Каким бы он ни был, в одном я уверен на сто процентов. За свою семью он отдал жизнь.

В те времена он служил в армии.

Быстрыми темпами продвигался по карьерной лестнице. Мечтал, как и многие тогда, о славной карьере военного.

Михаил Григорьевич цеплялся за любую возможность. И когда его отправили служить на Север, в глушь, в неизвестно какой исправительно-трудовой лагерь, твой дед лишь обрадовался.

Все, что написано ниже, это мои воспоминания рассказов отца, твоего деда Михаила Григорьевича, о событиях, что привели к таким жестоким последствиям. Либо описания ситуаций, которым я лично был свидетелем.

Объясню, что же на самом деле с тобой происходит и как с этим можно жить дальше.

В конверте ты найдешь папки с различными досье. Я постарался сохранить для тебя хотя бы часть документов. Собрал все, что только удалось.

Они понадобятся на случай, если ты сочтешь меня глупцом, обманщиком или сумасшедшим.

Документы помогут тебя убедить или переубедить. Данные ты всегда сможешь проверить.

Что ж.

Приступим».

– Вик, а что ты не пришла? – раздается звонкий голос брата.

Вика так увлеклась чтением, что совсем забыла о своем обещании отцу присмотреть за Димкой.

– Пришел уже?

Вика закрывает и прячет дневник.

– Ну что? Как в школе? Сколько двоек принес?

Димка смеется и мотает головой.

– Ладно. Тогда давай переодевайся, руки мой и марш за стол. Сейчас будем обедать.

Мальчик знает, что спорить с сестрой – гиблое дело.

Снимает рюкзак и с лицом, как будто его не есть, а работать на каторге заставляют, идет к себе в комнату.

Вика смотрит в сумку. Она съела почти все булочки. Суп не приготовила. Что ж, покормит брата макаронами с сыром. Папа вряд ли похвалит ее за такой обед, но Димка любит макароны, пусть лопает. Быстро и вкусно. И если не слишком привередничать, можно сказать, полезно.

– После еды сразу за уроки! – говорит Вика.

Она старается докричаться в соседнюю комнату.

– К возвращению папы чтоб всю домашку сделал. Слышишь? Я потом проверю.

Вика наспех убирает документы.

Прячет стопки под кровать.

Братик, скорее всего, заметил странные бумаги, но, если не акцентировать на них внимание, он может и не вспомнить.

– Вик, а что это там?

Мальчик стоит в дверях комнаты и показывает на завалившуюся под стол фотографию.

– Ничего. Пошли макароны с сыром есть?

Димка при слове о его любимой еде хлопает в ладоши.

Главное, чтобы отцу не рассказал, чем его сестра кормила. К возвращению папы Вика успеет приготовить куриный суп.

– Руки вымыл?

– Вымыл-вымыл, – причмокивает и облизывается Димка.

– Папе скажем, что ели суп. Идет?

Димка на все согласен. Суп он терпеть не может. Братик пританцовывает и топает на кухню.

Вика поднимает с пола свалившийся со стола снимок, который заметил Димка, и, прежде чем успевает спрятать его к остальным бумагам, замечает, что на нем запечатлено.

Девушка от неожиданности выпускает фотографию из рук и еле сдерживается, чтобы не вскрикнуть.

На снимке чье-то расчлененное тело. Голова отделена от туловища и не мигая смотрит в объектив, прямо на Вику.

Девушка нервно запихивает фото в середину стопки, заталкивает следом под кровать полотенце, кофту, плюшевого медведя, все, до чего только может дотянуться рукой. Спускает покрывало с кровати до пола и на всякий случай вдобавок закрывает свою комнату на замок.

Она хочет поскорее забыть увиденное.

Хочет развидеть.

Вика торопится к брату.

Ей срочно, пока ее не стошнило, нужно на что-то переключиться. На что-нибудь приятное.

Она греет воду в кастрюле.

Димка беззаботно смотрит мультик. Дурацкая, надоедливая песенка играет на всю кухню.

«И Барсик прыгнул вниз, живет такой вот белый кот».

Вика забрасывает макароны в кипящую воду.

«И Барсик… Барсик прыгнул вниз, живет… живет такой вот белый… белый кот».

