Вот орлан, контролируя обстановку, вскинул голову и застыл в своей гордой, королевской позе. Из его клюва, во все стороны торчат чёрные, вороньи перья…

Но, вот появляется второй орлан-белохвост! Снявшись с присады на вершине ближайшего к нам, высокого мыса слева, он, по пологой дуге, решительно планирует на гряду валунов. Первый орлан уступает ему свой валун. Грузно взмахнув крыльями, в несколько махов он перелетает на пяток метров в сторону. Но – со своей добычей в лапе!

– Да это же наша, Тятинская пара! – улыбаюсь я в бинокль, – Дружба, значит, дружбой, а табачок – врозь?! Хм! Интерееесно…

Но, тут становится ещё интересней! На валуны, буквально падает, проходящий высоко в небе, белоплечий орлан!

– Белоплечий! Да, матёрый какой! – ахаю я, – В контрастном оперении! Ах, какой гусак! Что же ты делаешь, на Кунашире?! Сегодня – пятнадцатое апреля! Ты уже должен быть на Камчатке! Или тебя не интересуют семейные дела?

Оценив, что добыча, у белохвоста – маленькая и ему ничего не светит, белоплечий орлан тут же откланивается. Подпрыгнув с валуна, он сильными и мощными махами загребая воздух, уходит прочь. Постепенно набирая высоту, он продолжает свой, ненадолго прерванный полёт вдоль побережья острова, на север. Я провожаю его в бинокль, пока орлан не скрывается из виду.

– Да-а! Хорош гусак! Сильный, красивый, здор-ро-вый!.. Всё-таки, на Камчатку пошёл!

Если наши, местные, орланы-белохвосты смотрятся огромными, бурыми курицами, то белоплечие орланы – как гуси! Они изящны в полёте. У них другие пропорции тела. Вне всяких сомнений, они – куда лучшие летуны! Эти – воплощение красоты и мощи…

Шестнадцатое апреля. Тятинский дом. Пришла большая непогода! Взбаломошный, сильный ветер с востока, на клочья рвёт синий дым, вырывающийся из трубы нашего дома. На океане шторм. Мы штормуем…

Промежду домашними делами, я задерживаюсь посреди нашей комнаты и через наше большое окно бросаю взгляд на океан – там все волны в белых барашках!

– Белые барашки – значит, шторм шесть баллов! – замечаю я…

Под вечер, на раскачивающуюся былину прошлогодней гречихи под нашим окном, села птица.

– О! Серёж, свиристель! – не шевелясь, я стою перед окном.

Птица сразу сорвалась прочь!

– Дрозд! С хохлом на голове! – обозвал его Казанцев.

Вдогонку, я провожаю птицу взглядом: «Свиристель… Приятно было познакомиться!».

Семнадцатое апреля. Тятино. Утро. За нашим окном хлещет дождь! Порывами, рвёт сильнейший ветер с юго-востока. На океане шторм. Штормуем и мы. Я поглядываю в окно – широкую панораму серого, штормового океана то и дело размазывает пелена сильного дождя.

Наши орланы – мокрые. Один сидит на вершине одной из пихт в распадочке Банного ручья, низко-низко.

– Ниже нас! – хмыкаю я, – Никогда не видел!

– Закрылся от ветра складкой рельефа, – понимаю я его, – Молодец!

Второй орлан сидит на присаде, на гребне высокого мыса, что слева. Это местная, Тятинская пара, наши соседи…

Ночью, я выхожу из дома.

– Куааааа! Куааааа! – в нашей луже, что разлилась от дождя до размеров маленького озерца, раздаётся редкое, одиночное кваканье!

У меня – потребность поделиться новостью с напарником. Я знаю, что Казанцев не спит.

– Серёж! – захожу я в дом, скрипнув дверью, – Лягушки! В нашей луже орут!

– Так рано?! – тут же отзывается тот, с нар.

