Горе лишает рассудка

Сламота вышел на прогулку без чаю, немного взволнованный.

Рана, нанесенная Шилову в грудь, оказалась далеко не такой пустячной, как сперва предполагал доктор.

Конечно, нечего было и думать о каких-нибудь роковых последствиях, но все-таки у больного открывалась маленькая лихорадка, и врач объявил, что он должен пробыть в постели несколько дней.

Граф любил Шилова, как родного сына. И это несчастье, происшедшее с ним, отразилось сильно на его моральном состоянии.

Сегодня, какой-нибудь час назад, между ним и раненым, когда он зашел к нему узнать о здоровье, произошел довольно неприятный разговор.

– Я не перенесу этого, граф! – сказал Шилов.

– Чего?…

– Этого сознания причиненного вам убытка.

– Но Боже мой! Разве вы виноваты?…

– Несчастный всегда виноват.

– Полноте.

– Нет, нет, граф, не говорите!.. Эти сто тысяч, если они не найдутся, если преступник или его сообщники, а может быть и сообщница, жена его, не захотят возвратить вам… мне ничего не остается, как подвести последний итог наших счетов с вами…

Шилов отвернулся к стене и замолчал.

Старик знал твердый и энергичный характер своего управляющего и поэтому в последних словах его услышал намек, заставивший его содрогнуться.

– Дмитрий Александрович! – сказал он, потом подумал минуту и вдруг, тяжело дыша, сказал: – Дмитрий! Если уже так… если тебя так заботит этот пустяк, то вот же, что я тебе скажу. Знай, что большая часть моего состояния после смерти моей принадлежит тебе и ты потерял не из моих, а из своих денег.

По мере того как граф говорил это, впервые называя Шилова на «ты», лицо последнего делалось все бледнее и бледнее… И вдруг от слабости или от чего другого локоть его подвернулся, и он со слабым стоном упал на подушки.

Сламоте показалось, что он умер.

Старик вскочил, хотел кинуться к звонку, но раненый вновь открыл глаза и слабым жестом остановил его.

– Ничего! Это так! От слабости!.. – прошептал он… – Пройдет!.. Уйдите… оставьте меня на несколько времени одного… что, что вы сказали?… Я… – Шилов, видимо, делал над собой какие-то страшные усилия, он боролся со слабостью… и, к удивлению графа, стал побеждать ее. По крайней мере, лицо его из бледного вновь окрасилось. Теперь он лежал неподвижно, нахмурив брови и глядя пристально в одну точку.

Граф, увидя эту перемену и решив, что это волнение было естественным следствием его слов о наследстве, сам нашел, что лучше оставить больного на несколько минут в покое.

Но едва он вышел, едва его шаги замерли за поворотом из коридора в парадную залу, больной сел на постели и, схватив голову руками, долго не отнимал их и только качался из стороны в сторону, словно человек, страдающий зубной болью.

Граф вернулся через полчаса.

Больной лежал уже совершенно спокойно… Демонически красивое лицо его имело уже обыкновенное выражение, но зато лицо графа теперь было бледно и встревоженно.

– Вас зачем-то хочет видеть жена Краева, – тихо сказал он, подойдя к самой постели, – она тут, за дверью…

– Что же ей нужно? – удивился Шилов.

– Странная женщина! Я и сам не знаю, чего ей нужно… даже, может быть, и она сама не знает, но она валяется в ногах, чтобы допустили к вам. Она говорит, что хочет что-то сказать вам и в то же время сама хочет в чем-то убедиться. Вернее всего, она хочет услышать из ваших уст, что среди нападавших был и ее муж. В ее положении, естественно, потеряешь голову. Надо вам сделать эту уступку для несчастной.

– Для несчастной?! – воскликнул Шилов, и темные, мрачные глаза его сверкнули, как у волка. – Для несчастной?! Нет, она не несчастная, она сообщница преступления… она-то и есть укрывательница денег… она…

– Тише! – шепнул было граф, но в это время дверь отворилась и на пороге показалась Татьяна Николаевна, трепещущая, но тоже сверкающая глазами.

Она слышала, что говорил про нее Шилов, потому что он говорил громко, а граф полушепотом, она слышала все от слова до слова.

Вот шаг, еще шаг, еще, и Краева остановилась у постели раненого.

– Ты говоришь, что у меня скрыты деньги? – спросила она хриплым голосом. – Ты говоришь это!.. А!.. Теперь все ясно. Я гляжу в твои глаза и вижу твою преступную душу!.. Ты!.. Ты… сам украл эти деньги!..

Сказав это, Краева пошатнулась и как сноп упала на пол.

Граф кинулся к ней, потом нажал кнопку звонка, а Шилов каким-то странным холодным тоном, вовсе не гармонирующим с его сверкающими глазами и бледностью, сказал:

– Вы пустили, ваше сиятельство, ко мне сумасшедшую.

Приезжие

Прошло три дня после описанной сцены.

Татьяна Николаевна лежала у себя на даче в нервной горячке.

На этот раз, однако, граф Сламота принял самое живое участие в ужасающей семейной драме.

Доктор и две сиделки окружили больную, вновь нанятая няня была около детей.

Сам граф каждый день посещал окраинную дачку.

Он положительно не мог разобраться теперь в своих чувствах.

Они метались между Шиловым и этой несчастной женщиной.

Граф даже строго заметил первому, что тот напрасно обозвал Краеву укрывательницей, потому что он, Сламота, уверен в противном. Если муж негодяй, не всегда жена должна быть его сообщницей.

Шилов согласился с этим и выразил полное сожаление в поступке, объяснив его своим болезненным состоянием.