Что за бред показывают детям?

Вика подвигает брату еду, достает вилку, а из головы у нее никак не выходит снимок изувеченного мертвеца.

Димка выдавливает, обильно поливает кетчупом тарелку.

Томатный соус расползается по макарончикам, словно кровь по снегу. Вика не может выбросить из головы то лицо с фотографии. Такие ужасы она раньше видела лишь в кино, где актеры, где грим. Но на том фото, Вика уверена, был реальный человек.

И он смотрел.

Прямо на нее.

Своим безжизненным мутным взглядом.

Настоящий мертвец.

– Вика!

Из тарелки на нее смотрит отрубленная окровавленная голова с немигающим взглядом.

– Вика! Скорее!

Девушка не может пошевелиться. Страх сковывает ее тело. Она стоит и не может вздохнуть.

– Ну Вик! Скорее!

– Что?

– Ты что, глухая, что ли? Я же говорю, выключи.

– Что?

– Рекламу отключи. Не видишь?

Девушка наводит курсором на область «можно будет пропустить через пять секунд». С экрана очередной «успешный» бизнес-тренер энергично предлагает записаться к нему на курсы и стать миллиардером.

– А что у тебя с лицом? Белое какое-то, – говорит Димка и отправляет очередной сырный кусочек в рот.

«И Барсик… Барсик прыгнул вниз, живет… живет такой вот белый… белый кот».

* * *

– Получилось, – выдыхает голубоглазый. – Я вижу.

Старик, похоже, задремал, и фраза ученика заставила его вздрогнуть.

На небе появились звезды. Воздух стал заметно прохладнее.

Собравшихся прибавилось. Кое-кто из них спал у костра, другие молча следили за молодым шаманом, словно комиссия на экзамене, готовые в любой момент уличить его в жульничестве.

– Ты нашел ответы?

– Ну, я…

– Нашел или нет? Другого не дано.

– Не уверен, но я вижу.

– Что ты видишь? Реальность? Или то, что тебе позволено видеть?

Ученик не отвечает.

Он смертельно устал. Хочет спать и поесть не отказался бы. Но безжалостные руки наставника вновь сминают листья и бросают в огонь.

– Продолжай! Ты обязан разобраться. Смотри глубже. Внимательно смотри.

* * *

– Михаил Григорьевич, проходите. С возвращением-с вас.

Мужчина с поддельной приторной улыбкой придерживает дверь, пропускает своего начальника вперед.

– Прошу. Проходите-с.

Снег, налипший на сапоги, рассыпается под ударами тяжелых шагов и разлетается во все стороны по полу.

Еще несколько лет назад Михаил Григорьевич, скорее всего, обратил бы на это внимание. Но не теперь.

Не здесь и не сейчас.

Когда жизнь человека не стоит и гроша ломаного, замечать какую-то грязь на полу?

– Чаю не желаете-с?

– Пшел вон.

– Понимаю-понимаю, Михаил Григорьевич. Устали-с с дороги. Пойду-пойду. Отдыхайте-с.

– Постой, – гремит командный голос. – Список с оправданными смертниками на стол через минуту. И срочно ко мне того идиота.

– Которого?

– Того, который без мозгов, – хрипит грозный голос начальника. – Того, что скоро будет и без головы.

Михаил Григорьевич явно недоволен.

Он только что вернулся из управления, и, судя по всему, по головке его там не погладили.

– Кто сейчас регистрирует смерть осужденных к ВМН?

Помощник вытягивается по стойке смирно.

– Михаил Григорьевич, не могу знать. Кто на смене, тот и…

– Я не спрашиваю тебя, кто там на смене! Ты мой вопрос услышал? Кто записывает умерших, что были реабилитированы?

После недолгой паузы, колебаний и плохо изображенных раздумий помощник отвечает, что записи ведет Науменко.

– Все данные передаются-с лично ему, после чего сам Науменко и выписывает отдельным бланком имена и фамилии казненных.

– Науменко ко мне.

– Есть! – рапортует помощник и спешно удаляется за дверь.

Михаил Григорьевич прохаживается по кабинету.

Ох, как же не вовремя он отказался от спиртного.