– Ну! Может, год такой? – пожимаю я плечами, – Ты выйди! Послушай, как скверутся. Первое токование в этом году!

– Ага, – соглашается со мной Казанцев, даже не делая попыток подняться, – Записать надо, в Календарь природы.

Ночью, ветер поменялся на холодный, с северо-запада. Дождь перебило на снег! Утром, я выглядываю в наше широкое окно – там всё бело! По пустырю, что перед нашим домом, сильный ветер гонит снежную позёмку.

– Сергей! – изумлённо зову я Казанцева, – Снег на улице! Ты посмотри – какая позёмка! Сегодня восемнадцатое апреля!

– Я и так её вижу, отсюда, – отзывается тот, из-под потолка, – Ты, лучше, послушай, какие порывы ветра!

Я и сам, ещё с ночи, с опаской, прислушивался к ударам ветра в стену нашего дома. Действительно! Ветер бьёт удивительно мощно! Наш, совсем не маленький, дом сильно вздрагивает при каждом ударе воздушного океана.

– Хорошо, что ветер бьёт в восточный торец нашего длинного дома, а не в его фасадную стену! – с тревогой думаю я, снова забираясь на нары…

– Грооххх!!!

Мы подпрыгиваем на нарах, от адского грохота! Такое впечатление – будто у нашего дома к чёртовой матери сорвало крышу! И унесло! Мы кубарем скатываемся с нар и кто в чём был, выскакиваем на улицу. Первым делом – разворачиваемся к крыше!

– Фу! Крыша на месте!

– Трубы нет! – я тычу пальцем за крышу, – Выворотило трубу!

– Но, она же совсем маленькая! Едва высовывалась над коньком! – поражается Казанцев, – Да, что ж, это делается?!

Мы заскакиваем обратно в дом, торопливо одеваемся в рабочую одежду и решительно выходим наружу, спасать наш дом…

На улице лежит снег! Толщиной три сантиметра! Мы открываем, с торца дома, две доски и Сергей, по лестнице, залезает на чердак.

– Вот, дела! – вскоре разоряется оттуда, Казанцев, – Трубу выворотило вместе с бетонной чушкой в её основании!

– Как это?! – изумляюсь я, – Не может быть!

– Лезь, сам посмотри!

Мы долго возимся на чердаке, в две человеческие силы устанавливая печную трубу на место. Потом лезем на мокрую, скользкую крышу – привязываем трубу снаружи, проволочными растяжками, к коньку крыши.

Всё! Ремонт закончен. Казанцев исчез в доме. А я – любопытный. Заскочив за угол дома, я стою в вакууме ветровой тени и торопливо осматриваю окрестности:

Орлан-белохвост заходит на посадку на свой высокий мыс, слева от нас! Я смотрю, как зайдя против ветра, со стороны океана, он полого снижается, снижается… и с ходу, садится… в бамбук!

– Хм! – изумлённо поднимаю я брови, – Какой умный! Не на присаду, а прямо в бамбук! Молодец-то, какой!

Упругая щётка бамбука с головой прячет огромную птицу. Я смотрю в бинокль, как с гребня этого мыса, шквальным отбойным ветром в океан непрерывно гонит длинный, белый шлейф снежной позёмки… По опыту своей лесной жизни, я знаю – плотные заросли бамбука превосходно защищают от ветра. Там, на мысу, в бамбуке – даже сейчас, тихо и спокойно.

– Хм! – снова хмыкаю я, – Выходит, это знаю не только я!..

Тятинский дом. Всё, постепенно, улеглось. Сегодня – девятнадцатое апреля. После трёх суток заключения в стенах дома, мы с удовольствием выходим «на экскурсию». На часах – половина двенадцатого, дня…

На косе, в устье Тятиной, среди тихоокеанских чаек, я, в бинокль, отыскиваю несколько черноголовых.

– Серёж! Озёрные чайки!

– Где?! Аааа!.. Пришли, значит! Но это, ещё – только гонцы.

