Дом, где жили Настины родители, стоял примерно в километре от моря. Был он не новым, наверное, родом из пятидесятых-шестидесятых. Таких домов в свое время немало понастроили под Одессой да и вообще на юге России и Украины. И небольшим. Дополнительный объем ему придавали две терраски, одна довольно большая, другая значительно меньше. И какие-то пристройчики. В общем, дом нельзя было назвать шедевром архитектурной мысли. Но шедевром практичности – да. В одном из пристроев и поселились Николай с сыном. Там был довольно большой и не слишком старый диван, журнальный столик, два кресла и черно-белый телевизор. Славка очень обрадовался черно-белому телевизору, потому что видел такое впервые.
Сегодня, по случаю приезда Настиного гостя Николая и его сына, стол накрыли прямо в саду. Это был большой, самодельный, из толстых строганых досок тяжелый стол. Когда гости вернулись с прогулки, он был уже накрыт. На цветастой маками клеенке красовалось блюдо с нарезанными довольно крупно помидорами, украшенными зеленью. Стояла огромная кастрюля, прикрытая полотенцем, два кувшина с компотом, один – желтоватый, другой – насыщенно красный, и какая-то огромная птичья тушка, не то курица-акселерат, не то утка. Или индюк? Ну и как положено, здоровенная бутылка со спиртным. Рядом со столом хлопотал Александр Михайлович, Настин отец, колдовал над шашлыком. Николай отметил, что он похож на какого-то западного артиста. Наверное, на Делона. Только был гораздо стройнее и даже, казалось, интеллигентнее. Его жена Людмила, женщина полная, но удивительно улыбчивая. В нарядном фартуке. Тоже суетилась вокруг стола, устанавливая блюдо с яблоками. Одно из них упало и скатилось на землю. Сидевший рядом Дима – Настин парень, или жених, или гражданский муж… Николай не признавал гражданских браков, справедливо считая, что если двое любят друг друга и верят друг другу, то жить в незарегистрированном браке – глупо. Дима проводил яблоко взглядом, продолжая говорить по телефону.
«Мог бы и поднять», – подумал Николай. Он всегда советовал влюбленным, а значит неадекватным в своих оценках людям, смотреть в первую очередь на отношение их избранников к другим людям. Единственно верный тест на вшивость. И этот тест Дима не прошел. В очередной раз. Николай сам поднял яблоко, вытер его о джинсы и откусил. Славка крутился вокруг Насти, что-то ей рассказывая. Им было весело. «Когда-то и мы были рысаками!» – вспомнил себя молодого и беззаботного Николай. Почему-то в шестьдесят уже не хочется смеяться над милыми глупостями и легкими пошлостями. Они уже не кажутся ни милыми, ни легкими.
Николай почти задремал и не заметил, что все уже оказались за столом, из накрытой полотенцем кастрюли достали горячий, сваренный кругляшами картофель, разорвали на куски бройлера, а Димка налил в рюмки прозрачный самогон.
– Ну, за встречу! – сказал он, и все, исключая Настю, выпили, сосредоточившись на какое-то время на еде. Ух… На этой еде грех было не сосредоточиться.
Во время застолья, по крайней мере на его начальной стадии, разговор не может быть серьезным. Так, общие фразы. Николай старался не смотреть на Настю, боялся, что в его глазах кто-то, кому это совсем не нужно знать, увидит странное сияние, свойственное влюбленным любого возраста.
Были общие фразы.
– Ну, как вам Одесса?
– У вас просто здорово, а Одессу мы еще не видели.
– Вы сходите обязательно!
– Сходим, конечно…
– Чем занимаетесь?
– Да я уже пенсионер, бывший журналист. Еще пописываю по привычке. А Славка – компьютерный гений.
– Дело нужное. А я вот…
В общем, состоялось общее знакомство, после которого каждый имел то минимальное представление о человеке, которое необходимо для нормальной беседы.