Вернее, не сам отказался – под страхом трибунала ему запретили выпивать больше рюмки в день. Свою норму на сегодня он, к сожалению, уже выпил, а рисковать и наливать еще опасно. После второй его будет не остановить, сорвется. И он об этом прекрасно знает.

А уж если сорвется…

Прошлый такой срыв закончился тем, что его с позором, унизительно разжаловали в полковники.

Он прохаживается вдоль шкафа.

Смотрит на то место, где не так давно, за этой самой деревянной дверцей, были составлены ненаглядные бутылки с коньяком. Да какой коньяк, глоток солдатского спирта вполне бы сейчас устроил.

Михаил Григорьевич смотрит на стакан.

Поднимает графин с водой и, откинув пробку в сторону, прикладывается прямо к горлышку.

Слышится стук в дверь.

– Разрешите?

– Да! – говорит Михаил Григорьевич, вытирает воду с подбородка и возвращается за стол.

– Лейтенант службы безопасности Науменко прибыл.

Как быстро, отмечает Михаил Григорьевич. Минуты не прошло. Будто лейтенант был готов к тому, что его должны вызвать, и ждал все это время под дверью.

– Садись, лейтенант.

Михаил Григорьевич предлагает папиросу, подвигает пепельницу к собеседнику и сам закуривает.

Он всегда так делает, когда ему предстоит неприятный разговор. Это стало своеобразным ритуалом. Он даже не замечает, как руки сами проделывают все эти действия.

– Скажи мне, лейтенант Науменко, ты вот что, самый храбрый? Или самый глупый? – Михаил Григорьевич делает паузу и следит за реакцией своего подчиненного. – А может, тебе просто больше других надо?

Лейтенант смотрит на начальника и искренне не понимает, что здесь происходит. О чем вообще речь и почему полковник позволяет себе разговаривать с ним в таком тоне?

– Никак нет.

– Отставить свои «никак нет». Я не буду тут вилять перед тобой вокруг да около. Говорю прямо. Если ты, гад, собираешься и дальше заниматься диверсиями, накажу.

– Какие диверсии?

– За мой счет в гору метишь? Не выйдет. Уж я таких, как ты, на своем-то веку повидал. Сам таким когда-то был.

– Товарищ полковник.

Начальника передергивает, когда его называют полковником.

Он никак не может смириться, что его, комиссара государственной безопасности, разжаловали. Да еще за что? За то, что он исправно нес службу и с полной самоотдачей служил своему Отечеству?

– Молчать!

Михаил Григорьевич ударяет кулаком по столу, отчего пустой стакан опрокидывается набок.

– Прежде чем в другой раз начать писать гнилые отчеты, подумай своей пустышкой. Может, не стоит прыгать выше головы. Тем более выше головы своего начальника.

Науменко хмурит брови, он явно недоволен, но не смеет перебивать старшего по званию.

– Подумай, может, не все осужденные были казнены? Может, кто-то из них умер своей смертью? От болезни например.

Вот теперь все встает на свои места.

Теперь Науменко понимает, к чему ведет рассерженный полковник. Науменко понимает, но он категорически не согласен. Он хочет поспорить, сказать, мол, что он не имеет права заниматься подделкой документов.

Хочет возразить, но лишь хмурит брови и молчит.

Науменко боится своего командира.

– Язык проглотил? Молчишь? Правильно молчишь. Лучше слушай и запоминай.

Михаил Григорьевич постукивает пальцем по столу и говорит, что сейчас в камере с осужденными к высшей мере трое.

– Оставшиеся. В курсе? Недобитки из прошлой партии.

Он показывает три пальца и считает: раз, два, три.

Михаил Григорьевич говорит, что на днях должны доставить новые две сотни и нужно освободить для них помещение. Он фальшиво смеется и говорит, что святой троице пора покинуть свое насиженное гнездышко.

– Приговор в исполнение. Понимаешь? – Полковник делает затяжку и звучно выдувает дым. – Но из них казнен будет лишь один.

Науменко не знает, как реагировать. И он не до конца понимает, что от него хочет полковник.

– Один. Запомнил? Лейтенант Науменко. – Михаил Григорьевич произносит «лейтенант» издеваясь, намеренно запинается на каждой букве.

Науменко не отвечает.