– А, видишь? Средние чайки! Меньше наших клуш! Они – чисто-белые.

– Ну!

– Это – моевки! Мне Дыхан показывал. Тоже пришли! Эти – проходные. Уйдут далеко на север. Знаешь, что такое мойва?

– Конечно. Рыбка! На корюшку похожа.

– Мойва – это Север! Олицетворение Севера – это птичьи базары! Кайры, треска и мойва. И эти чайки…

Вот, что такое – весна! Это первые встречи в этом году, первые птицы, первые цветы…

На возвышении морской террасы сидит, контролируя всю нашу Тятинскую бухточку, орлан-белохвост.

– Зю-зю-зю! Зю-зю-зю! Зю-зю-зю!

По шиповниковым зарослям низкой морской террасы, густыми колокольцами звенят, перепархивают стайки китайских зеленушек. Птички мельтешат в полёте, своим ядовито-зелёным и жёлтым оперением…

А в пойме Тятиной – нам, уже второй раз, встречается интересная птичка: спинка синяя, как у поползня, а брюшко – крапчатое. Хорошо выделяются округлые бровки над глазками…

– Что за птичка? – озадачиваемся мы с Казанцевым.

Но вдруг, в бинокль, я вижу такие знакомые замирания!

– Это – синехвостка! – улыбаюсь я Сергею, – На, бинокль! Посмотри, как она замирает…

– Да! Замирает, – Казанцев тоже улыбается в бинокль, – А чего, это, она?

– Таёжная птичка! – объясняю я ему, – Пока сидит – она незаметна. Дыхан её зовёт «птичка-невидимка».

Это тоже – первая встреча в этом году…

Тятинский дом. Двадцатое апреля. Мы решаем сходить на Филатовский кордон, в баню. Всего-то – семнадцать километров в одну сторону! Что нам? «Бешеному кобелю, семь вёрст – не круг!» как говорил Дыхан.

Перейдя Тятину по первому от устья перекату, на присыпанной снежком колее нашей заросшей дороги, мы натыкаемся на лягушачью икру! Я трогаю её носком болотного сапога – студень твёрдый. Он прочно схвачен льдом заморозка. Но, под коркой льда, в глубине сгустка, всё-же угадывается некоторая подвижность…

Здесь же, на гальке в устье речки, перед нами суетятся два куличка.

– Та-ак… Это – улиты, – киваю я в свой бинокль, – Кулички морского берега!

– Ки-ки! Ки-ки! – коротко и звонко вскрикивают улиты.

Птички бойко семенят своими короткими ножками, перебегают с места на место. По мере нашего приближения. Стальная спинка, белое брюшко, короткие ножки, плотно сбитое туловище, короткий, прямой клюв…

На половине пути между Тятиной и Саратовской, мы останавливаемся на колее своей дороги – с неба на нас наплывает какое-то погогатывание. Я поднимаю лицо к небу.

– О! Гуси!

– Ух, ты! – восхищается Сергей, – Гуси летят!

Цепочкой, над нами, спокойно и ритмично взмахивая крыльями, проходят гуси! На север.

– Два, четыре… восемь! Восемь штук!.. На север!

– Крупные гуси!.. На север.

Однотонно-коричневые птицы, не спеша, совсем невысоко проходят над нами, держась линии морского берега…

По песчаному пляжу, мы приближаемся к Саратовской. Сегодня – мы проходим мимо.

Мы шагаем. Мы смотрим вправо, вбок, на Саратовские сопки.

– Смотри! Снегом прошедшего циклона закрыло все проталины!

– Ага! Ведь, уже столько было бурого цвета, по склонам! И опять – всё бело!

– Ну! Просто, зима…

Саратовский борт стоит весь белый, в снегу. И по низу – следов медведей не видно уже несколько дней.

Около устья Камышовой, в первой волне прибоя, массой мельтешат озёрные чайки!

