Дед совсем осел, осунулся, сгорбился. Феклинья Еремиха каждое утро выходила на росстань, ждала сыновей. Стояла там долго, пока кто-нибудь из соседей не забирал домой. К весне ее не стало. Старик остался один. Катерина исполняла обязанности бригадира, поручила бабам помоложе навещать деда вечерами, помогать управляться по хозяйству.

Сначала дело шло путем, потом молодушки стали задерживаться у Ермолая. Видели, как Нюрка Гришиха уходила от Ермалая утром.

Екатерина догадывалась, почему задерживаются солдатки, но молчала. На другой день Ермолаева гостья бойко работала, шутила, подначивала других. Эту тайну бабы хранили друг от друга. На спевке у родника Катерина сказала: «Вот, что бабоньки, вы как хотите, а меня в это пакостное дело не втягивайте, я к Ермолаю более не ходок, распределяйте вечера сами».

Бабы промолчали. Не могла Катерина их осудить: молодые, во цвете женской красоты, остались одиноки с малыми детьми. Одна оставалась им радость – погреться у дедовой бороды.

Перед Новым годом пришло четыре похоронки, где указывалось: «Ваш муж пал смертью храбрых в боях за Сталинград». Бабы собирались у липы в кружок, хватали друг друга за плечи и выли по-звериному. Звук страшной печали летел вниз по реке до соседних деревень, и там тоже стоял плач.

Бабы сникли, скукожились. С печали души сжались.

К деду Ермолаю ходить перестали, только бабка Феклинья, почти его ровесница, навещала его.

Лето 43 года изгадало сухим, жарким. Изредка налетали бури. Грозы были короткими и жесткими. В течение часа из черного неба вырывались стрелы молнии, и вихри огня били в вершину косогора. Раскатистый гром содрагал холм. Дети прятались под лавку, бабы молились у образов. Потоки воды неслись вниз сплошной стеной, сметая на своем пути изгороди, размывая гряды. Ручей внизу превращался в дикую необузданную реку, смывая бани, стога сена. Тучи проносились над горой и в огне молнии уходили дальше. Выглядывало солнце. Бабы и дети с ужасом смотрели на побоище. К концу августа наступило затишье. Катерина из города привезла огромный радиоприемник, который работал от керосиновой лампы. Вечерами солдатки собирались у приемника и слушали новости с фронта.

О ходе Курской битвы знали все подробности. Дети подрастали.

Молодая поросль девчат собиралась под липой у родника. Сначала для затравки исполняли несколько частушек. Наиболее смелая Настя, Егора Терентьевича дочь, выходила на круг, срывала с головы платок, две толстые пшеничные косы разлетались по плечам. Выпалив две-три частушки, приглашала: «Девчата в круг». Наплясавшись до устали, садились на лавочку и запевали новые песни: «Кто его знает, чего он моргает», «Три танкиста три веселых друга…» и, конечно, «Катюшу». Парни жались к срубу. Старшему Тиме, сыну Катерины, в июне исполнилось пятнадцать годиков. Был тощ, длинноног, ключицы вылезали из-под рубахи, нос облупился на солнце, густые брови курчавились. Пробовал выскакивать на круг, хорохорился, но коленца не получались. Тима краснел и отскакивал в сторону. Подошла Катерина, обратилась к молодежи: «Ну, что молодо-зелено, гулять велено. Я рада, что за два года войны подросли. Немцев гоним за Днепр. Пора и вам помогать Красной армии. Тима, завтра на жнейку, а девчатам вязать снопы». Тима с весны помогал деревенским: косил, греб, таскал копны. Начал пахать зябь, но силы держать плуг не было – сильно отощал.

Катерина заметила, что молодухи на покосе тискают Тиму, тот вырывался и убегал. Последнее время его постоянно опекают две молодые вдовушки. У одной шестилетняя дочь, а у другой после получения похоронки был выкидыш первенца.

В сентябре пришло два извещения: одно о павшем смертью храбрых Филиппе, сыне Никифора Кузьмича, другое – о пропавшем без вести Гришке, сыне Степана Ермолаева, который вернулся позже, в июне, из Освенцима, был в плену, терял память, долго лечился в госпитале. От Ивана Катерине письма не приходили с начала июля. Катерина притихла, похудела. На работе не покрикивала. Целыми днями молчала. Бабы приставали: «Катерина, выругай нас – легче будет».

