ж., 45 л.

Дорога в никуда, тем не менее, бывает очень увлекательной, такой прекрасной, и ты идешь, аккуратно ступая босыми ногами в свежем педикюре, лак оттенка «черная вишня» от Шанель, придерживая темно-темно-красный подол шелковой юбки.

– Что ты думаешь обо мне, скажи только честно? Что я педофилка и извращенка-неудачница?

– Педофилы увлекаются детьми.

– А ты мне вполне годишься именно в дети.

– Да что вы говорите, мама!

– Да. Я переживаю!

– Любовь моя! Ну что за чушь ты несешь. Черти какие-то. Младенцы. Извращенцы.

– Извращенцы-неудачники.

– Да, извини: извращенцы-неудачники.

– Что ты про меня думаешь?

– Ты такая горячая там, внутри. Самая горячая. Самая страстная.

– Самая старая.

– Ползи сюда.

По дороге в никуда еще можно ползти, оказывается. Меня переполняли страсть, восхищение, возбуждение, страх, любовь, волнение и слезы, всегда слезы. Не зная, как правильно поступить со всем этим, я придумала, казалось бы, чудную игру, занимавшую меня.

О, это действительно оказалась – чудная игра!

Со своего настоящего почтового ящика я отправляла Ему письма. Вот, примерно, такие, полные восхищения и любви:

«Когда я думаю о тебе, мои часы идут в обратную сторону, мобильный телефон заряжается от солнечного света, чай „английский завтрак“ собирается в красивые глянцевые листья, листья сплетаются в венок, а кофе имеет вкус виски просто так, без виски.

Тарелки цепляются за ручки чашек, приглашаются серебряные ложки, и они кружат по столу, танцуя венгерский танец чардаш, приятно позвякивают и никогда не бьются, когда я думаю о тебе.

Когда я думаю о тебе, мои волосы вырастают до пояса, заплетаются в пятьдесят пять косичек, украшаются цветными бусинами, колокольчиками и розовыми жемчужинами, а на бедре и предплечье рисуются татуировки в виде змей, лестниц и неправильных пентаграмм.

На небе выстраиваются в ряд Большая Медведица, Малая Медведица, Южный Крест и Полярная Звезда, а вокруг них, нарезая космические тьмы на хорошенькие треугольнички, снует полная луна, сияя и поворачиваясь обратной стороной тоже, когда я думаю о тебе. В голове моей легко сочиняется Первый концерт Чайковского, Полет Валькирий, Песня Сольвейг и Богемская рапсодия, я радуюсь своей неожиданной даровитости, широко улыбаюсь, прижимаю пальцы к губам, отправляю в путь воздушный поцелуй, что-то приятно холодит горящее лицо, отвожу руку, рассматриваю удивленно, это же часы – они идут в обратную сторону, отсчитывая бесконечности, когда я думаю о тебе».

А еще я завела альтернативный почтовый ящик. На ином почтовом сервере. И отправляла Ему оттуда другие письма. Анонимно. Точнее, от Гвендолен. Вот, примерно такие, полные оставшихся невостребованными страсти, возбуждения, волнения и страха:

«Утром после душа поленилась одеваться – так и хожу в черных трусах с диковатым зайчиком в центре и короткой майке на бретелях, на майке написано: Hi! Hi! – и так раз двести или пятьсот, но майка маленькая, может, и меньше. Странное выдалось утро, очень странное, плюс я ночью еще покусала себе все губы, сублимируя, конечно же, секс, и сейчас они выглядят странно вспухшим непонятно чем. Взяла с собой в ванную журнал „Максим“, обожаю читать, в основном рассматривать фотографии, там такие красотки, правда же, ну… сняла майку, от возбуждения у меня грудь увеличивается в размерах, это факт, обусловленный гормональным, наверное, уровнем. Я себе скорее понравилась в зеркале: красный воспаленный рот, волосы дыбом и т. п. (соски торчат), почему ты не можешь относиться к сексу проще, спросила я себя и села на пол. Пол плиточный и теплый, было приятно, я подумала о тебе и прислонилась лбом к зеркальному шкафу, главное – удачно выбрать сценарий фантазии, тогда оргазм всегда бывает не единичный, а – волнами, волнами. Откуда это берется, какая химия заставляет мои губы расплющиваться по лицу, ведь я даже не знаю, читал ли ты „Беги, кролик, беги“, а одно время я считала это своей главной книгой, и еще „Лила, Лила“. Плевать на Апдайка и Сутера, я дышу так громко, что включаю воду, пусть плещется, заглушает. Вот это твоя рука, и вот это твоя рука, и закрыть глаза, и облизать палец, это твой палец…»

Гвендолен высокая, рыжеловолосая, с темно-зелеными глазами, каких не бывает, и тяжелой грудью. Ее ногти идеальной формы, брови ровными дугами взлетают к вискам, кожа нежная, как вываренный шелк, а ресницы длинные, будто наклеенные. Она говорит красивым низковатым голосом, редко смеется, обнажая ровные белые зубы, и пьет ромашковый чай с медом и виски безо всякого льда.