– Каа! Каа! Ки-ки-ки! Ки-ки-ки! Каа!

– Серёж! Смотри! Озёрные чайки!.. Вот он, вал их пролёта! Сколько же их! Просто, тьма!

– Ки-ки-ки-ки! Каа! Каа! Ки-ки-ки!

– Ну и крикливые же они! – морщится Казанцев от отчаянного чаячьего гомона, – Птичий базар!..

Филатовский кордон. Двадцать первое апреля. Управившись с бытовыми делами, я решаю, в одиночку, пройтись по пойме ручья Филатова…

Повсюду раздаётся короткое цыканье синехвосток! Куда ни ведёшь поле бинокля – всюду, по почве, скачут эти птички! Короткий проскок – и замирание. Замерла – и нет птички… Птичка-невидимка. Их, действительно, масса!

– Невероятно! Всё в синехвостках! – поражаюсь я, – Какой массовый пролёт!

На галечной косе ручья я, впервые в этом году, вижу жёлтую трясогузку! Это – горная трясогузка. А вот – стайки длиннохвостых птичек! Малиновое брюшко, крапчато-коричневая спинка. Свистит, эта птичка, так же заунывно и просто, как снегирь…

– Это урагус! – улыбаюсь я, – Его, ещё, называют длиннохвостым снегирём…

– Сегодня двадцать первое апреля, – думаю я, пристально всматриваясь в каждую веточку, – Вот, это да-а! Сколько пернатой мелочи вокруг! Всё птичье население движется на север!

Отцветшие ольховые серёжки валом лежат на прелой листве, на гальке речных берегов. Почва, буквально, устлана серёжками! Я раньше, как-то, этого не замечал…

Двадцать второе апреля. Ну, раз уж, мы находимся на Филатовском кордоне – решаем обследовать и этот участок острова. С утра пораньше, своей парой, мы выходим в лес. Наш маршрут – вверх по долине ручья Филатова. Начинается просто превосходный, солнечный день. Безоблачное, синее небо над головой! А, это – такая редкость, для Кунашира…

Сколько мы ни идём, следов медведей – ни одного! Час, второй…

– Заметил? Следов медведей нет!

– Ну! Какой резкий контраст с территорией заповедника!

Вот и гора Добрая показалась впереди. Теперь, её не закрывают от наших глаз кроны пихт. Высотой около пятисот метров, эта гора представляет собой очень правильный конус! Как вулкан, на картине! Вот, только, склоны – очень уж, крутые.

– Это – гора Добрая! – тычу я пальцем в сопку, – Вулкан в миниатюре!

– Ага, – отзывается напарник.

Мы шагаем дальше. Вершина сопки скрыта под шапкой сплошных зарослей кедрового стланика…

– Какой идиот назвал её Доброй? – недоумевает Казанцев, – Сань! Как гора может быть доброй или не доброй?

– Отстань, Серёж! – отмахиваюсь я от него, озираясь по сторонам, – Меня больше интересует, что следов медведей – нигде нет!

Подойдя к горе поближе, мы переваливаем между сопками вправо, в противоположную от неё сторону – в долину ручья Балышева. Кордон «Филатовский» стоит, как раз на этом ручье. Поэтому, идея наша проста – по пойме Балышева, мы свалим к кордону. И всё! Наше знакомство с этим участком острова, будет закончено…

Мы спокойно шагаем по насту среди ольховника, по закрытой полутораметровым снегом, пойме ручья. Но, ручей выделывает такие петли и повороты! И он – не замерзает зимой! Это – снежная траншея «по шейку глубиной», с ручьём по днищу… И все эти траншеи – они стоят поперёк нашего движения! Мы штурмуем эти преграды…

Спрыгнув в преградившую нам путь очередную траншею ручья, мы пробуем вылезти из неё наверх. Полтора метра – это мне по глаза!

– Ху-ххх!!!

