– Вот бы мамка моя или сестрЫЦЫ так сказать могли! Татьяна Васильевна, мы все, как Вы сказали, так и думаем.

– Ничего, Самсон, пройдем с вами курс обучения, подготовлю вас для поступления в университет. Будете еще лучше говорить. Но говорить – не главное, главное – это дела. Сколько нам предстоит сделать! Будем трудиться и будем счастливы, мы – первое поколение свободного труда.

Все дружно закивали головами.

– Ну ладно, товарищи, до свидания! Не забудьте подготовить домашнее задание!

Иван, стоявший чуть в стороне, подошел, взял Таню под руку и, отводя ее, заговорил на ухо:

– Товарищи позволят мне осуществить права трудящегося мужа и завладеть вниманием своей ненаглядной трудящейся жены?

– Ты болтун!

– Ну, так позволят? – Иван театрально огляделся, – молчание – знак согласия. Таня, как хорошо ты сказала! Умница!

– А подробнее?

– Лучше и не скажешь. Ты же слышала, как о твоей речи отозвались.

– Я слышала, но ничего не запомнила. Я как будто не здесь была, когда говорила. А теперь я хочу узнать подробности.

– Как описать совершенство?

– Ваня, пожалуйста! – Татьяна начинала сердиться, ей так хотелось узнать, что удалось в речи, а что нет, – мне кажется, что я недостаточно убедительно говорила.

– Недостаточно убедительно? Нет. На мой взгляд, излишне восторженно, но люди верят твоей восторженности.

– Ты всегда многословен не к месту, а попросишь всерьез оценить мои слова, так «краткость – сестра таланта». Восторженно! А я, между прочим, не сказала и сотой доли того, что у меня внутри. Знаешь, я сегодня особенно ярко чувствую, как важно то, что мы живем в городе, называющемся Ленинград. Хочется быть сильной, хочется трудиться и страдать, хочется подвига, чтобы те, кто придет после нас были счастливы. Хочется, чтобы дети наши вспоминали о нас и о нашем времени и завидовали нам, в какое прекрасное время мы живем. И хочется вырастить наших детей сильными, честными, справедливыми людьми, достойными того общества, какое мы для них построим.

– Танечка, митинг кончился!

– Не смейся! Ты только представь, что увидят наши дети лет через семнадцать!

– И представить страшно!

– Опять смеешься?! – Татьяна обиженно отвернулась.

– И откуда у тебя эта пролетарская восторженность, ты же дочь офицера?

– И откуда у тебя этот барский гонор?

Тем временем в цеху остались только рабочие. Загудели станки, и Иван с Татьяной вынуждены были выйти на улицу. Они молча побрели, Таня обиженно надула губы. Вдруг Иван сделал резкий шаг вперед и, повернувшись к ней лицом, с виноватым видом, но твердо сказал:

– Предлагаю меняться: у тебя будет пролетарский гонор, а у меня барская восторженность.

Татьяна рассмеялась и обняла Ваню. Всегда он так: шутит, и не простить его невозможно.

– Дурачок ты мой! Любишь меня?

– Люблю тебя!

– И мы никогда не расстанемся?

– И даже смерть не разлучит нас.

Таня вздрогнула и посмотрела на мужа. Ни тени усмешки в его лице не было, он смотрел на нее прямо и серьезно, а в глазах можно было рассмотреть ту самую восторженность, о которой они спорили. Только чувство его было адресовано не людям вокруг и не всему миру, а только ей одной. У Тани перехватило дыхание, и она в тот же миг поняла – от счастья. Она крепко прижалась к мужу, слилась с ним.

– Ваня, у нас ребенок будет. Это уже точно.

Иван схватил Таню на руки, закружил, затанцевал, стал целовать ее в губы. А потом, резко остановившись, поставил ее на землю и слегка приглушенным голосом воскликнул:

– Ура, товарищи!

Таня звонко засмеялась, и ей было уже не столь важно, что сегодня день скорбной памяти, что личное счастье уводит человека от борьбы за счастье всех людей.

Иван Кирпичников познакомился с Татьяной Удомлянцевой четыре года тому назад. Их познакомила Танина сестра, Калерия, когда представила всей семье своего героя-спасителя. А история ее спасения такова: возвращаясь декабрьским вечером 1920 года с работы в Обуховской больнице, у Аларчина моста она попалась на глаза матросскому патрулю. Спустя короткое время стало понятно, что никакой это не патруль, а два обыкновенных бандита. Они остановили ее под предлогом проверки документов, потом сообщили, что вынуждены сопроводить ее в ВЧК для «реквизиции нетрудового элемента в трудовую армию и перевоспитания контры». Они повели ее по направлению к Никольской площади. Пройдя буквально несколько шагов, один из них остановился напротив неосвещенного подъезда.

– Погоди, Петюня, что-то там нечисто. Пойду, проверю.

Он нырнул в темноту парадной, а затем вернулся и сообщил:

– Все чисто!

