – читателю виднее.)

Памятник был незатейлив по исполнению и прост по композиции: из таинственной глубины пустыря выходила на скучную поверхность земли, почти по самое плечо, мускулистая гранитная рука с закатанным рукавом спецовки, показывая ситцевым небесам выразительный кукиш. (Иуда сразу вспомнил пепельницу на столе у Джигурды в кабинете.) Рельефный большой палец, выполненный вполне в реалистическом духе, с особенно удавшимся скульптору давно не стриженым ногтем, был решительно нацелен в дурную бесконечность и служил удобным местом отдыха для пернатых, особенно ворон, поэтому мятежную руку не успевали очищать от птичьего помета. Ветераны острова проводили здесь свои маевки и митинги, тогда пустырь, заполоненный людьми, ощетинивался (в моменты всеобщего гнева или дружного одобрения) сотнями фиг, как пехотное каре штыками. Группа старейшин даже обратилась к губернатору острова с предложением позолотить кукиш, – так как после этого будет гигиеничней целовать его – да и приятней! Криминальному элементу тоже пришелся по сердцу памятник: могучая рука всегда была испещрена всевозможными рисунками, а однажды на ней появились слова, написанные кровью: «Не забуду родного брата». Их долго не могли стереть – и выжгли серной кислотой. (Но раз в году эта надпись мистическим образом бледно проступала на прежнем месте.)

Когда Иуда со следователем прибыли на площадь Восстания, доступ к телу Великого Островитянина был уже прекращен. Огромная очередь, извивавшаяся по площади, подобно туловищу китайского дракона, или египетской анаконды, шумно выражала недовольство, требуя энергетической подпитки после трудовой недели (отметим, что сотрудники газет подпитывались в обязательном порядке). Вслед за нашим хорошим знакомым, следователем Джигурдой (его спутник, хмурый амбал с покарябанным лицом и рваным плащом на руке, почему-то остался без нашего внимания), мы тоже предъявили свои красные книжицы, и перед нами бесшумно раздвинулись пуленепробиваемые двери в неглубокое подземелье, залитое фосфоресцирующим гипнотическим светом. По бережкам тихого ручейка последних посетителей недвижно стояли воины с оружием наперевес – нашему герою, как он после признался, они показались витринными манекенами, переодетыми в солдатскую форму. Иуда, однако, заметил, что истуканы все-таки дышат, морщатся от укусов множества насекомых, полюбивших атмосферу гробницы, а главное, следят за каждым движением паломников: когда он сунул свободную руку в карман, ежась от пронизывающего холода, ближайший к нему воин сурово пошевелил бровями, а потом и винтовкой. Сзади сердито зашипел Джигурда. Стеариновый свет маленьких лун, утопленных в гранитном потолке, постепенно сгущался. Все острее чудилось Иуде, что он превращается в некий шелкопряд или мотылек, ползущий к восковой свече с потушенным фитилем, который продолжает чадить, источая деготно-серный запашок. Иуда мысленно прошептал: «Прости, Господи, и помилуй!». Ватные ноги механически несли его к стоявшему на подиуме прозрачному саркофагу, где лежала усохшая свеча – восковая кукла в тугом коконе полувоенного френча. Трудно было оторвать от неё взгляд, почти невозможно. То, что через секунду произошло (и чего мы, как ни странно, не заметили), Иуда потом отнесёт на счёт общего наваждения: когда он замешкался в полуметре от саркофага, у него возникло чувство, что за парафиновой маской лица есть некая жизнь, – в то же мгновение левый глаз куклы приоткрылся и подмигнул (как бы в подтверждение этого чувства), именно ему подмигнул, ибо никто этого больше не видел, даже мы, два соавтора, шагавшие рядом со своими героями.

С трудом удалось Иуде убедить себя, что все это ему померещилось. Лишь когда солнце мягко ударило по глазам, он вздохнул с облегчением, ему захотелось нырнуть в какую-нибудь речушку иди пруд, чтобы очиститься от близости с мертвым, по обычаю предков. Но в округе ничего подобного не было – одни подземные воды, да и к ним уже подбирались ядовитые стоки с промышленных и военных заводов.

А площадь уже бурлила. У деревянного помоста играл духовой оркестр: листовым железом об асфальт гремели медные тарелки, стучала раскормленным дятлом барабанная колотушка. Отовсюду раздавались песни о родном острове Свободы, о героической борьбе и о крови, пролитой за него. (Тексты ко многим песням написали мы и были весьма довольны: кроме славы, ещё и ежемесячные гонорары из агентства по авторским правам.) Автомобильное движение в центре города было прекращено, и островитяне вливались в акваторию площади из всех боковых улочек-рукавов. У некоторых из митингующих на груди пламенели лоскутки шелковой материи, собранные в форме цветов. Все были нарядные, по-детски счастливые, и так бурно поздравляли друг друга, словно сами сегодня родились. Иуду тоже поздравили с праздником какие-то незнакомые старушки в красных платочках, с гвоздиками в руках, и сунули ему в карман бумажную денежку с кесарским профилем Великого Островитянина (очевидно, приняли за нищего). Он даже рассмеялся. И всерьёз пожалел, что вместе с плевелами могут погибнуть и добрые всходы.