Объяснение коменданта звучит как школьная задачка или загадка. У Маши было пять зеленых учебников, у Пети два синих и один красный, Коля носил в рюкзаке большую энциклопедию. Сколько в сумме у детей книг, если один из ребят постоянно врет?

– Товарищ полковник государственной безопасности, вы хотите отпустить остальных заключенных? Я так думаю…

И опять Науменко называет полковника полковником.

Естественно, в этом нет никакого нарушения, парень правильно обращается к старшему по званию.

Но каждый раз…

Каждый раз, когда полковнику напоминают о его разжаловании, его лицо багровеет, его губа подергивается, его челюсти сжимаются.

– Младший лейтенант! – перебивает его Михаил Григорьевич. – Никому не интересно, что ты там думаешь! Все осужденные умрут.

– Никак нет, лейтенант, – поправляет Науменко оговорившегося Михаила Григорьевича. – Просто лейтенант. Не младший.

– Не перебивай, младший лейтенант. Я говорю, что остальные осужденные тоже умрут, обязательно. Мучительно и раскаиваясь. Но по твоим документам они умрут от неизлечимой болезни.

Михаил Григорьевич пальцами тушит папиросу.

– Ты все понял?

Младший лейтенант Науменко хочет уточнить. Он желает спросить, официальный ли это приказ, и вообще приказ ли это?

Но боится.

У любого другого человека Науменко обязательно бы спросил. Он показал бы характер. Но, сидя напротив Михаила Григорьевича, парень опускает глаза и лишь кивает головой.

– Не слышу!

– Так точно.

– Что так точно?

– Так точно! Я все понял, товарищ полковник государственной безопасности, двое из трех умерли от болезни.

Михаил Григорьевич растирает окурок.

Если парень не прекратит к начальнику обращаться «полковник», он рискует выйти из кабинета рядовым.

Черная сажа вперемешку с табаком окрашивает кончик указательного пальца Михаила Григорьевича.

– Тогда пшел вон.

Полковник показывает черным пальцем на дверь, и лейтенант, теперь уже младший, слегка пошатываясь, выходит из кабинета.

Михаил Григорьевич провожает парня суровым взглядом.

Полковник не доверяет ему.

Полковник знает, что неженка Науменко захочет пожаловаться на своего командира. Прибежит в казарму и тут же засядет строчить плаксивую докладную.

Михаил Григорьевич в этом не сомневается.

Он видит людей насквозь. А уж этого молодого глупого лейтенантика и подавно. И у Михаила Григорьевича уже есть план, как поступить с трусливым жалобщиком.

Ох и как же не вовремя он бросил пить.

Как же все не вовремя.

Полковник выходит, закрывает свой кабинет на ключ и отправляется в тюремный блок.

Ему не нравится, что в последнее время слишком много людей реабилитируют. Это из рук вон плохо. Назначают сперва высшую меру, а через день присылают бумажку с оправданием.

Михаил Григорьевич убежден, он твердо верит в то, что невиновные не попадают к ним.

По крайней мере, так он для всех объясняет свое нежелание отпускать оправданных осужденных. Так он для себя объясняет убийства реабилитированных посмертно. И пока он знает, что правда на его стороне, он, советский человек, гражданин, будет лично, как он всегда выражается, давить гадов голыми руками.

Троица приговоренных ожидает казни.

Если продолжить ждать, не ровен час, пришлют и по их душу проклятую писульку с оправданиями. А этого полковник Михаил Григорьевич никак не может допустить.

Лучше поспешить с приговором.

И лучше, чтобы справедливая казнь выглядела как несчастливое стечение обстоятельств.

Сегодня полковнику дали понять, что из его учреждения слишком много внесудебно осужденных получают ВМН. Обвинили Михаила Григорьевича в безответственном отношении к следственному производству.

Слишком строгое и не совсем справедливое, по мнению Михаила Григорьевича, руководство считает полковника чересчур, как они выразились, исполнительным. Они думают, что полковник потерял над собой контроль. Что он сознательно извращает советские законы, привлекая к высшей мере невинных людей.

Как же. Невинных.

Знали бы они, кабинетные бумагомаратели, что рассказывают эти их «невинные люди» на допросе.

