Они долго шли к этой битве. Они победили всех, кого можно победить и кого, казалось, нельзя. Они залили кровью степи Азии, горы Афганистана, предгорья и долины Европы – и только эта битва отделяла их от края Вселенной, и только она стояла стеной перед новым походом на Карфаген. Казалось, сама природа противилась им, насылая бури, засухи, неисчислимые, как болотная гнилая мошкара, племена, – но и она, признав непобедимость, услужливой, податливой наложницей легла под несокрушимую армию Александра. Позади – два месяца ада проливных дождей, сотни умерших от ядовитых змей (несчастные, им не повезло, как подобает воинам, погибнуть в бою).
И теперь, хвала богам, сражение. Эти обветренные, обтесанные в битвах сыны Греции умели только одно – убивать. Смертоносная фаланга, обнажив копья, безжалостным дикобразом прошла полмира, подмяв под себя Персию, Азию, Египет. Стерев с лица земли персидские полчища, разметав непобедимые армии скифов, парфян, даков. Низвергнув в пучину безвестности царей, князьков, падишахов, сатрапов – и сея беспредельный ужас своей стойкостью, отвагой и мужеством. Ведомая потомком Ахилла (так возвестил оракул, да и кто бы сомневался после стольких побед), по праву сильнейшего ставшим правителем Азии, фаланга верила в него, себя, свою непобедимость – и горе было царству, лежащему на ее пути.
– Стань мне братом – или пеняй на себя, – любил говорить Искандер – и не бросал слов на ветер. Его любили, боялись, ненавидели, боготворили – и понимали: лишь он выведет их обратно домой, лишь его имя мешает восстать непокорным вассалам, лишь с ним даже новобранцы шли в битву смеясь.
Но – к бою. В тишине, обманув раджу, форсировали реку передовые отряды македонцев и построились клыкастым вепрем на берегу, давая время основным силам собраться в кулак. Сунулась было конница индусов опрокинуть их в воду – да так и осталась лежать, раскинув чалмы, на земле. Безумные, не знали они, что такое фаланга. А та построилась, ощетинившись копьями, и огромным безжалостным кактусом покатилась сквозь джунгли.
Царь Пор кивнул, и навстречу грекам, грузно сотрясая землю, лениво выдвинулись слоны. Величественные гиганты неотвратимо приближались. Самый огромный, вожак стада, горой наплывал на фалангу. Разогнавшись, затрубил и кинулся на шеренгу гоплитов. Македонцы расступились, освобождая проход для метателей дротиков и пращников. Те закружили перед зверем мухами, осыпая его роем камней и копий. С задних рядов фаланги по остальным гигантам ударили лучники. Раздался свист, и стрелы выкосили возниц-индусов, попутно калеча глаза животных. Над полем разнесся рев боли, великаны взметнулись на задние лапы, скидывая будки с погонщиками и превращая их в пыль. Огромные бивни подбрасывали не успевших отскочить стрелков, многопудовые столбы с хрустом ровняли с землей тела – и солдаты дрогнули. Ни стальной Кратер, ни отважный Антигон, ни удачливый Птоломей, сын Лага, – никто не мог прекратить отступление. И лишь многолетняя выучка, дисциплина и семнадцать тысяч миль побед позволили отходить организованно. Напрасно с пеной у рта Кратер орал:
– Стоять! Держать строй!!!
Звери хоботами хватали людей, подкидывали, рвали на части. Спастись, спрятаться от разъяренных исполинов! Еще миг – и все в панике, бросив оружие, побегут. Тогда – конец. Зачем все это было нужно, зачем было приходить сюда, на край земли, победив полмира, усыпать путь трупами сынов Македонии… и проиграть! Когда до цели, грез юности – один шаг! В центр боя ворвался всадник, подскочил к слону и ударом меча отсек хобот. По рядам воинов пронеслось:
– Александр!
И те, кто был спиной к врагу, обернулись. Два воинства замерли. Буцефал, верный друг с юности, взлетел перед слоном и принял удар копья махараджи, спасая хозяина. Второе копье, пробив латы, сшибло всадника. Конь и человек рухнули.
