м., 29 л.

Если все равно, куда идти, обязательно попадешь куда-нибудь. В Питере со мной было именно так. Когда я был совсем мелким, я обожал бродить по городу. Садился на трамвай – теперь в Питере трамваи повывелись, а тогда их было множество, – так вот: садился на трамвай (непременно незнакомого маршрута) и ехал все равно куда. Вылезал, не доехав до кольца, и пересаживался на другой. Без копейки в кармане, зато вооруженный ученическим проездным билетом.

Метил территорию?

Надеялся заблудиться?

По целому ряду причин никто не держал меня дома. Я не стал бродяжкой просто потому, что мне надоел Питер. Я понял это уже классе в шестом, но тут – после стольких занятных предзнаменований – наступила половая зрелость, и мне пришлось переключиться на другие задачи.

Не вздыхай так, мой ангел-хранитель. Я знаю: ты постоянно пытался меня спасать. И в детстве, и тогда, ночью на Московском вокзале, в наши с тобой пятнадцать, но об этом я вспомню как-нибудь в другой раз.

А в этот раз я тоже шел, сам не зная куда, особенно после того, как в телефоне села батарейка, и я не мог позвонить Смирновым, даже если бы и хотел.

Я был зван на раут. Странное это было приглашение: то ли для массовки, то ли как пугало в огород – так приглашают Никиту Джигурду на «Камеди-Клаб». Мы пересекались со Смирновым не так чтобы и часто, по редакционным делам, причем он считал меня маргиналом, а я его – бездарью. И то и другое было справедливо.

Конечно, я не читал его «Марсианский Залет», эм зэ, и не собирался. Ровно так же он не брал в руки богоспасаемый журнал «СМОГ», где я фрилансил и подбирал крошки со стола рекламного отдела. Несмотря на это, наше молчаливое мнение друг о друге оставалось в силе. А вот его жене я, кажется, нравился. Так бывало часто. Это перестало меня удивлять еще лет в девятнадцать.

Так или иначе, я шагал от электрички хрен знает куда, потея в своей парадной футболке под палящим солнцем, сторонясь пылящих машин, и рассчитывал только на удачу. Удача – и, конечно, ты, мой ангел-хранитель, – пусть и не сразу, а после второго или третьего круга по одинаковым поселковым улочкам, – но привели меня прямо к чугунной калитке со свастиками (я тут же вспомнил, как Смирнов грузил кому-то в телефон про древний арийский символ солнца).

Прислушавшись, я понял, что вечеринка уже в разгаре. Еще прислушавшись, убедился, что звонка никто не слышит. Прошелся вдоль забора, разбежался и прыгнул «ножницами», на лету успев подумать, что мог бы и не выеживаться и просто перелезть через арийскую калитку.

Но мы ведь не ищем простых путей, да, мой ангел?

В штанах что-то треснуло – и я приземлился. А приземлившись, тут же сделался объектом всеобщего внимания.

В сторонке я постарался не заметить Смирнова. Рядом стояли какие-то тетки, дорого одетые, с бокалами. Одна из них воззрилась на меня, как на марсианина, и отчего-то беспомощно оглянулась. В отличие от остальных гламурных дур, была она одета в обыкновенные джинсы (что мне сразу понравилось) и в винтажный топик с бантиком (что меня немного напрягло). В общем, она выглядела элегантно. Просто и роскошно. Присмотревшись, я заценил и еще кое-что. Ее возраст.

Чтобы не выдать разочарования, я счел нужным улыбнуться ей как можно шире. «Привет», – сказал я бодро. «А вот и я», – хотел я продолжить, но вышло почему-то «А вот и Вы». Так даже лучше, подумал я. Пусть мы будем знакомы.

Я протянул руку первым. Она откликнулась легким боязливым пожатием. И слегка переступила ногами в тесных джинсах. Я снова улыбнулся.

Что-то было не так с ее ладошкой. Я опустил глаза: поперек и вдоль кисти белели давно зажившие шрамики от порезов, а может, хирургические швы. На мгновение самая настоящая жалость кольнула меня в сердце. Почему-то вспомнилось детство (привычным усилием воли я поставил блок и больше об этом не думал). Я поцеловал ее руку и почувствовал, как дрожь пробежала по всему ее телу. А может, по моему, иначе как бы я это почувствовал?

Мамочка, едва не прошептал я.

Это было как электричество.

Нужно было срочно что-то сказать. Еле расцепив зубы, я спросил:

«Мадам, с вами все в порядке?»

Да. Привычные пошлые фразы – это тоже блок. Под пошлостью я понимаю здесь не то, что ты подумал, мой ревнивый ангел, а именно то, что когда-то и разумелось под этим – пустую банальность. «Мадам, уже песни пр-ропеты», – прокартавил в моем сознании р-романтичный Вертинский. И умолк.