Сначала он не реагировал на анонимные послания. Потом уже более заинтересованно спрашивал, кто же эта незнакомка с бурной эротической фантазией и необычным именем. Незнакомка с необычным именем на вопросы конкретно не отвечала, но продолжала эпистолярно резвиться. И в те дни, когда я утром отправляла «письма счастья», он был особенно настроен на секс. Честно говоря, только в эти дни и бывал настроен.

– Просто сумасшедший дом какой-то. Целое утро убил на этого осла из редакции. Тупое чмо…

– Я поняла.

– Нет, ты не поняла! Что я, по-твоему, железный? Меня ебут, а я крепчаю?!

– Нет, конечно. Ты не железный.

– Спасибо за понимание…

– Хочешь чаю? Чай-то не помешает нежелезному тебе?

– Хорош издеваться. Чаю буду, да. Лапсанг там возьми.

– Твой лапсанг пахнет мокрой псиной.

– Это самый дорогой сорт.

– И что, самый дорогой сорт не может пахнуть мокрой псиной?

– Однозначно не может.

Сегодня он не получал письма от Гвендолен. Иду на кухню, включаю чайник, он резко начинает шуметь, как будто пытается взлететь и залить кипятком вылизанную дорогостоящей Тамарой Петровной кухню. Ну, точнее, кухонный закуток, отделенный от общего пространства барной стойкой, я пытаюсь вспомнить, во сколько мне обошлось все это роскошество, и стоило ли так тратиться на съемную квартиру.

Глажу рукой каменную столешницу. Немного приседаю, наклоняюсь, прижимаюсь пылающей щекой. Отличный, должно быть, у меня вид – старая идиотка, ласкающая рабочий стол, прелестно. Какая-то синяя гадость торчит, застряла между дверцами, скрывающими мусорное ведро, проезжаю щекой – шшшшшш – по гладкой поверхности, останавливаюсь около. Приоткрываю буковую дверцу и ловлю в ладонь смятый отвратительный пакет от чипсов. От чипсов? Он не ест чипсов. Никогда не ест чипсов. Никогда не ест картофеля даже. Перекормили в детстве, – отвечает, ухмыляясь, но я-то знаю – бережет тренированный холеный торс, не имеющий права выглядеть неэстетично жирным.

– Что это?

– Дорогая. Ты огорчаешь меня. Присмотрись, пожалуйста, получше.

– Я прекрасно вижу, что это такое! Не делай из меня идиотку! Я спрашиваю, ЧТО эта мерзость делает в твоей кухне!

– Ах, вот что ты спрашиваешь.

– Да!

– А то я не понял. Думал – не разглядела. Зрение, думаю, падает. С годами-то…

– Оставь свое хамство! Ответа не слышу.

– А я молчу потому что.

– Откуда здесь эта дрянь?!

– Господи, ну мало ли. Тамара Петровна, что, уже не имеет права перекусить в разгар трудового дня? Передохнуть пять минут без «Доместоса» с хлором?

– Не может! У Тамары Петровны хронический панкреатит и язва кишечника! Она кефир однопроцентный кушает! И йогурт с ванильными сухариками!

– Это я съел. Прости. Не хотел сознаваться.

– Прекрати! Ты ненавидишь чипсы! Какие проститутки жрали это говно?!

– О. Можно, я пойду прогуляюсь? Что-то башка трещит, сил нет. Ты здесь пока полежи, отдохни. Что-то ты прямо нехороша сегодня.

И он, натурально, встает, натягивает свои белые джинсы, пару из двух дюжин, заветная мечта голодного детства – белые штаны и Рио-де-Жанейро, и преспокойно выходит из квартиры, не слушая моих истерических воплей. Щелчок. Дверь закрылась. Классически – шаги на лестнице. Я валюсь неоформленной грудой в кровать, подушки с тремя полосочками, Pratesi, бессильно реву, достаточно долго. Не буду его дожидаться. Поеду домой, не включая света, усядусь в красное кресло со сложным названием, начинающимся со слова «релакс», и позвоню Эве, бывшей эстонке.

– У Него кто-то есть, – снова провою жалко в трубку.

– Еду, – ответит отзывчивая Эва, – коньяк взять?