– Царь ранен! Спасайте царя-я-я, – рычал Кратер, вырубая просеки среди леса индусов. Войско, сатанея от стыда за бегство, рвало, сминало, крошило в кашу, продираясь к вождю. Его уносили с поля, а ветераны, страшно хрипя, шли дальше, мстя за минутную дрожь. Кратер мечом снес голову индусу. Селевк, увернувшись от стрелы, рубанул по коню. Лисимах, раненный копьем, достал дротиком погонщика. Антигон обломком щита рассек горло махарадже, упавшему со слона. Птоломея сбили с ног, и охранник раджи вогнал клинок ему в плечо, пригвоздив к земле. Птоломей, зверея от боли, отсек ему ногу и, вскочив, вогнал меч в грудь орущему варвару.
Фаланга по колено в крови наступала под крики умирающих. Слоны метались, топча македонцев и своих. И новый накат фаланги. Сотни копий кололи животных в хоботы, глаза, животы. Новые тучи стрел, камней, дротиков. И слоны, обезумев от боли, лишенные погонщиков, дрогнули, развернулись и побежали. Побежали на свою же набирающую разгон конницу. Две лавы схлестнулись, слоны вспороли конскую массу, оставив борозды и погасив разбег удара. И горе было жалким, потерявшим порядок остаткам кавалерии, доскакавшей до фаланги. Опрокинула, растерла, не заметила. Как нож в масло, македонское бревно вошло в армию Пора и, увязнув, начало ее вырезать.
Бог умирал. По взмаху его руки сметались царства, сносились горы – и эта рука не могла ничего, плетью свисая с ложа. Хрип вырвался из его руки – мир замер. И сквозь сон Бог слышал, как соратники шептались, срываясь на крик, – кому достанется царство. За окном войско раскачивало Вавилон, цепенея от ужаса: что будет, если он… не проснется?! Вакханалия пьяных оргий и поножовщины помогала забыться, но с утра возвращался страх. Тела пехотинцев находили в канавах, жители боялись выйти на улицу – армия таяла в раздорах. То там, то здесь рубились насмерть солдаты из-за красивой персиянки, неосторожно брошенного слова. Командиры стояли, оглушенные, готовые схватиться за мечи, разрезая, как пирог, империю.
Главный лекарь повесился, предпочтя спасительную веревку хрусту костей под крики толпы. К остальным трясущимся врачевателям приставили стражу, не спускавшую глаз. Персидские сатрапы и индийские лживые раджи, признающие силу и ничего более, готовы к восстанию и… Кто? Кто отведет их домой? Кто пригнет к македонскому копыту варваров, осмелившихся роптать? Кто одним словом соберет в стальной кулак распоясавшуюся, перепившуюся фалангу и поведет ее к новым победам, женщинам, золоту?! Даже враги и завистники приносили обильные жертвы в храмах – он должен жить. Иначе начнется такое – самые смелые боялись подумать и передергивали плечами.
И лишь Александр знал: не болезнь и не чаша с ядом – олимпийцы зовут к себе внука Ахилла, требуя расплатиться за взятую на себя ношу. Он понял: пора. Не будет похода на римлян и Карфаген. Не дойти его славному войску до края Вселенной. Плата – короткая яркая жизнь, полная славы, почета, триумфа. Боги исполнили договор – он стал царем царей, пора ему присоединиться к ним и с Олимпа наблюдать войну. Сорокалетнюю войну брата против брата. Все было напрасно. И с грустью Бог видел, как рвала сама себя закаленная армия, становясь песком в степи, орошая бесценной греческой кровью бескрайние просторы Азии. Конница на фалангу, Селевк на Антигона, Кассандр на Лисимаха. Запятнана честь македонского оружия – за пригоршню золота предан и казнен благородный Эвмен, забита камнями кровожадная мать, сгинули от рук наемных палачей жена и сын. Фаланга загрызла себя в бешенстве междоусобицы. Растаскана империя, равной которой не было. Его родная, с детства нелюбимая хмурая Македония растоптана и смята, обесчещенной девкой лежит перед захватчиками. Кости непобедимой армии высохли на полях сражений.