Сидят там у себя, никчемные, по казенным кабинетам, сортируют доносы и ничего не знают о настоящей жизни. Критикуют. Придумывают сами себе что-то там.

Чересчур исполнительный.

И никого не волнует, что все эти «невинные люди» прожженные уголовники или, что еще хуже, члены антисоветских партий.

Руководство станет внимательно следить за полковником и проверять его работу. В случае чего они будут, как ему сказали, вынуждены быстро отреагировать.

Быстро отреагируют.

Быстрые?

А я еще быстрее.

Умные?

А я еще умнее.

Так рассуждает Михаил Григорьевич, останавливается у двери и просит рядового открыть камеру.

Тяжелая железная дверь со скрипом ползет в сторону, и полковник проходит внутрь.

Он смотрит на осужденных.

Оценивает их.

Михаил Григорьевич хочет для себя решить, кто из этих заключенных может быть оправдан.

– Ты, – полковник зовет устроившегося возле стены мужчину. – Встать и подойти!

Мужчина с трудом поднимается. Он, кажется, болен. Он настолько исхудал, что еле держится на ногах.

– Отставить. Сядь на место.

«Сам скоро сдохнет», – думает Михаил Григорьевич и подходит к другому.

– Ты, – обращается к мужчине в очках, – и вот ты, – тыкает пальцем в человека восточной наружности.

Заключенные не смотрят на него.

– Встать. На выход.

Заключенные не реагируют.

Они не торопятся выполнять приказы. Они знают, что ничего хорошего от коменданта ждать не стоит. Что-то он задумал. Явно ничего хорошего.

Но ночью же их не станут казнить?

Михаил Григорьевич выходит из камеры и ждет.

Он обращается к рядовому:

– Науменко сообщил, что этих под карантин. Больны, говорит, чем-то заразным. – Полковник разводит руками. – Ты там пометь у себя в журнале, что в лазарет отправлены.

– Есть.

Михаил Григорьевич ждет, пока рядовой вытолкает людей в коридор, и уводит арестованных с собой.

Он отказывается от сопровождения, говорит, что с двумя доходягами как-нибудь справится и сам. По инструкции положено конвоировать только в сопровождении двух вооруженных солдат, но полковнику никто не смеет перечить.

Все молчат.

И никто даже внимания не обращает на то, что полковник лично пришел проводить осужденных в лечебницу. И никого не заботит, что заключенных уводят совершенно не в том направлении.

«Есть» и «так точно» – вот и все, что могут сказать подчиненные полковнику Михаилу Григорьевичу.

Узкий коридор ведет вниз.

Тусклые лампы еле освещают мрачные зеленые стены.

– Простите. Мне кажется, что лазарет в другом крыле здания, – обращается к коменданту вежливый голос очкарика.

– Проходим.

Полковник показывает арестованным свернуть на развилке налево.

Здесь коридор слегка расширяется.

Неровные квадратики плитки под ногами слегка поблескивают в тусклом свете.

Полковник пропускает арестованных вперед. В небольшой предбанник со стеной, на которой видны следы засохшей крови. От заляпанной стены откололись несколько кирпичей, видны следы от пуль.

– Он сейчас выстрелит нам в спину, – тихо говорит мужчина азиатской наружности своему товарищу.

Очкарик часто дышит.

Он знает, что его друг по несчастью прав. Сейчас прозвучит выстрел, и один из них повалится на пол. Следующим выстрелом убьют второго.

Очкарик жмурится и втягивает шею в плечи.

– Что застыли? Вперед, – командует Михаил Григорьевич и ведет арестованных дальше.

В этой части подвала тяжелый гнилой воздух. Плотный, холодный, пропитан сыростью. Кажется, если открыть рот, можно будет напиться.

Коридор заканчивается тупиком.

Михаил Григорьевич останавливается. Открывает дверь и заталкивает в нее осужденных.

– Проходим.

Арестованные вваливаются в темную комнату.

На потолке висит и раскачивается на толстом изогнутом проводе лампа. Она достаточно яркая, но светит строго вниз, оставляя в помещении сырой гнетущий полумрак.

Лампа освещает край стола и скамейку перед ним.

Дверь в допросную с лязгом закрывается. Она может запираться как снаружи, так и изнутри.

Полковник не двигается.