Внимание его привлек ветхий старик с лицом пустынного пророка, лохматый и полубезумный: шаркая разбитыми калошами на истоптанных валенках, старик кружил по площади, разбрасывая по каменным плитам полевые цветы, он выписывал ногами какие-то замысловатые петли, бормотал проклятия и потрясал кулаками перед каменной пирамидой. Потом вдруг лег плашмя и стал прикладывать к камням то одно, то другое ухо, словно ждал, когда камни возопиют. С губ его слетал лихорадочный шепот: «Потерпите, братья и сестры, теперь уже скоро…». Джигурда шепотом пояснил Иуде, что после войны с соседними каинитами, считавшим, что останки старшего сына Адама по праву принадлежат им (ибо сын этот родом с их острова), на месте площади Восстания находилось кладбище политзаключенных, высланных из Центра за несогласие с идеями Великого Учителя, среди них был и этот старик – один из немногих, кто уцелел. Двое дружинников с красными повязками на рукавах подняли старика с каменных плит и повели к патрульной машине – он не вырывался, но сорванным голосом кричал:

– Пройдет сорок дней, и всякий остров убежит, и гор не станет, и будет снята пятая печать!..

Джигурда быстро взглянул на смущенного Иуду и с улыбкой сказал:

– А вы клялись, что один на острове, без всякой помощи. Теперь от прорицателей отбоя не будет.

Между тем хаотическое движение на площади прекратилось. На обитую кумачом трибуну возле огромного административного здания с колоннами поднялись начальники города и острова. Среди них выделялся губернатор Ферапонтов, такой простой и улыбчивый (как удав из мультфильма), с матерчатым цветком в петлице и клетчатой фуражке-восьмиклинке. Взяв слово, он долго и страстно говорил о бессмертии дела Великого Учителя, о славных традициях народа и о грабительской политике Центра. За Ферапонтовым от имени молодежи острова выступил поэт Олег Серебряников, высокий, широкоплечий парень (позднее мы узнали, что это внебрачный сын атамана Бабуры). Жизнерадостно зачитав написанное на листке приветствие, он закончил стихами, направленными против нынешнего руководителя Центра:

– …Ты был чекист,

Разведчик был и кананит,

Ты Родине на верность присягал!

Ты ныне пёс цепной!

А охранять посажен – капитал!

Толпа взрывалась время от времени жизнерадостным ревом. Это возвращало Иуду в детство, на ристалище боевых сражений, которое показал ему однажды отец в одну из своих поездок в Иродову Кесарию по торговым делам… Но вот ораторов снова сменил духовой оркестр. Вдоль трибуны двинулись колонны физкультурников с живыми символическими фигурами на вытянутых руках. Потом пошли военные со стрелковым оружием – и тут произошла непредвиденная заминка: солдатики с таким усердием колотили подошвами кованых сапог по выщербленным камням, что одному первогодку почудились сквозь бравурные звуки марша глухие вскрики под булыжниками. Он перепугался, сбился с ноги, в спину ему ткнулись задние, опрокинули его и немного потоптали. Со старым генералом на трибуне сделалось плохо. За солдатами протарахтела военная техника, за ней прокопытила передовая порода скота, выведенная лучшими специалистами острова в сельскохозяйственных спецшарашках.

Неожиданно на площади появилось то, что заставило внутренне содрогнуться не только Иуду: на длинной платформе на колесах, прицепленной к армейскому тягачу, стояла такой же длины железная клетка, а сквозь толстые прутья решетки добродушно пялилась на зрителей лупоглазая чешуйчатая рептилия. Вся площадь от страха затаила дыхание. Послышался детский плач. В клетке, прямо на раздвоенном хвосте чудовища, сидел горбоносый человек средних лет, с бледным лицом и деревянной улыбкой на губах – дрожащей рукой он приветствовал застывших островитян.

– Кто это? – шепотом спросил перепуганный Иуда.

– Это якобы профессор Геймер со своим Титом. Между прочим, в колбе его сотворил. Фантастика! – Джигурда сплюнул в сердцах себе под ноги.

– А почему «якобы»?

– Потому что это не настоящий Роберт Геймер, – туманно процедил сквозь зубы следователь, но пояснять ничего не стал.

– Слава ученым Тотэмоса, передовому отряду всемирного разума! Ура, товарищи! – закричал Ферапонтов с трибуны (хотя особой радости в его голосе не чувствовалось).

Иуда зажмурился и присел от взрыва неестественно-громкого рева, какого-то болезненного и беззащитного. А когда снова открыл глаза и посмотрел на ящера, то столкнулся с его невинным, чуть насмешливым взглядом – Иуде показалось, что чудовище выделило его из всей толпы и персонально ему подмигнуло… (хотя точно такие же чувства испытывал каждый из нас). В те минуты он ещё не мог предположить, что судьбе будет угодно вскоре познакомить его с этим монстром.