Все это увидел Александр, корчась в конвульсиях. Началась агония. Ветераны, бесстрашные, изуродованные в битвах ветераны обступили его и умоляли:
– Кому, кому ты оставляешь все…
И Бог, верный себе, одним словом бросил мир в хаос:
– Сильнейшему…
Империя наступала. Римский орел жадно простер свои хищные крылья над миром. Держава раздувалась, беременея новыми замыслами и рожая новые походы. Она расползалась все дальше и дальше, куда хватало взглядов, не думая, сможет ли проглотить, а проглотив, переварить новые обширные территории. Рим много ел; и для этого половине мира приходилось много работать и гнать бесчисленные обозы по запыленным бескрайним дорогам. Тысячи тысяч телег с провиантом, рабами, мрамором, сукном… да много с чем – все было нужно ленивому обжоре Риму. И неужели мало? Да, мало. Римский волк, разогнавшись за добычей, уже не хотел, да и не мог остановиться. Сметя Карфаген, приручив Египет, Испанию, часть Африки, Галлию, Фракию, все италийские племена, и греческие, и еще многие; подавляя бесконечные беспощадно-кровавые восстания непокорных народов, он вплотную придвинулся к северным окраинам Европы. Был один сосед, войны с которым Рим избегал сотню лет, но сейчас оставлять на своих границах столь дикие и буйные племена было уже нельзя.
Ту битву нельзя было выиграть, как и почти все битвы с вышколенным, железным строем римлян. Германцы дрались отчаянно. Волосатые, с диким блеском глаз, с детской радостью смерти в бою; любой из них стоил пары-тройки римлян в давящей мясорубке. Не было бойцов, так же презирающих боль, холод, смерть. И тогда они бились достойно, и тогда даже женщины плевали в лицо римлянам, получая меч в живот.
Стояло пасмурное, промозглое утро, когда римская стальная змея, охватывая лес, растекалась по оврагам, пригоркам, залескам. Вождь германцев, гигант с руками-бревнами, сжимая громадную палицу, заорал. Приподняв щит, он издал особый звук – баррит; этот слоновий крик еще пару сотен лет будет наводить ужас на старушку Европу. Лес ответил сотнями… нет, тысячами таких же звуков. У римлян, шедших впереди, противно засвербело внутри. Слишком знаком им надрывный трубный рык, от которого цепенели неопытные воины, а опытные поеживались: «Проклятые варвары». Разносился этот жуткий стон, и горе было племени, слышавшему его. Сотни косматых чудовищ вылетали из леса и крошили мечами, палицами, топорами. Каждое из них, брызгая пеной, бесноватое, с жадностью кидалось в толпу чужаков (как будто боялось, что враги кончатся и ему не хватит). Под этот крик соседи-галлы, кичившиеся своей смелостью, мышами забивались в норы и боялись пискнуть, пока те, прожорливые и ненасытные, забирали все и не спеша угоняли повозки с награбленным добром. Вождь заорал еще, и с лесистого склона, набирая разгон, в звериных шкурах понеслись разъяренные варвары. Он во главе кабаньей морды, взвинчивая скорость, отбросил щит. Крылья кабана раскрывались – по флангам, выравниваясь с вождем, летели со страшными длинными копьями-фрамами, в медвежьих и волчьих масках поверх голов самые отборные, бешеные дружинники и родичи предводителя. Кровожадный трубящий клин неотвратимо приближался. Большинство римских новобранцев обмякли при виде мохнатого стотонного катка, который вот-вот нахлынет, сомнет, раздавит. И только спокойствие ветеранов, не раз спасавшее римского орла, да цепкий, всевидящий взгляд центуриона победили слабость внизу живота и дрожавшие мелкой рябью колени.
Первый ряд римлян встал, германцев накрыл шквал дротиков и стрел; уже умирая, утыканные иглами, как ежи, они добегали до легиона, отталкивались ногами и камнем в прыжке проламывали строй, подминая под себя легковесных солдат. В воздухе, напарываясь на мечи, в агонии, тяжелой кувалдой с размаху за удар успевали замесить в кровавую кашу троих врагов; и на земле, истерзанные, затоптанные, намертво впивались зубами в ногу солдата, калеча навсегда. В бреши, пробитые первыми, влетали другие лохматые дьяволы и за миг орущей мельницей дробили четкую римскую стену, расшатывая дыры. Напрасно римлянин поднимал щит – пудовый молот колол его, как орех, втаптывая в землю. То там, то здесь лопалась римская шеренга, оголяясь пещерами. Германцы прыгали на копья и, хохоча, с выпученными глазами умирали. Даже мертвые, они внушали ужас; и шедшие позади легионеры благоразумно добивали их на всякий случай.