Катерина стала примечать – Тима вечерами стал исчезать. Спрашивала: «Куда, Тимоша, направился?» – «Да к девчатам, мама, на вечеринку». Катерина знала, что молодежь собирается в большой избе у Марко. Пелагея, жена Марко, вдовела с осени 41-го, та самая, у которой был выкидыш. Она была рада молодежи. На людях легче переносить горе. Затухали огоньки в окнах деревни, гас и у Пелагеи, но Тима возвращался с большим опозданием, тихонько прошмыгивал на полати. Катерина каждый раз хотела спросить, почему возвращается позже остальных, но, покрутившись в кровати, засыпала. Днем спросить было недосуг.

Катерина наблюдала, что Тима частенько забегает и к Евдокии, иногда катает ее дочурку Дашу на санках. У соседки Пелагеи стал пучиться живот. Екатерина подумала: «Не болеет ли Пелагея, может жмыхом объедается и от этого дерьма ее пучит?» Пришла весна 1944-го. Подсыхали дорожки на косогоре.

Катерина шла с бельем, которое полоскала в колоде, внизу по ручью. Услышала крики у родника. Увидела, две бабы махались ведрами, затем схватились за волосы и стали таскать друг друга. Екатерина удивилась: за три года войны ни дети, ни бабы никогда не ссорились друг с другом – общее горе сближало и объединяло их, а тут потасовка. Подошла ближе и узнала дерущихся Евдокию и Пелагею. Пелагея кричала: «Не отдам тебе Тимофея, дите от него скоро родится». Катерина схватила из корзины отжатые Тимины штаны и давай хлестать по головам обезумевших баб, приговаривая: «Что ж вы его делите: ребенок он еще, несмышленыш, какой из него мужик, загубите вы его, сожжете парня в молодости, кому он потом нужен будет, об этом подумали». Пелагея и Евдокия отпустили друг друга.

Застыдились. Похватали ведра и разошлись. Екатерина пришла домой обессиленная. Думала: «Я без мужика три года, чуть постарше их, но выстояла. Коротка, видно, их любовь, а если вдруг кто из мужиков вернется, как бесстыжие глаза смотреть тогда будут. Что скажут им. Слава богу, вытерпела я, выревела. Господи, скажи, почему одна женщина может быть сильной, а другая слабой. С утра до ночи на колхозном поле, своя работа по дому. Адский труд на току, в лесу, за плугом. Через силу, но делаем, а естеством управлять не можем. Господи, прости меня, не виноваты они, ты их создал такими, чтобы продолжать род человеческий через страсть, стремлением к противоположному полу». Долго стояла Катерина, прислонившись к дверному косяку. Тима из окна видел потасовку и от позора спрятался за печку… Катерина спросила: «Ну что, поганец, нашкодил. Я догадывалась, но не думала, что так далеко зайдет. Ты как кобель плешивый бегал до обеих. Запомни, – это пакость и распутство. Отец твой выбирал меня одну единственную, и я выбирала его не на день, а на век. Жив или мертв, но ждать буду, пока не состарюсь. И ты будь таким. Собирайся, завтра пойдешь в район. Есть повестка отправить одного парня в ремесленное училище.

Завтра чтобы духу твоего не было. Пореву да успокоюсь. Лучше разлука, чем позор. Стыд за тебя на всю округу. Ну, хоть бы к одной бегал, а то сопля такая, от горшка два вершка и туда же. Отец твой в 23 года, после армии, женился. Нецелован был. После свадьбы чмокались как телята. Смех один. Будь проклята эта война. Тысячам людей судьбы сломала. Человек человека убивает, разве для этого творил нас Создатель, чтобы мы зверели, становились скотиной бездушной».

Рано утром, до восхода солнца, Тима ушел в район. После окончания училища работал на металлургическом заводе. Приезжал домой. В зимние школьные каникулы забирал в город Дашу и сынишку Никиту.

Весна 1945 года. Война приближалась к концу. Дед Ермолай быстро старился. Бороденка повылезла, остался короткий реденький клочок. Деревенские женщины от невыносимого труда и горя сносились, которые помоложе, крепились, но от солнца и мороза лица задубели, покрылись морщинами. Девчата подрастали, становились невестами. Выскакивали замуж в соседние деревни, в село, на станцию. Парни не хотели оставаться в глухой далекой деревне. Окончив курсы трактористов, комбайнеров, шоферов, оставались на центральной усадьбе колхоза. Старушки и солдатки по-прежнему вечерами собирались под липой, у родника, и пели старинные протяжные песни, только звуки песен глохли в глухомани леса. Маленькие деревушки вокруг Звонарей вымирали, некому было слушать певучее многоголосье жителей Звонарей.