На радость Николая с выпивкой не особо настаивали. Лет с тридцати он выработал единственно верный способ оставаться трезвым в пьющем коллективе. (А тогда он работал в сильно пьющем коллективе). Он решил, что не будет пить больше трех рюмок. При самом неудачном раскладе, когда рюмки были крупными, эта норма составляла 200 граммов. Если закусывать, то сильно не захмелеешь. Решил так, потому что все другие способы, вроде самоконтроля (уже пьяный или можно еще рюмочку?), не давали никакого результата. На работе он всем объявил о своем решении, и вскоре народ привык. Самых настойчивых и непонятливых собутыльников он просто посылал на х… И даже пословицу придумал. Помните, в одном из фильмов Раневская говорит: «Ты никогда не станешь настоящим человеком, если не научишься как следует работать локтями». Ну, или что-то похожее она говорила. Суть ясна. Николай придумал такой ее вариант: «Ты никогда не станешь настоящим человеком, если не научишься посылать друзей на х…». С тех пор жить стало и легче, и веселее. Вот и сегодня он ограничился тремя выпитыми рюмками самогона, кстати, очень чистого и совсем не противного. И ему понравилось, что и отец Насти, и Дмитрий особо не настаивали на этом. Предложили – он отказался.
– Ну и мне хватит, – сказал Александр Михайлович.
А Димка молча выпил еще рюмку и посмеялся:
– Да, с вами в полет не уйдешь!
Обсудили проблемы, точнее, нюансы и технологии самогоноварения. Настин папа, оказывается, построил целую ректификационную колонну, со всякого рода фильтрами и расширителями. И перегонял дважды, разбавляя потом продукт дистиллированной водой. Вот и получался он мягким. Из-за отсутствия солей. Помнится, как-то в газете, во время дикого кризиса, когда зарплату не выдавали, а потому и работать совсем не хотелось, Николай купил пару пузырьков какой-то спиртосодержащей гадости и вылил в минералку. На остаток наличных купил батон и паштет. А потом они с молодым и странноватым дизайнером ели бутерброды и запивали их «минералкой». Было противно до ужаса. Но весело. Весело еще и оттого, что вечно злой начальник ходил мимо них и ничего не замечал. Потом девочка из рекламного угостилась бутербродом и минералкой и… В общем, противная хмельная жидкость и бутерброды стали в редакции традицией. Впрочем, ненадолго. Потому что газета через месяц-полтора накрылась совсем. Николай вспомнил этот факт своей биографии, слушая объяснения Настиного отца о том, как нужно правильно настаивать самогон на ягодах.
– Здорово у вас, просто рай на земле! – и в самом деле почувствовав какое-то необычайное умиротворение, от которого захлебнулось теплом сердце, почти прошептал Николай.
– Да, ничего, – ответил за всех Димка. – Только порядка нет. Яблони давно надо подрезать как следует, дорожки забетонировать… Да и вообще. Не сад, а джунгли.
– Порядок в жизни и в шкафу есть признак творческого идиотизма, – в упор глядя на «типа зятя» угрюмо произнес Александр Михайлович.
– Саша! – упрекнула его супруга.
А Димка молча криво усмехнулся.
Потом вдруг, непонятно с чего, заговорили о политике.
– Ужас что творится! – вздохнула, накидывая теплый платок на плечи, заохала Настина мама. – В Киеве все как с ума посходили. Никогда не думала, что такое может случиться.
– Так бандеровцы, – пожал плечами Александр Михайлович, – шо с них взять!
– Да я в армии, когда служил, – сказал Николай, – тоже чувствовал… ну… назовем это негатив со стороны западных украинцев. У нас их двое было. А вообще с украинцами нормально жили. С одним я даже очень крепко подружился. Валера Тараненко. Пробовал найти потом – не вышло. Был еще парень из Латвии. По фамилии Пушкаровас. Рассказал, что настоящая его фамилия Пушкарев, а националисты латвийские в паспорте «Пушкаровас» написали. При получении. Так что и в Союзе это дерьмо было.
– А я когда служил, с кавказцами цапался очень, – закивал Александр Михайлович. – Можно даже сказать воевал. Наш призыв хиленький был. Да и салаги все. Восемнадцать, девятнадцать. А через полгода прислали кавказцев, взрослых уже мужиков. Было два близнеца. Шкафы дубовые. Тогда закон был, не знаю как сейчас, по которому близнецы должны были служить вместе. Ну они и стали порядки наводить.