А мадам даже не ответила. Просто кивнула и еще раз оглянулась беспомощно. А остальные заулыбались вполне дружелюбно. Даже Смирнов.

Пошлость – лучший друг Вечеринок На Дачах У Смирновых. Пошлость – универсальный язык, который сближает. Средний уровень любой вечеринки у любых Смирновых, проходи она хоть в Подмосковье, хоть на Кап-де-Фран, – это уровень наиболее тупого участника. Не бойся быть банальнее другого. Стань самым банальным – и никогда не ошибешься.

Мне кажется, мы безмолвно обменялись с нею этими мыслями. После чего убогая фраза про все-в-порядке была поставлена мне в зачет.

А потом все и вправду стало в порядке. Я смиренно выслушал первые тосты – за Смирнова и за творчество, потом опять за Смирнова и за всех присутствующих здесь творческих смирновских друзей. «Смирновской», кстати, на столе не водилось, а было скверное домашнее вино, из гибридного винограда наподобие Изабеллы, которое страшно понравилось всем теткам. Даже той, в джинсах и топике. В ее глазах, впрочем, плескалась неотчетливая грусть – я уже знал, что она приехала сюда в формате «за рулем», а стало быть – ненадолго. И я догадывался, что муж не ждет ее дома. И знал даже, что…

Что грусть в ее глазах – всего лишь мечта о несбывшемся, как у героев Грина (или что они там изучали в советской школе). Об алых парусах на горизонте. Вряд ли в те времена девочки рисовали в альбомчиках яхту Абрамовича.

Ну и опять же это вино. Ассоль плюс Изабелла. Адская смесь.

Почему бы и нет, подумал я.

«Может, исчезнем вместе?» – спросил я ее беззвучно. В моей руке темнел стакан этой испанской изабеллы, больше похожей на бычью кровь. Словно причастие антихриста.

«С тобой – куда угодно», – отвечала она мне тоже беззвучно. Или даже не так, мой грустный ангел. Она подумала иначе. «С тобой, милый мальчик в футболке от Пола Смита», – подумала она.

Тем временем мой язык независимо и автономно выдавал очередную порцию пошлой банальщины. Да, я помню: это был стишок про некропедозоофила:

 
Мертвых маленьких зверушек
Он с собою приносил.
 

Самое занятное: она потом несколько раз напоминала мне этот стишок (скисая от смеха), но и разу не вспомнила правильно. Как я понимаю, и эта плоская шутка юмора пошла мне в зачет.

Я получил допуск. Помнишь, мой ангел, нашего препода по литературоведению на втором курсе? Да, Агнессу Львовну. Не красней так, хранитель. Тогда я тоже получил допуск. Неограниченный. До четвертого курса включительно. А потом ее муж застукал нас в электричке, когда мы ехали к ней на дачу. За очередным зачетом.

Но я отвлекся.

Потом у нас был крольчатник. Ее фигура на пеньке. Руки, обвившие мою шею. Запах неизвестного мне парфюма, с мускусом и ванилью. Недопитое вино.

Сбрасывая свой нелепый топик с бантом, – нет, не сбросив, а лишь сбрасывая, – она на миг превратилась в девчонку, какой была когда-то, когда я и мечтать еще не мог ни о чем подобном.

Это и был момент истины. Всего лишь мимолетный жест, небрежно откинутый локон. Чуть припухшие губы.

Я знал, что это – всего лишь иллюзия, но до чего же она мне нравилась!

Солнечные лучи пронизывали этот гребаный сарай, и пахло в нем разогретой травой и псиной, и ее руки знали, что делать. А я – слышишь, мой ангел? – я не делал почти ничего. Я снова чувствовал себя подростком, скучающим по ласке, и не она (на своем пеньке), а я был на седьмом небе от счастья.

Давай в качестве оправдания распечатаем стенограмму событий.

«Мой мальчик», – шептала она все так же беззвучно.

«Погоди. Я сам».

«Не хочу ждать. Слишком долго».

«Что слишком?»

«Слишком долго ждала».

«Это кельвин кляйн».

«Ничего себе кляйн!.. Это самый классный кельвин кляйн, которого я…»

«Подожди же. Неудобно на этом пеньке. Держись за меня».

«Ты такой длинный… и он такой дл…»

«Теперь я не хочу ждать. Снимай это к черту… слышишь, к черту…»

«Если войдет кто-нибудь?»

«Смирнов? Пусть пойдет нах и там погибнет…»

«Вот на этот… да… какой же он… кельвин кляйн… надо же».

«Нет. Не так. Развернись. Какой чудесный пень… джинсы к черту…»

«Ах-х».

«Ты такая кл… классная».

«Говори что-нибудь».

