На Куликовом поле тишина

Посетить Куликово поле была моя давняя мечта. Постыдно россиянину не побывать у истоков, где отстаивалось существование Руси. Есть святые места, где в сражениях решалась судьба народа: Чудское озеро, Куликово поле, Бородинское поле и еще поле – от Бреста до Волги, от Печенги до Цемесской бухты. В годы Великой Отечественной войны на этом огромном поле 1418 дней и ночей шла битва советского народа за свою независимость.

Ранним утром на попутной машине выезжаю из Тулы. Вскоре машина останавливается. Перед глазами слева – Куликово поле, справа – монумент на Красном холме и собор Сергия Радонежского. На Куликовом поле – тишина, там, где была пролита кровь народа, колосится нива.

Эта тишина вызывает двойственное чувство: и радость, и печаль. Обидно, что редко приезжают сюда люди. Причин этому много: и слабая пропаганда, и недостатки нравственного воспитания, и ослабление исторической памяти, да и далековато это место от столбовых дорог. Но разве можно разделить память народа на вчерашнюю и сегодняшнюю; она вечна и непреходяща!

На самой высокой точке Куликова поля стоит памятник-монумент, поставленный в 1850 году по проекту архитектора А. Брюллова. К 500-летию Куликовской битвы планировалось создать огромный архитектурный комплекс, но царское правительство израсходовало деньги, собранные народом, и идея осталась нереализованной. У памятника – группа старшеклассников из Московской области, их возглавляет учитель истории. Они шли пешком от самой Коломны по пути движения войск Дмитрия Ивановича, князя Московского. Невдалеке от монумента – храм-памятник Сергию Радонежскому, построенный по проекту архитектора А. Щусева. Во время Великой Отечественной войны немцы разрушили его. После войны храм долго восстанавливался, сейчас в нем оборудован музей Куликовской битвы. Он чрезвычайно беден. По углам – четыре воина, в центре – четырехметровая фигура Дмитрия Донского. Стены храма голы и белы. А ведь можно было бы украсить их росписью по темам «Задонщины», «Сказания о Мамаевом побоище».

Более 600 лет тому назад на поле Куликовом произошла битва, которой суждено было стать поворотным моментом в борьбе русского народа за свою независимость. С обеих сторон в битве участвовало около 300 тысяч человек. Вот как описывает эту битву летопись:

«И сошлись грозно оба великих войска, крепко сражались, жестоко друг друга уничтожали, не только от оружия, но и от великой тесноты под конскими ногами умирали, потому что нельзя было вместиться на том поле Куликовом… И был великий треск и шум от ломающихся копий и от ударов мечей, так что нельзя было в этот горький час обозреть это грозное побоище» («Сказание о Мамаевом побоище»).

Восемь дней русские воины хоронили погибших в братских могилах. При этом князь Дмитрий Донской повелел все оружие с поля собрать, так как предвидел грядущие сражения. Поэтому на месте боя при раскопках пока ничего не находят, кроме наконечников стрел и сломанных копий. Наиболее отличившихся в сражении привезли хоронить в Москву. Это герои битвы Александр Пересвет и Андрей Ослябля. К месту их захоронения (сейчас это территория завода «Динамо»), несмотря на множество решений на этот счет, закрыт доступ. Как будто мы живем в тридевятом царстве, а не в народном государстве, где высшая власть – воля народа…

Очень жаль, что к 600-летию Куликовской битвы мы, советские люди, не создали памятника павшим героям. А ведь дата была великая. Надо к 625-летию на месте побоища построить мемориал. Мне кажется, если выступить с инициативой, народ не пожалеет сбережений на светлую память о героях битвы. Десятки студенческих отрядов поедут трудиться безвозмездно. Уверен, что и архитекторы, и скульпторы, и художники сделают дар своему народу и потрудятся в память о своих далеких предках.

1983, сентябрь

Картофелины

Осень 1947 года. Госпиталь покидают последние тяжелораненые, он пополняется больными пленными: немцами, венграми с диагнозом туберкулез.

Госпиталь – это наша двухэтажная школа. Построенная перед войной. Мы учимся в старой, дореволюционной, у пруда. Нас в десятом классе девять человек. Двое сельских, остальные из близлежащих деревень, только я один из дальней. В ноябре решили переехать из частных квартир в общежитие. Причина одна – нет учебников, вместе лучше заниматься.

Во дворе общежития конюшня, в стойлах – три лошади. Они обслуживают госпиталь. На двух немцы возят дрова из леса, а третья таскает огромную бочку, установленную на санях. Воду возят из пруда. С немцами не общаемся, они – фашисты. Отношение к немецкому языку в школе презрительное: зачем знать язык захватчиков?

Прошли февральские вьюги. Мои соученики покинули общежитие, стали бегать домой. В общежитии я один. Холодно. Топлю печь в своей комнате. Вечером перед сном, когда перегорают дрова в печи, бросаю в золу несколько картофелин. К утру они покрываются хрустящей корочкой. К рассвету общежитие выстывает. Хватаю книги, картофелины – и в школу.