– У нас тоже одного парня прислали из Осетии. Когда было знакомство, сидел новичок перед ротой, рассказывал о себе. Говорит: «Я из Осетии». Ему: «Осетин?», он: «Осетин». Его спрашивают: «Чистокровный?» Тот замялся. «Нет», – говорит. Мы: «А кто осетин – папа?» «Нет». «Мама?» Он опять: «Нет». Ему: «Так какой же ты осетин?!» Он: «Я в душе осетин!» Потом в личном разговоре признался, что там у них просто нельзя, опасно быть русским.
– Ну да, наверное. – Настин папа закивал активнее, – вот и у нас в роте опасно стало – быть русским. И русские, и украинцы сдулись, так вышло, что кавказцы ходили сами по себе и их никто не трогал, а наши салаги должны были за двоих пахать. У вас, чай, тоже дедовщина была?
– Была, – ответил Николай. – Куда без нее?
– А потом, когда те стали черпаками и на нас, дедов, стали наезжать. Я разок захожу в роту. А там Матвиенко, из дедов, дежурный по роте стоит у стенки, а один из братьев его прессует. Я-то понял, что мне с этим бугаем не справиться. Я тогда у Матвея штык-нож вынул, этого бугая в зад пнул и приказал убираться. Ну не смог я его ножом ударить. Не захотел. Испугался. Вот он у меня нож и выбил. А потом вот так, одной левой, – Александр Михайлович уже стоял и сжимал кулак левой руки, который слегка подрагивал от напряжения, – поднял меня этот гад и улыбнулся, как параша. Мне что делать? Вишу, как куль, ноги болтаются. Ну я размахнулся правой и вкатил ему хук снизу. Нос разбил. Тот меня отпустил и тоже мне по носу. Потом пошли оба умываться. После этого лично у меня с кавказцами особых разборок не было. Но наших продолжали гнобить. Но остальные пацаны на это сквозь пальцы смотрели. А один в поле не воин.
– Да, блин, не самая хорошая штука – армия, – вздохнул я.
– Не самая веселая.
– Это точно.
Михалыч предложил выпить еще по рюмочке, и Николай не смог отказаться.
Между тем, за столом они остались вдвоем. Хозяйка и Настя убирали со стола, сын Славка дремал в раскладном кресле под яблоней, забросив руки за голову. Дима, прижав к уху сотовый, ушел, кажется, в дом. Как-то незаметно разговор сошел на нет, Чесноков к тому времени тоже перебрался в удобное пластмассовое кресло.
– Вот так и живем, – закончил какую-то свою мысль, которую Николай за своими мыслями не услышал, не разобрал, Александр Михайлович. – Лишь бы не было войны.
Подошла Настя. В руках легкая курточка. Накинула на плечи отца. Поправила, чтобы лучше сидела на плечах. Тот нежно похлопал ее по руке.
– Спасибо, дочка. – И поцеловал лежащую на его плече руку.
И Чесноков вспомнил, как однажды, вот так же, отмечали что-то, вероятно, День Победы на даче. Сидели за столом. Горел костер. Сходили с ума от наполненного ожиданием любви майского воздуха птахи. И так же было хорошо. И так же стало к вечеру холодать, и он сходил в дом и принес куртку отцу. И накинул на плечи. А брат сделал фото. Эта фотография до сих пор висит на стене в родительском доме. Хотя родителей вот уже четыре года нет. Сначала ушла мама, потом через два с половиной месяца отец.
– Коля, тебе не холодно? – это спрашивала его Настя.
«Коля!». И только тогда Чесноков заметил, что действительно стало холодать.
– Да мы, наверное, уже скоро, – сказал он и проводил Настю взглядом.
Дурак, что отказался. Пусть принесла бы и ему курточку. А он поймал бы ее руку и поцеловал. Защемило сердце. Вот как бывает. Встретишь вдруг, уже на исходе человека, который просто создан для тебя. Встретишь, и понимаешь, что у тебя просто нет шансов. Потому что ты уже не молод, не здоров, не богат в конце концов. И ты понимаешь, что этот ТВОЙ человек никогда не будет твоим. Понимаешь, но не можешь заставить себя не думать о нем.
Настя ушла. Чесноков посмотрел на бутылку, в которой осталось самогона на полторы рюмки. Кивком показал на нее хозяину.