Словно по сигналу второй бандит толкнул Калерию и потащил внутрь. Там в темноте они сорвали с нее шубу, доставшуюся от бабушки и уже порядком поношенную. Лера не успела даже крикнуть, и ей хотелось бы поверить, что этим закончится, но они попытались сорвать с нее платье. Собрав все свои силы и ловкость, она вывернулась из рук бандитов и кинулась на улицу. В это время к своей парадной подходил Иван. Из распахнутой двери выбежала ему навстречу женщина, а следом за ней, настигая ее, гнался матрос с маузером. Матрос увидел Ивана и закричал: «А-а-а! Контра! Держи!» Не добежав трех шагов до Кирпичникова, женщина поскользнулась и упала под ноги не успевшему отреагировать матросу. Тот, споткнувшись, ничком рухнул на мостовую, маузер из его руки выскочил под ноги Ивану. К Ивану же кинулась с мольбой женщина: «Гражданин, спасите!» Тут еще в дверях парадной показался третий участник событий. Иван совсем не хотел связываться ни с патрулями, ни с бандитами. Он шел домой, продав и установив очередную буржуйку (за неимением другой работы, приходилось заниматься этим). Но что-то его заставило наклониться и взять подлетевший к нему маузер. Следующие события Иван оценивал уже вполне ясно. Второй мужчина, двинувшийся к ним из двери парадной, в нерешительности остановился, а тот, что преследовал женщину, медленно поднялся и протянул руку:

– Отдай!

– Кто вы? – коротко и четко спросил Иван. Надо отметить, что на продаже буржуек он много не разбогател, но один покупатель расплатился с ним черным кожаным пальто. В нем Иван выглядел очень весомо для граждан новой России.

– Мы патруль. ВЧК.

– Ваш мандат?

– Ах ты, контра! Отдай маузер.

– Мандат!

– Он не заряжен.

– Сейчас проверю, – Иван направил дуло прямо в лицо ближайшему матросу-бандиту. Другого достойного для мужчины выхода из сложившегося положения не было, но Иван пожалел, что зашел уж слишком далеко. Правда, предчувствие тяжелой развязки мгновенно охладило разум у всех участников. В темноте трудно было различить, какое выражение приняло лицо бандита, но он не двигался, что показывало его испуг.

– А, ну, стой! – крикнули за спиной у Ивана. И тут же двое матросов кинулись бежать. Это вовремя подоспел настоящий патруль – трое в кожаных пальто. Двое кинулись за бандитами, а третий остановился рядом с Лерой и Иваном.

– Что случилось, граждане?

– Напали на женщину. Видимо, бандиты. А я просто шел домой.

Калерия не могла ничего сказать, только начала плакать, трястись и кивала в ответ на задаваемые ей вопросы.

– Тоже домой шла? Патрулем представились?

Иван остановил спрашивающего:

– Позвольте, гражданин, женщине одеться. Мороз ведь.

– А во что ей одеться-то?

– На нее в парадной напали. Там, наверно, одежда.

Лера снова закивала и задрожала.

– Пройдемте, граждане, посмотрю. Вы передо мной, – сказал патрульный.

Огонь зажженной спички выхватил из темноты валявшуюся шубу. Патрульный сам поднял ее и подал Калерии. Другой спичкой он еще раз осветил парадную, ища другие следы преступления, но ничего не нашел.

– Одевайся, гражданочка, – сказал он смягчившимся голосом, – придется с нами пройти, заявление составим.

Спичка потухла на этих словах, и Иван успел осторожным и быстрым движением положить на каминную полку2 маузер, который он спрятал в карман при появлении патруля.

Калерию и Ивана сопроводили в отдел ВЧК, составили протокол, попросили припомнить приметы преступников. Какие приметы можно было разглядеть в темноте? Два широкоплечих мужчины среднего роста, одетые в матросскую форму. Отдельно поинтересовались, чем нападавшие были вооружены. Калерия дрожала и отвечала сбивчиво, сказала, что к ней применили силу, а Иван упомянул про маузер, но не стал говорить, что он в итоге оказался у него. Видя, что из пострадавших больше ничего не вытянешь, уполномоченный отпустил их.

– Гражданин Кирпичников, я могу попросить Вас проводить Удомлянцеву? Наши патрули разошлись, проводить некому.

– Конечно, провожу. Только бы эти двое нам снова не попались.

– Они теперь забились как клопы в щель и носа на улицу не покажут, можете быть уверены. И мести с их стороны не бойтесь. Вы их не разглядели, а они вас точно не разглядывали.

Лере было невыносимо гадко: она стыдилась, что посторонние мужчины видели ее в таком унизительном положении, она продолжала бояться нападавших, и еще ей стало горько оттого, что за ее обиду эти двое не ответят. Иван будто угадал ее мысли:

– Калерия, не расстраивайтесь, что их не поймали. Они уже себя наказали. Каждый ведь своим аршином меряет. Если они к женщинам так относятся, значит, и к матерям своим. Пусть думают, что их матери – доступные женщины, пусть живут с этим.

Лера ничего не поняла, но ей стало легче, и она запомнила слова Ивана. Спустя несколько дней, она почувствовала, что не только не стыдится, а ждет встречи с ним. «Каждый меряет своим аршином. Если он из-за меня жизнью рисковал, значит, я для него такой жертвы достойна».

Так Иван стал другом семьи Удомлянцевых. Сначала заочным – Калерия часто вспоминала смелого и достойного человека. А потом, когда Иван встретился ей на улице (они жили рядом), Лера привела своего спасителя знакомить с родными. Она не могла не полюбить его: сердце наполняли восхищение смелостью и извечная женская мечта быть спасенной героем, и еще робкая надежда на взаимную любовь. Как у семнадцатилетней девушки, хотя Лере было уже двадцать пять, и характер ее был закален работой сестры милосердия, несколько лет ежедневно соприкасающейся со страданиями больных и раненых. Но надежде этой сбыться было не суждено. Иван заинтересовался младшей сестрой, Татьяной. Калерия приняла его выбор без ревности, навсегда запечатав в сердце верность своему рыцарю.