В центре ядро варваров во главе с вождем смяло передний строй римлян – разогнавшиеся кабаны длинными тяжелыми копьями, за раз протыкавшими до двух человек, как жуков, пропахали полосу; и, не в силах вытащить ставшие бесполезными неуклюжие палки из обмякших тел, схватились за ножи и топоры. Куда щуплому римлянину тягаться в давящей толкотне мясобойни с матерым варваром, в безнадежно-жуткой сече – с плечистым лесным великаном! Для германца же это – родная стихия. Они будто плясали, посвящая себя Водану, суровому богу воинов. Четыре ряда римлян осталось до просвета, чуть-чуть – и конец когорте. Но не зря центурион Ксандр ест хлеб, и не зря его ценит консул. В последние, решающие все ряды поставил он отборные, надежные, как гранит, прошедшие галлов, фракийцев, африканцев и еще черт знает кого, самые стойкие части. И не зря за последней шеренгой в середине оставил в резерве он пять когорт. Встречался же раньше с германцами Ксандр и давно узнал цену адскому, сминающему все на своем убойном пути тарану варваров по центру, который разнес тогда в щепки непобедимую хваленую армию. С позором был вбит в землю гордый римский орел, и страшны были медвежьи морды, преследовавшие его, Ксандра, и жалкие остатки легионеров. Именно за ту битву был разжалован Ксандр. Его передернуло от воспоминаний; крик дикарей вернул в настоящее.
Завязшие в строе кабаны с поразительной ловкостью делали римлянок вдовами: ударом в шлем сминалось железо, а под ним спелой тыквой лопалась голова. Но и маститые, все видевшие ветераны Рима недаром прошли полмира. Была переколота через шкуры короткими римскими клинками треть варваров – азартному запалу противостояло хладнокровие. То там, то здесь медведь, занесший тяжелый меч, попадал под ловкий, выверенный нырок легионера – и в груди торчит рукоять, и душа германца несется к Водану. Падая, обессиленный, он успевал напоследок до пояса развалить обидчика – и со спокойным сердцем улетал пировать к предкам. Чаши весов выровнялись. Темно-бурая смесь варваров вливалась в стальную римскую кашу.
Консул вдалеке мерил поляну шагами. Взмыленные гонцы мчались со всех сторон – он, не слушая, гневным окриком «Что-о-о?!» отгонял их прочь. И так все ясно, к чему испуганные, бредовые, невнятные доклады? Все решалось уже не здесь – там, там, где по колено в крови гибла римская гордость. Растерянные гонцы, не выпросив помощи или даже приказа, уносились прочь, бледные, к таким же растерянным центурионам.
Консулу вдруг захотелось не командовать армией, нет; легче исполнять чьи-то приказы, легче в бою. Цена ошибки придавила немыслимым, непосильным грузом. «Помоги мне, Марс», – вяло попросил консул, зная, что никто ему не поможет. Лес, разгневанный грубым вторжением римлян, сердито выплевывал все новых и новых кошмарных германцев. Измотанным легионерам казалось: деревья рожают косматых упорных бойцов; еще немного – и не знавшая поражений прославленная римская линейка треснет и разлетится на осколки. Дрогнули шестой и седьмой ряды, и только острия копий, упертые в спину своих же, римлян, да грозный рев консула перебороли желание бросить щит и бежать, бежать, бежать. И уже совсем обреченно смотрел римский командир на битву. Против неполного легиона варваров пришлось выставить – свидетель Юпитер! – три, три полновесных легиона. И, несмотря на то что половина дикарей не добегала до строя, тот, кто миновал стрелы, копья, мечи и вгрызся в когорту, уносил по пять – семь человек на конце топора или палицы. «Треклятые демоны! Так я останусь без армии». Он резким кивком подозвал центуриона, глянул пустым, невидящим взором и указал на вождя германцев.
– Ксандр, возьми лучших людей, делай что хочешь, но убей этого медведя; или мы все останемся в этом лесу. Ты меня понял? – Консул вопросительно поднял бровь. Центурион ухмыльнулся – он не дурак, давно все понял, иначе и не приказал бы ты, консул, именно ему. Легко сказать – убей медведя! Ксандр с манипулой всадников вперемешку с пехотой помчался к холму. На холме с залитым кровью лицом стоял великан-урод. Его громадная палица ухала полукругом, мозжа конские головы. Вторым ударом он милосердно отправлял всадников к праотцам. Римлян двадцать уже венком распластались вокруг; хрипели кони, в судорогах копытами добивая всадников. Из рваной раны в боку вождя стекала на землю породистая алая кровь. Справа и слева от него, оберегая дощатыми щитами, обитыми кожей, умирала поредевшая гвардия. Центурион рысью приближался.
О проекте
О подписке