Тем временем, пока на даче Краевых все более и более осложнялась так ужасно начавшаяся драма, в одном из дачных поездов приближались к здешней станции двое путешественников, мужчина и девушка лет двадцати.

Последняя была стройная, красивая брюнетка, мужчина – с приятным открытым лицом, блондин.

Они вели тихий, но горячий разговор. Казалось, он возобновился после долгого молчания и представлял окончание тех бесед, которые они вели в течение дальней дороги.

– Ты знаешь, – говорила девушка, – я люблю Таню так, как никого, кроме тебя, не любила на свете, и вот ты видишь, что я вся дрожу, когда разгадываю смысл этой телеграммы, думаю, что с ней случилось!.. Это такая несчастная женщина и вместе с тем такой честный и хороший субъект, что ее несчастье мне близко, как мое личное…

– Успокойся, Анна, ради бога успокойся, – говорил ее спутник, – побереги свои силы для того, чтобы стать с действительностью лицом к лицу. Преждевременные предположения – только напрасные терзания… Поговорим пока лучше о другом.

– О чем же?

– Да хотя бы о том, когда мы назначим нашу свадьбу, как устроимся на первое время.

– Какой ты эгоист, Андрей!.. Ты хочешь говорить о счастье за несколько станций до места, где Таня, может быть, гибнет…

Оба замолчали.

Поезд мирно громыхал, мимо окна вагона, кружась и танцуя, мелькали стволы жиденького березового молодняка…

Пора, однако, объяснить, что путешественниками были: Анна, вызванная телеграммой Татьяны Николаевны, а ее собеседник и спутник – молодой петербургский адвокат, ездивший в уездный город, где жила Анна, в отпуск к старухе-матери. Звали его Андрей Иванович Смельский. Там молодые люди познакомились, там вспыхнуло в них взаимное чувство, и в скором времени уже готовилась их свадьба, если бы не помешала ей эта телеграмма, на призыв которой Анна поспешила, забыв все остальные свои дела и соображения.

Между нею и Татьяной Николаевной существовала та хорошая женская дружба, примеры которой хотя и редки, но зато истинно достойны этого названия.

Татьяна в два последние приезда Анны ближе познакомилась с сестрой, которую раньше слабо помнила такою же малюткой, как и себя. Анна много слышала о сестре Тане, проживающей своим трудом в Петербурге и, по отзывам всех знавших ее, воплощавшей собою лучший тип одинокой женщины-труженицы.

Анна была немного экзальтированное существо. Она много читала; многому сама научилась в своей крошечной комнатке дома тетки, и в конце концов у нее явилось страстное желание вступить на стезю какой-нибудь полезной живой деятельности.

Она решила сначала поступить на акушерские курсы, а потом мечты уносили ее выше, указывая на поприще врача-женщины.

За последнее время Анна поглотила массу медицинской премудрости и чувствовала к этой науке особенное влечение не потому, чтобы она сама собою удовлетворяла запросам ее вкусов, но потому, что дальнейшая ее деятельность казалась ей такой блестящей, такой героической!

Со Смельским Анна сошлась очень просто.

Он понравился ей с первого взгляда; в тот момент, когда он выступил защитником в местном суде по какому-то земельно-крестьянскому делу.

Он говорил сильно и искренне. Это был не дебют краснобая, а речь человека, глубоко сочувствующего горю ближнего.

Анна стала искать случая познакомиться с ним и нашла его легко, благодаря тому, что тетка ее и старуха Смельская оказались давнишними хорошими знакомыми.

Тетка поняла замысел Анны и решила, что ей пора и действительно позаботиться о замужестве. Может быть, тогда Анна и выкинет из головы всю эту книжную дурь.

Два месяца провели молодые люди в обменах мыслями и чувствами; но вот наступила весна, дунуло ароматом молодой листвы и первых цветов, и сердца их не выдержали.

Состоялось обычное объяснение, и новая пара влюбленных стала ожидать случая соединиться навеки под брачными венцами.

Но вот и день был уже назначен, как вдруг прилетела эта странная и ужасная телеграмма от Тани, и Анна бросилась на призыв сестры. Вагон громыхал, поляны и кусты по-прежнему мелькали мимо его окон, но теперь уже было близко.

Поезд подъезжал к станции, где жила Таня. Лицо Анны было взволнованно и задумчиво. Смельский тоже молчал.

Наконец и станция, поезд заскрипел тормозами и остановился.

Взяв несколько пакетов и чемодан, Анна направилась по адресу, а Смельский решил остановиться у старого приятеля своего по университету, Шилова, нынче ставшего управляющим у графа Сламоты.

Этого Шилова Смельский всегда считал за ловкого, но умного и честного малого. Его немного потребительский взгляд на жизнь находил со стороны Смельского свое оправдание в неодолимом веянии времени, против которого решиться идти могут только люди неблагоразумные, собственною рукою решившие устроить свою гибель.

Это были слова Шилова, часто повторяемые в приятельских беседах, и Смельский в конце концов согласился, что Шилов прав.

«На всяком поприще можно быть честным, – говорил Шилов. – Всякие идеалистические градации, что безусловно хорошо и что безусловно худо, являются бреднями».

Теперь, проезжая по парку к сламотовской вилле, все это припоминал Смельский, и ему искренне хотелось скорей увидеться с человеком, который всегда производил на него такое глубокое впечатление своей неотразимой логикой.

Он даже завидовал немного Шилову, втайне считая его гораздо умнее и даровитее себя.

Парк окончился, и показался сламотовский дом.