Шел май 1945 года. Ярко, густо, широко зацветала черемуха. Ее кипень захлестывала косогор и белой лентой тянулась к горизонту вниз по реке. Семеро старух-матерей и семеро солдаток ждали конца войны и надеялись, а вдруг там ошиблись и ее сынок или суженый живой. Может где-то в госпитале без памяти контуженный или без рук и письма написать не может. По утрам деревенские цепочкой поднимались на вершину косогора и долго глядели вдаль, не идет ли их родненький. Наплакавшись, расходились по домам, хозяйство не бросишь, надо трудиться, хоть невмоготу, но надо.

Катерина по вечерам долго слушала приемник, а утром передавала новости: «Дорогие мои подруженьки, отлились наши слезы супостату. Столицу их фашистскую, Берлин, наши штурмуют. Гитлера обязательно поймают осудят и по странам в клетке возить будут, и показывать народу нелюдя».

В ночь на 9 мая Катерина поймала какую-то волну, где говорили на незнакомом языке, но прорывались русские слова «Победа! Победа!».

Рано утром побежала по домам, стуча в окошки сообщала: «Родные мои, войне конец!».

В избе у Катерины приткнуться негде, старые и малые, прижавшись друг к другу, стоят и слушают радио. В десять утра знакомый голос диктора объявил: «Внимание! Внимание! Говорят все радиостанции Советского Союза. Сегодня ночью гитлеровская Германия капитулировала, фашизм неизвержен». Дальше слов никто не слушал. Одновременно зашумели: «Наконец-то… Наши победили… Гитлеру конец… Сынки наши вернутся…».

Женщины знали, что возвращаться некому, но были рады, что сыны и внучата не пойдут на войну, будут целы, досмотрят их. Поднимут разрушенное войной хозяйство.

Кто-то крикнул: «Война кончилась, что стоим! Мужики домой вернутся». Повыскакивали из избы и, обгоняя друг друга, выбежали на косогор. Встали в кружок – кругом ни души. Постояли, постояли, обнялись и завыли: «Да где вы наши родненькие, да не видать вас нам более, отлетали наши соколы, да сложили вы свои головушки в чужом краю».

Находясь в трансе, продолжали причитать.

Кто-то из малышей позвал: «Смотрите, кто-то идет». Действительно от дальнего леса, минуя дорогу, по тропинке, двигался человек. Люди занемели, оцепенели. Путник приближался, отмахивая костылем в левой руке – загалдели разом: «Да это Катеринин Иван» и бросились к нему. Тискали, обнимали. В этих объятиях воплотилась боль и радость военных лет. Катерина шептала: «Пропустите меня к моему суженому, родненькому». Деревенские расступились, Катерина упала перед Иваном на колени, обхватила ноги, прижалась и говорила, говорила: «Родненький мой, ненаглядный мой, заждались мы тебя с детьми. Каждое утро молилась за тебя, и в поле, и перед сном. Ни на минуту ты не выходил из моего сердца. Чиста и светла перед тобой, Иванушка. Дом ждет тебя. Матушка дома, прихворала, а батюшка на лесозаготовках. Передавал, что скоро отпустят». Девчата и парни стояли в стороне. Иван спросил: «А где тут мои?».

Когда уходил на войну, старшему было тринадцать, остальные четверо родились перед войной год за годом.

– Сын где?

– На заводе, ремесленное окончил.

– А Ташошка, старшая, неужели забыла отца? Пять годиков было, когда уходил.

Катерина охнула: «Господи! Дети, это ваш папочка!» Малышня бросилась к отцу. Танюшка охватила отца за шею. Она каждый день рассказывала младшим братьям и сестрам, какой у них папочка сильный и здоровый и как он бьет немцев. Дети жались к груди, к поясу, а самая младшая охватила колени отца. Нога у Ивана подкосилась, и он по костылю сполз на землю. Солдатки подхватили Ивана и понесли к дому. Иван вырывался, просил: «Бабоньки, отпустите меня, тихонько сам дойду». Они в ответ: «Иван, в радость это нам, как будто к своим прикасаемся. Знаем, что не видать нам их более».

Поравнялись с липой.

Иван попросил: «Давайте сядем и песней помянем наших деревенских, не вернувшихся с войны, которые никогда не споют с нами. Пусть души их побудут на нашей заветной лавочке».

Катерина завела: «Кто-то с горочки спустился, наверно милый мой идет…».

Перепели любимые песни и закончили печалью России: «Летят утки, а за ними два гуся, ох, кого люблю, кого люблю. Ох, не дождуся…»