Я оторопело вскидываю лицо вверх – ухнув от неожиданности, в паре десятков метров перед нами прочь срывается чёрная туша!

– Медведь!

Моя рука, запоздало, дёргается к ремню висящего на плече, ружья. Но – я уже вижу, что зверь прыжками мчится от нас поперёк поймы, к близкому склону речного распадка. Там, поверх склона, монолитом стоит чёрная стена спелого пихтарника. И вместо ружья, я хватаюсь за бинокль…

Вот он, зверь! Стоя по плечи в снежной траншее ручья, как в окопе, я смотрю как большой и сильный, высокий на ногах и от этого кажущийся поджарым, медведь, пригнув голову к земле, сильными, размашистыми прыжками, уходит от нас по насту ольховника. При каждом его прыжке, наст, фонтанчиками белых искр, брызжет из-под его тяжёлых, когтистых лап…

Вымахнув из распадка речной долинки на крутой склон, зверь разворачивается на границе пихтарника, к нам правым боком и сразу переходит на шаг. Восстанавливая сбитое горячкой дыхание, он пару раз, словно кашляя, с шумом выдыхает воздух. Я смотрю в бинокль, как чёрная, с синевой, медвежья шерсть переливается на его лопатке буграми мощных мышц…

Бросив в нашу сторону короткий взгляд, медведь делает шаг под пихты и исчезает.

– Фу ты, чёрт! – нервно перевожу я, дух.

– А, он – пугливый! – замечает стоящий рядом Казанцев, своим тонким голосом.

– Скорее – пуганый, – поправляю я его.

– Да! – соглашается напарник, – На Тятинке, в заповеднике, от нас так не бросаются.

Мы выбираемся из траншеи ручья и подходим к его следам…

Оказывается, медведь шагал нам навстречу. И встреча с нами, для него, была также неожиданна, как и для нас. На насте видно, как зверь, буквально на полушаге, бросил своё тело в сторону, к лесу. Вырванные когтями, комочки зернистого льда раскатились далеко по поверхности наста…

– Интересно, чем он занимался? – загораюсь я и предлагаю, – Давай посмотрим? Потропим!

И мы шагаем по медвежьему следу, «в пяту». Когтистые медвежьи лапы едва отпечатались на, ещё только начавшем подтаивать, насте…

Выбрав наиболее удачный отпечаток передней лапы, я замеряю рулеткой его ширину: «Пятнадцать с половиной сантиметров!».

– Крупный.

– Угу, – согласно киваю я головой, – Я ещё в бинокль посмотрел – что он большой, хор-роший…

По следу видно, что медведь прямиком пришёл сюда от подошвы склона одной из сопок Медвежьего перевала. Мы шагаем по насту, рядом с его следами…

Вдоль подножия склона оформилась проталина маленького ручейка. Она совсем небольшая, около пяти метров в длину и пару метров в ширину. По её травянистым берегам, прямо у среза водички, видны медвежьи покопки. Закатав рукав, я засовываю руку со своим огромным ножом, в наполненную до самых краёв водой, лунку.

Сразу онемела, заломила рука.

– Какая вода! – сжимаю я, зубы, – Ледяная!

Сантиметров восемь, глубина…

Я нащупываю, на днище лунки, остаток корневища. И подрезаю его носиком лезвия.

– О-о! Знакомый запах!.. Серёж, понюхай! – предлагаю я Казанцеву, просто так, чтобы скучно не было.

– Сам нюхай! – взвивается Казанцев, – Тебе надо знать, что он ел? Вот, ты и нюхай!

– Послал же бог, напарника! – деланно возмущаюсь я, подсчитывая при этом покопки, – Ни нюхать не хочет, ничего не хочет…

– Лучше говори, сколько покопок записывать! – напарник держит в руках мой дневничок.

– Одиннадцать симплокарпуса и шесть лизихитона, – говорю я, – Здесь, он всю проталинку перетряхнул… Ладно, надо дальше тропить – может, помёт найдём…

– Пошли, тогда, дальше, – соглашается Сергей.