В школе тепло, перед уроками можно позаниматься.

Долговязый, с тонкой шеей, бледным лицом и горбинкой на носу пожилой немец запрягает лошадь. Немец часто кашляет. Ночью был снег, дорогу перемело. Спрашиваю: «Фриц, подвези до школы». На что он отвечает: «Нихьт Фриц, их Пауль, гут». Говорю: «Фашист». Немец побледнел еще больше: «Нет наци, их социалист». Я вытаскиваю картофелину, разламываю. Немец перестает запрягать. Смотрит на меня печальными серыми глазами и сглатывает слюну. Я вытаскиваю пару картофелин, протягиваю Паулю. Стоит как завороженный, берет, руки трясутся, в глазах слезы, низко кланяется – благодарит. Не очищая, откусывает картофелину небольшими кусочками. Спохватился: вытаскивает из кармана корочку хлеба и сует мне.

Просит: «Возьмите, пожалуйста». Я отказываюсь, не беру. Пробуем говорить на смешанном русско-немецком языке. В классе грамматику учили дотошно, но запас слов невелик. Спрашивает, как звать. Отвечаю: «Шура». Долго молчит. Не поймет, что же такое Шура. Объясняю: Александр Чебыкин из деревни Чебыки. Пауль восклицает: «О, Александр! О, Александр!».

Пробует объяснить, что дома трое «киндер». Показывает на мои брови – такой старший сын Ганс по грудь – это дочь Марта и по колени – это маленький Питер. Они похожи на меня: тоже беленькие, но глаза как небо, голубые-голубые.

Каждое утро я выскакиваю из холодного помещения, вручаю Паулю пару горячих картофелин. Он улыбается. Пауль старается изучать русский язык, а я зубрю немецкий. Разговор стал получаться понятный. Выясняется, что он из города Франкфурта-на-Майне. Был токарем на заводе, в 1944 году попал под тотальную мобилизацию, хотя у него слабые легкие – хронический бронхит.

Немцы свободно гуляют по селу, некоторые с удочками сидят на плотине, пробуют ловить рыбу. Вдовы-солдатки подходят к начальнику госпиталя, просят, чтобы немцы помогли то печь сложить, то крышу перекрыть. Отпускают. Среди немцев много из сельской местности, работу делают добросовестно, с умом. На Пасху Пауль дарит мне резную деревянную шкатулку, отшлифованную до блеска. На крышке ангел, а по бокам – серп и молот. Меня это сочетание удивило. Пауль объясняет: «Мы просим у Бога хлеба насущного, но для этого надо трудиться и в поле, и на заводе». На внутренней стороне крышки готическими буквами, но на русском языке: «Александр от Пауля. Апрель 1948 г.».

В мае за двором разрослись листья хрена. Я знал, что хрен очень полезен при легочных заболеваниях. Вечером Пауль был во дворе, чинил сбрую, чистил конюшню. Порядок у него был образцовый. Предложил Паулю хрен, после первой ложки у него перехватило дыхание, с кончика носа закапали капли пота, расширились зрачки. Когда Пауль отошел, я пояснил, что надо есть маленькими дозами. Хрен поможет излечить легкие.

В конце мая – я только пришел из школы – Пауль вбежал в мою комнату, обнял меня и закричал: «Александр! Вчера рентген – я здоров! Спасибо тебе. Это ты вылечил меня хреном. Я скоро домой к муттер и киндер».

25 мая 1948 года. Пауль рано утром зашел ко мне.

Положил на стол алюминиевую ложку с толстой ручкой: «Это тебе, Александр, на память, я ее сам точил на заводе. Сегодня в обед всех выздоровевших отправляют эшелоном домой, в Германию».

Я был расстроен, как будто лишался чего-то очень важного, близкого, родного. Пауль сказал: «Александр, я напишу, моего адреса нет, дом американцы разбомбили». Но письма я не получал. Сдавать госэкзамены нас отправили в Нытву, потом – военное училище.

Пауля, наверное, уже нет в живых, но здравствуют его дети, мои ровесники. Может, он рассказывал им о сверстнике на Урале.

Очаровательная Анна

Июнь 1948-го. Средняя школа за прудом. Нас в классе девять человек. Отправляют на экзамены в районный центр.

Утром пьем чай, заваренный лепестками шиповника, с черным хлебом, посыпанным крупной солью. В обед торопимся в заводскую столовую.

На первое – грибовница из волнушек, в которой кое-где плавают дольки картофеля. На второе – пшенная каша на воде, сверху посередине чайная ложка растительного масла. Запах масла радует душу.

На третье – настойка шиповника с квадратиком сахара вприкуску. Усиленно занимаемся.