«Нет. Тихо. Молча. Сильно».

«Ах-х».

То, что я сейчас скажу, будет пошло и банально, мой примолкший ангел. Но, возможно, ты этого не знаешь. За две секунды перед тем, как я в нее кончил, я думал вовсе не о ней.

ж., 19 л.

Ксюха умотала с сумасшедшим трейсером, а я вернулась к тебе, дорогой дневничок, тебе и скажу про пиздец года.

Сегодня точно выяснила, потратив кучу денег на беременские тесты. Да, да, да! Я залетела, везде долбаные две полоски, большинство синих, но есть и розовые. Первый дурацкий тест я вообще сделала в кабинке общественного туалета, в переходе на Охотном Ряду, сгорбившись над унитазом. Отчего мир так несправедлив, как дразнит меня Любимый, если я говорю что-нибудь такое: опять я? а почему мне? и почему только у меня? Когда уже прошло три минуты, и в контрольном окошечке нарисовалась бл-дская полоска, захотела заорать там, в этом засранном туалете: почему я?!

Но я такая дура, дорогой молескин, такая дура, я решила, что тест может ошибаться. И прямиком из туалета я потащилась в аптеку, где порадовала жирную провизоршу покупкой еще десяти штук разных тестов на беременность. Может быть, она подумала, что беру в подарок всем подругам на Новый год, не знаю.

Не совсем понятно, на что я надеялась, конечно. Что теперь делать-то? Жалко, с Ксюхой не удалось поговорить. Она пусть и поселила у себя брата-акробата, но классно соображает и вообще – умнее меня.

– Что у вас с лицом?

– А что у меня с лицом.

– Ничего.

– Зачем тогда спрашиваешь? И еще таким идиотским голосом. Я думала, прыщ или зубная паста на ухе.

– Прыщ уже был вчера. И это не идиотский голос. Это фраза из кинофильма «Место встречи изменить нельзя». Ее принято распознавать как цитату и реагировать адекватно.

– Например, как?

– Стоит ли об этом.

– Считаешь меня девочкой-дауном.

– Как можно, любовь моя, кстати, что за милая дама тебя подвозила?

– Арина это, я тебе говорила.

– Ага, Арина. Которая студентка МГУ. Помню, как же.

– Хочешь познакомиться?

– Упаси боже.

– Что это ты так испугался? Шарахаешься от моих подруг, как от вампиров. В прошлый раз с Ксюхой отказался идти совместно в клуб. Когда эти приезжали, англичане. Известные такие, кто? Я забыла…

– Битлз?

– Очень смешно.

– Да, и мне так показалось…

Вышла на улицу, прошла по Стромынке, свернула в Песчаный, Сокольники выглядели устрашающе, было холодно, а уж темно в ноябре всегда. Ответила на звонок, ну надо же, целый отец решил поинтересоваться, как у меня дела. Рявкнула что-то в трубку, вот уж с кем не собираюсь разговаривать. Если бы не та долбаная история тогда, ничего бы не случилось с бабушкой. Глядишь, я даже ЕГЭ бы сдала. Получила бы аттестат, и не хуже звездной Арины училась в МГУ. Ну не прям в МГУ, конечно, но тоже где-то. Моя учительница по специальности в музыкальной школе чуть не плакала и уговаривала меня стать классическим исполнителем, а где сейчас я и где фортепиано? Консерватория, Гнесинское училище, Училище циркового и эстрадного искусства – ага, ага, ждут меня и ставят прогулы. Да я за инструмент лет пять не садилась. Ну не пять, конечно. Но три года – абсолютно точно.

Ладно, сейчас вообще хотела не об этом. Одиннадцатый класс я заканчивала, собиралась утром в понедельник пойти с девчонками заплести африканские косички, так как необходимую для этого сумму удалось накопить. Даже надела джинсы и завязывала шнурки кроссовок, но уйти далеко не удалось. Позвонили по телефону и сказали, что мой отец (а бабушкин сын) задержан и находится под стражей. Ему предъявили обвинение в изнасиловании несовершеннолетней Петруновой, учащейся девятого класса. Несовершеннолетняя Петрунова, видела я ее потом, жирная кудрявая корова, находилась дома одна, когда мой отец, как экспедитор торговой компании, привез заказанную мебель. Тут-то все и произошло, визжала Петрунова, вот здесь-то он мной и овладел, прямо на картонных упаковках.

Скандал был лютый, мамаша этой Петруновой ловко выбила нам два окна и кричала в оконные прорехи, что проклинает нашу семью и ночью подожжет дом. Соседи пригрозили ей участковым, а она быстро разъяснила, кто именно здесь нуждается в участковом. Бабушка тогда страшно побледнела и закрылась в своей комнате, больше я ее не видела. Живой не видела.