– Не надо, – проплачу в ответ, – у меня имеется…

Пока она добирается из своего Бирюлево, включу компьютер. Сяду за стол, хороший письменный стол из березы, положу на него сначала руки, левую с одиннадцатью шрамами, правую простую, на них сверху – лоб, занавешусь жестковатыми от краски волосами и повою немного еще. Закурю сигарету, красный «Давидофф». Через время, потребное для полной компьютерной загрузки, открою почту на Яндексе и настучу письмо от Гвендолен.

Гвендолен пишет, ловко ударяя по клавиатуре длинными пальцами в серебряных массивных кольцах:

«Можно встать так перед зеркалом. Я, допустим, впереди, а ты сзади, чтобы, во-первых, дышать обещано в затылок виски, а во-вторых, я же много меньше ростом, ну. Можно так стоять какое-то время и читать по строчке стихов известных поэтов. Отдать тебе любовь? – отдай! она в грязи! – отдай в грязи! я погадать хочу – гадай! еще хочу спросить, – спроси! допустим, постучусь, – впущу! допустим, позову, – пойду! Потом аккуратно начать снимание одежд, наблюдаемое в зеркале, оно затянется ровно на количество этих самых одежд, нет, торопиться не надо. А если там беда? – в беду! а если обману – прощу! а если будет боль? – стерплю, а если вдруг стена? – снесу, а если узел – разрублю. И можно в конце добраться до черного белья с кружевами, оно сегодня такое, и положить руки мне на грудь, такую на вид грудь принято называть налитая, так вот на нее руки, да, кладем. Смотрим. Не надо спешить. А если сто узлов? – и сто! любовь тебе отдать? – любовь! не будет этого! – за что? – за то, что не люблю рабов. – Идиотский финал у стиха, правда?»

Меня нисколько не смущает, откуда Гвендолен так глубоко знакома с творчеством Роберта Рождественского. Еще сигарету.

м., 29 л.

Дверь захлопнулась с грохотом, как крышка люка бронетранспортера, и больше я не слышал ее голоса. Ну или почти не слышал. Из-за железной двери доносилось лишь какое-то кваканье. Я скрипнул зубами. Р-р-развернулся. Сплюнул. И пошел вниз пешком, ускоряя шаг, как шлюха из советской песни – по улице Пикадилли:

 
Когда вы мне засадили,
Я делала все не так.
 

Вот бл-дь, думал я безадресно. Опять все не так. Вот сука. И еще эта мелкая со своими гребаными чипсами.

Так подставить. Так подставить.

Через три или четыре лестничных пролета я уже мог рассуждать холоднее. Я уже видел себя со стороны. Зрелище было довольно неприглядным.

Красавец в белых штанах. Альфа-самец со смятой упаковкой гондонов, забытых в кармане. В котором, если честно, больше ни хрена и нету, кроме этих гондонов. А конкретнее – ни копейки.

Вот с-сука, – повторил я сквозь зубы. Из тебя такой же альфа-самец, как из нашей Мамочки – балерина Майя Плисецкая.

Тут я нецензурно переделал фамилию балерины. Невесело усмехнулся.

Пнул ногой дверь и вышел на улицу.

На улице было душно и влажно. Ветер раскручивал вихри из опавших листьев. С проспекта долетал непрерывный гул и шуршание шин. Это был знакомый московский ад, легкомысленный ад-light, который достается еще при жизни тем, кто грешит по-мелкому и по-глупому. Вроде меня.

Ад, по которому можно более или менее свободно разгуливать в белых штанах. Но, увы, не Рио-де-Жанейро.

Я мог предположить, что сейчас она смотрит в окно. И думает: не набрать ли его – то есть мой – номер? А еще думает: быть может, он – то есть я – вот сейчас достанет из кармана широких штанин свой телефон и позвонит сам?

Ни в коем случае не оглядываться.

Ни в коем случае не доставать телефон.

Чувствовал ли я себя правым или виноватым? Да ни черта подобного. Чувствовал только лишь неисправимую глупость всего происходящего.

Даже скулы сводило от омерзения.

Надо же – сбежал, хлопнув дверью! Как мальчишка, которому не дали денег на кино. Или на девчонок. Или на чипсы «Эстрелла» в кино с девчонками.

Что поделать? Я именно такой и есть. С альфа-самцом меня роднят только первые четыре буквы. А-л-ь-ф-онс, вот так. Котик на содержании.

В данный момент без гроша в кармане. В меркантильном московском аду.

Что же было мне делать, мой печальный ангел-хранитель? Пойти и удавиться? Убить себя об стену?

Или… все же позвонить ей?