Изредка в класс заглядывает уборщица тетя Марта. Поработает, потом долго стоит, опершись на швабру, с опущенной головой и взглядом в никуда. Вечерами приходит убирать с дочкой лет восемнадцати. Обе всегда аккуратненькие, чистенькие, в передничках. Мне – семнадцать. Большеголовый, тонкошеий, светло-русый, с завитками волом за ушами.

Вечерами ужин: чай и по три картофелины на брата, сваренные в чугунке. Директор школы Федор Владимирович где-то достал мешок картошки. После ужина полчаса отдыха.

За день сидения немеют ноги, заболевает спина, голова становится тяжелой. Выбегаю во двор. В закутке достаю городки, биты, начинаю играть один. Подходят нытвенские десятиклассники. Тетя Марта с дочерью стоят в стороне, любуются, как мы суетимся. Как-то подошла дочка тети Марты, спросила:

– Можно я с вами поиграю?

– Буду рад.

Зардевшись, она протянула мне руку:

– Анна.

Я застеснялся, несмело взял ее руку:

– Шура.

Она заулыбалась:

– Интересное имя. А как оно пишется в паспорте?

– Александр.

– Хорошо, значит, Саша.

Это было для меня ново: дома и в школе Шура да Шура. Аня попросила:

– Подожди играть, переоденусь.

Минут через пятнадцать она вышла в коротких штанах, как потом узнал, назывались они шорты, в спортивках и голубенькой облегающей майке. Голубые глаза с крапинками, как весенние незабудки, смотрели на меня нежно и приветливо. Две косички, перевязанные голубой лентой, пшеничными метелками топорщились по сторонам. По щекам маленькими искорками разбросаны веснушки. Я очумело смотрел на нее и молчал.

– Я тебе нравлюсь?

– Угу.

– Ну что значит это «угу». Можно я буду звать тебя Сашенькой?

Разыгрались. У Анны получалось неплохо. Когда удачно разбивала фигуру, от радости высоко подпрыгивала, хлопала в ладоши, кричала:

– Попала, попала!

Наигравшись, мы садились на лавочку. Она рассказывала смешинки, крутила головой. Косички, от которых шел запах цветущей черемухи, щекотали мои плечи. Глаза ее в такие минуты лучились. Анна рассказывала, что они выселенные из Поволжья немцы. Там у них остался большой дом, сад. Отец, коммунист, был директором совхоза. Дед в гражданскую был комиссаром продотряда, мама – завбиблиотекой.

В первые же дни войны отец ушел добровольцем. В декабре 1941 года погиб под Москвой. Глаза у Анны повлажнели. Она прошептала:

– Каждый вечер мы с мамой плачем, не пойму, почему нас выселили. Я была активной пионеркой. Окончила семь классов, из-за переезда пришлось идти в ремесленное училище. Полгода работаю на заводе токарем, план выполняю, а вечерами помогаю маме, хотя она и не старенькая, но ей тяжело. Она очень тоскует по папе.

Я прикипел к Анне. Если вечером ее не было, то тосковал, игра не ладилась.

Неожиданно меня вызвала завуч школы Бэла Яковлевна:

– Чебыкин, должна поставить тебя в известность, что Анна и ее мать – репатриированные. Будь осторожен, не кончились бы твои встречи объяснением в особом отделе.

Я был взволнован и перепуган. «Каким врагом народа может быть Аня, эта девчушка, которая работает на заводе, а мать моет полы в школе?

Она такая нежная, веселая – и вдруг враг. Чушь какая-то».

Я стал относиться к ней нежнее, заботливее, жалел за ее исковерканную судьбу. Расставаясь, Аня обычно чмокала меня в мочку уха и убегала. Как-то раз перед вечером началась гроза. Я вышел из класса в коридор, открыл окно и наблюдал, как к горизонту уходили черные тучи, в которых то и дело вспыхивали молнии. Кто-то сзади обхватил меня. Спрашиваю: «Катя? Лида?»

– А почему не Аня?

Два тугих мячика прижались к лопаткам. Ее губы у шеи. В затылке застучали молоточки. В глазах поволока, молнии сливаются в одну алую полосу. Я хватаю Анины руки, обхватывающие мою голову, но она вырывается и убегает. После экзаменов нас отпустили на три дня домой. Готовились к выпускному вечеру.

Мама сшила белую рубашку в голубую полоску, отутюжила костюм брата, который погиб в сентябре 1941 года.

Прибыл на выпускной цивильным парнем. Аня увидела, подбежала, радостно воскликнула:

– Сашенька, какой ты красивый!

– Пойдем со мной на выпускной, – предложил я.

Анна прижалась лбом к моей челке и заплакала:

– Не разрешит мне директриса, я же репатриированная. Ты потом напиши мне, куда поступишь, как твои дела.

Пришли нытвенские ребята, потащили в столовую, где их мамы накрывали столы. Угостили большой кружкой пива. На банкете с первым тостом выпил еще кружку, и все это на пустой желудок.