След показывает, что к проталине, в пойму ручья Балышева, медведь спустился с борта Медвежьего перевала. Но, он-то спускался, а нам – подниматься! Лавируя между стволами пихт, мы шагаем по насту вверх, в сопку…

Снежный склон быстро становится всё круче и круче.

– Серёж! Смотри! У медведя – та же идея передвижения по насту, что и у нас! – замечаю я на очередном перекуре, когда мы стоим согнувшись пополам и уперев руки в колени, – Когда мы идём по насту среди хвойников, то выбираем прогалины. Здесь – наст крепче, не провалишься… Он делает точно также!

– Нууу, – пожимает плечами, стоящий согнувшись рядом со мной, Казанцев, – Он не первый день на свете живёт.

Чем выше мы забираемся, тем круче склон и твёрже наст. Вот, уже пошли и вершинки кедрового стланика! Маленькие, они выглядывают прямо из наста.

– Да, куда его чёрт занёс?! – уже давно стонет позади меня, Казанцев.

Вот, на льдистой корке наста, от медвежьих лап остаются лишь царапины, от когтей! Мне всё труднее отыскивать эти царапины. Я всё медленнее продвигаюсь вперёд, больше кружу в поисках…

Наконец, исчезают даже последние намёки на медвежий след. Через пару минут блужданий, я отрываю глаза от чистого наста, распрямляюсь и оглядываюсь по сторонам – оказывается, мы стоим на самой вершине самой высокой сопки перевала! Она льдистая и совсем маленькая! Метров пять на пять.

– Скотина! – тонким голосом, ноет сзади Казанцев, – Мозгов нет – вот и бродит, где попало! Какой чёрт его затащил на этот голый пупок?! Здесь, кроме снега – ничего нет!.. Ты – как хочешь, а я дальше штурмовать сопки не пойду! Только на кордон!

– Надо ещё, хоть немного потропить! – возражаю я, – Ни одного помёта! Зря столько тащились, что ли?

– Ну, так и что из того?! – взрывается Казанцев и чеканит, раздельно, каждое слово, – Я, дальше – не иду!

У меня опускаются руки. Я опустошённо молчу…

– Вот и поработал! – обречённо думаю я, – Одному бродить – опасно, а с кем в паре идти – попробуй, каждому угоди!

Над верховьями ручья «Филатовка», мимо Доброй, тянет клин гусей. Со своей вершины, мы стоим и разглядываем птиц.

– Гуси! – тяжело бурчу я, – На север идут.

У птиц – светлое, серое туловище и тёмные, почти чёрные, крылья.

– Наверно, это казарки, – без восторгов, прикидываю я, – Гусей, с такими чёрными крыльями – не бывает. Надо будет, у Дыхана спросить, как в цивилизацию выйдем…

Я набираю полную грудь воздуха и медленно выдыхаю…

С минуту постояв и уже отрешённо, как что-то несбывшееся, осмотрев с вершины местность «по нашему курсу», я хмуро говорю Казанцеву: «Ладно… Домой пошли». А что, мне, остаётся делать?!

Сегодня транспортный день. Во второй половине следующего дня, мы, большим караваном, подходим к нашему Тятинскому дому. Сегодня – нас много, и людей, и лошадей, и собак. Обычные хлопоты по быту занимают всё время до вечера…

– Чиф-чиф-чифффырррр! – раздаётся с неба, такой знакомый звук.

– О! Бекас токует! – поднимаю я лицо, к небу.

– Точно, бекас! – отзывается Андрей Анисимов, – Первое токование в этом году! Сегодня двадцать третье апреля. Надо записать. В Календарь природы заповедника пойдет.

Быстро синеет вечер. Вновь, я слышу лягушачье кваканье!

– Куааааа! Куааааа! – раздаётся в луже, рядом с домом.