«Не знаешь, что делать, – не делай ничего», – гласит известное правило летчиков. Кажется, его сформулировал Сент-Экзюпери. Ему самому оно помогло лишь частично. Его неизвестность оказалась слишком глубокой, чтобы из нее вынырнуть.

Так или иначе, шагов через сто (в белых штанах, по сырому Кутузовскому) правило сработало.

У меня зазвонил телефон. Энергично, по-рабочему, особым (рабочим) рингтоном – старый калифорнийский панк от Offspring:

My friend’s got a girlfriend and he hates that bitch…

– Алло, – сказал я. – Да, привет, Василий. Я уж и не ждал.

Бодрый перец в трубке только рассмеялся:

– Все ОК, дружище! Ты не поверишь, но для тебя есть новости. Конвертируемые, в конверте, вот именно… немного тоньше, чем ожидалось… в общем, не по телефону. Бери такси – и к нам, на Никитскую. Я тебя там встречу. Ты это… извини за прошлый раз. Ничего личного. Ты же понимаешь.

«Придется объясняться с таксистом, – подумал я. – Ну да ничего. Подождет у кафе».

Подумав так, я беззаботно улыбнулся.

Все это – херня. Альфа-самцу в белых брюках легко дают в кредит.

Спасибо Сент-Экзюпери. Маленький принц уже вырос и теперь имеет полное право поиметь целую планету.

ж., 19 л.

Гоооосподи, я и не представляла, что быть беременной – это такой ужас!

Во-первых, дорогой молескин, я и пяти минут не могу прожить, чтобы не смотаться в уборную, и называй меня, пожалуйста, теперь – туалетный утенок. Активный. Во-вторых, полчаса назад я блевала, дальше чем видела, удобно устроившись за круглой тумбой афиши. Почувствовала неладное я еще только усаживаясь в автобус. Как-то мне пахло все плохо, и было жарко, и дышать приходилось чуть не насильно. Ну и вот. Уже через пять минут (полет не нормальный) пришлось, расталкивая уважаемых пассажиров, мчать к выходу, что-то выразительно мыча на ходу. Это что же, мой дорогой дружочек, мне теперь можно только пешком, что ли, ходить? Далеко же я уйду!..

– Тебе бабушка какая-то старенькая звонила. Пока ты спал. Сказала, что какие-то лекарства получила.

– Я, кажется, просил никогда не брать мой телефон.

– Ну а что я поделаю, бл-дь?.. Он звонил, как подрезанный. Я и сказала-то только «алло, он спит…». А она про таблетки.

– Спасибо, любовь моя.

– А что за бабушка? Твоя мама, да?

– Безусловно, дорогая, как ты догадлива. Конечно, это моя мама. Особенно если учесть, что будучи в августе в Питере, мы с тобой навещали ее могилу.

– Ой, я забыла. Прости.

– Да о чем ты? Твоя милая непосредственность с каждым днем все милее и непосредственнее…

– Так кто звонил-то? Блин, трудно сказать, да?

– Полагаю, это моя тетка.

– Тетка? Что значит – тетка?

– Ну, я не знаю. Загляни в толковый словарь.

Сейчас только мимо пронеслась Барыня, прошипев сквозь зубы, что опаздывать на десять минут не позволительно никому, а особенно – мне, техническому персоналу.

Техническому персоналу, прикинь, да?!

Барыня явно задыхалась в новом костюме, разумеется, темно-зеленом, она других цветов просто не знает, ну разве что черный еще, так вот, костюмчик был ей мал размера на четыре. Крашеные волосы она закрутила какой-то фигой на затылке, а левый глаз накрасила ярче, чем правый. Постоянно одергивала тесный пиджак, удивляюсь, как он вообще не треснул и не разошелся по шву, а ноги на своих каблуках-ходулях она ставит как жирафиха-инвалид.

Иногда она меня поражает чем-то таким, не знаю, как правильно сказать. Вот говорят, что нельзя объять необъятное, а она может, думаю.

Недавно болтала с Танькой, рекламной менеджерицей, рассказывала ей прошлогоднюю историю с выносом мусора. Как-то я ходила выкидывать мусор, ненавижу выкидывать мусор, было темно. Поздняя осень, по-моему, что-то такое, ненастное и капюшон на голове. Подпрыгнула и забросила мешок в мусорный бак. Развернулась, чтобы отойти, и уткнулась головой прямо в грудь какого-то человека. Это был восточной внешности мужчина, наверное, красивый, часом позже выяснилось, что турок. Он ужасно плохо говорил по-русски, но мне даже понравилось, «маленький книг» – называл блокнот, например. Прикольно, правда, дорогой дневничок?