– Допьем?
– Надо.
И они разлили остатки алкоголя и выпили за мир во всем мире.
– Лишь бы войны не было, – глядя на звезды, запутавшиеся в яблоневом цвету, произнес Александр Михайлович.
– Да уж.
Еще посидели, помолчали.
– Пойду хозяйке помогу. – Настин папа хлопнул Чеснокова по плечу и ушел. Тот оглянулся через плечо и не увидел Славку. Ушел спать? Теперь Николай сидел один за большим столом, на котором, кроме двух яблок и двух пустых рюмок, не было больше ничего. С неба падал тихий вечерний свет и белые лепестки отцветающих яблонь. Чесноков не заметил, как подошла Настя, принесла-таки куртяшку. Накинула ему на плечи и, как и своему отцу двадцать минут назад, положила на его плечо свою руку. Но Чесноков не решился ее поцеловать.
– Мы поедем, – сказала Настя. – Завтра утром заедем с Димкой, и я покажу вам Одессу. Куда пойдем?
– Там решим, – ответил Николай и накрыл все же своей рукой ее руку, которую Настя тут же убрала. Но потом, как бы извиняясь, коснулась или, скорее, даже слегка погладила руку Чеснокова.
– Знаешь, Коля (она опять назвала его Коля!), я давно хотела сказать… У нас с Димкой будет ребенок. Уже третий месяц.
– Я рад за тебя… за вас…
Николай и вправду обрадовался. Хотя сердце кольнуло. Так же, как кольнуло сердце тысячу лет назад при известии, что у него будет дочка. Но он понимал, что будет видеть ее только урывками. Да, а получилось все еще хуже.
– В крестные возьмете? – спросил он.
– Не знаю как Димка. Я-то не против. Я пойду.
И ушла, оставив звенеть сердце Николая Чеснокова.
Потом Настя и Димка уехали, а Николай пошел в свою комнату и лег спать. Уснул удивительно быстро. Ему снился большой дом с террасой, выходящей на море, и падающий с неба яблоневый цвет, который вскоре превратился в густой, холодный снег. Ему стало вдруг холодно, и вот уже идет он по незнакомому городу и смотрит в небо, с которого, словно нашествие невиданных страшных насекомых, летят лавой миллионы снежинок. А потом в небе появились огромные черные вертолеты. И снежную мглу пронизали черные линии. «Они же стреляют по нам!» – понял Николай и увидел, как вокруг падают замертво люди. И хотя раньше их с ним не было, подумал о том, что и Славка, и Настя куда-то пропали. А потом… потом с черно-белого неба полетели бомбы, и мир взорвался.
Николай вскрикнул и проснулся. Подумал, что если сейчас лечь спать, страшный сон вернется. Он посмотрел на часы, часы показывали половину четвертого. Вдруг осознал, что этот сон ему уже однажды снился. Это было в то утро, когда Америка начала бомбардировки Югославии. Тогда Николай Чесноков стал антиамериканцем. Написал жесткую статью. Но в газете ее не опубликовали. Тогда он выложил все это в блоге. А потом на улице встретил двух незнакомых молодых девчонок-студенток, которые щебетали о чем-то и пили кока-колу. Он придержал одну из них за локоть и произнес: «Кока-кола – цвета венозной крови. Покупая кока-колу, вы оплачиваете бомбардировки Югославии!» Глаза у девочек были испуганные. Наверное, приняли его за наркомана или психа. Но Николай и в самом деле сильно переживал эту войну и предательство Россией Югославского народа. И все эти годы носил в себе этот грех, как свой собственный. Позже, после смерти Каддафи, вспышка антиамериканизма в нем вспыхнула с новой силой. И вот теперь сон повторился. Говорят, чтобы сон не сбылся, его нужно кому-то рассказать. Можно не человеку, а воде. Вроде как вода все смоет. Чесноков надел джинсы, накинул Славкину куртку и вышел в сад. Почему-то очень вдруг захотелось закурить, хотя не курил он, наверное, с армии. Было тепло и тихо. «Нужно кому-то рассказать сон, чтобы не сбылся», – подумал Чесноков, вздохнул полной грудью густой, ароматный воздух и пошел спать. Утром он никому ничего не сказал.
О проекте
О подписке