Часть первая
Становление

..и увидел, что дом и сад, где мы читали стихи, засыпан снегом, он стал меньше; так бывает, когда мы возвращаемся в знакомые места. <…> И обратный путь нам кажется короче. Под горку легче, чем в гору.

О. Памук

История идеи

Несколько раз я начинал учить английский, но вскоре бросал. И дело было не во времени, скорее, в отсутствии стойкой мотивации. Ведь язык – это, прежде всего, общение. Английский – общепризнанный язык международного общения, но с кем мне общаться по-английски в моей стране, живущей за железным занавесом? Английский в СССР во взрослом возрасте начинали учить в основном те, кто собирался эмигрировать. В школе я учил французский, но вскоре его благополучно забыл, поскольку языковой практики у меня не было. Единичные случайные встречи с иностранцами к изучению языков меня не подвигали. Так было до середины 1980-х годов.

Моим основным увлечением была работа. Я работал тогда в наркологическом диспансере и занимался психотерапией. Это было время зарождения групповой терапии в Советском Союзе. До этого времени понятие групповой психотерапии, конечно, тоже существовало, но обычно под этим подразумевались коллективные занятия аутогенной тренировкой или групповые разъясняющие беседы с врачом. Еще практиковались сеансы коллективного гипноза, но называть это групповой психотерапией язык совсем не поворачивается. Впрочем, еще в 1960-х возникла практика клубных встреч: после лекций (например, проводился коллективный сеанс аутогенной тренировки) проходило обсуждение в форме ответов на вопросы, которое завершалось совместным чаепитием. Важное место в этих встречах занимали обсуждения различных проблем, интересующих людей, на них пришедших. В каком-то смысле это можно назвать группами встреч.

К середине 1980-х годов в связи с колоссальным ростом алкоголизма в СССР начал проявляться осторожный интерес к опыту работы Анонимных Алкоголиков, к их программе «12 шагов». Однако идея Бога, пусть даже «как мы его понимаем», принятая Анонимными Алкоголиками, не могла сосуществовать с атеистической пропагандой. Вернее, наоборот: атеистическая пропаганда не могла смириться с подобными идеями. Фраза «Бог, как мы его понимаем» звучит абсурдно в обществе, в котором Бога нет. Тогдашние встречи с приезжающими из США группами Анонимных Алкоголиков (среди которых, кстати, были и психотерапевты и социальные работники) многому нас научили.

Примерно в 1987 году одна из таких групп приехала на экскурсию в наркологическое отделение при Невском машиностроительном заводе, являвшемся частью нашего межрайонного наркологического диспансера. Я был среди тех, кто встречал эту группу. В дневное время все пациенты отделения обычно находились на работе на заводе. Когда группа с сопровождавшим ее гидом прибыла в отделение, в нем находился лишь один пациент – только что поступивший немолодой мужчина, которого утром того дня привел милиционер, пригрозивший, что если тот не пойдет «добровольно», его отправят лечиться принудительно. Поскольку у этого мужчины уже был за плечами печальный опыт двухлетнего бессмысленного принудительного «лечения» в лечебно-трудовом профилактории (по существу тюрьме), повторять его он не хотел и поэтому оказался в наркологической лечебнице. Впрочем, лечился он до этого «добровольно» тоже не раз, эффекта от лечения никогда никакого не было, но все же он согласился – как-никак, здесь были неплохие условия, не тюрьма. В общем выбор он сделал правильный, на его месте так бы поступил, наверно, каждый, большинство так и поступало.

Итак, приехала эта группа, персонал пригласил гостей в своего рода гостиную – большую комнату отдыха со столом посредине, и все мы вокруг него уселись. Приехавшим американцам очень хотелось встретиться с кем-то из советских алкоголиков, но все, кроме этого самого только что поступившего на лечение мужчины, были на заводе. Его пригласили на встречу, и он согласился. За столом он устроился между мной и переводчицей. И вот началась традиционная встреча Анонимных Алкоголиков: «Здравствуйте, я Майкл. Я – алкоголик». Все хором: «Здравствуй, Майкл»… Так продолжалось какое-то время, переводчица переводила, и вдруг этот мужчина (я, к сожалению, не помню его имени) шепотом мне говорит: «Это не алкоголики». «Почему?», – спрашиваю я. «Я по телевизору видел, у них алкоголики в канавах валяются, безработные, а эти, посмотрите, в белых штанах», – ответил он. Хотя говорил он очень тихо, почти шепотом, участники группы заинтересовались его комментарием. Переводчица перевела его слова, и все сразу оживились. Анонимные Алкоголики немедленно развернулись в его сторону и по очереди стали рассказывать о том, кого и по скольку раз увольняли с работы, кто и сколько раз лечился, но что, как мне кажется, потрясло нашего пациента больше всего: несколько человек рассказали, что их арестовывали за пьянство, а один (у него-то как раз и были белые брюки и пиджак) признался, что сидел в тюрьме за хулиганство в пьяном виде. В конце встречи нашему пациенту подарили значки, брошюры и книжки об Анонимных Алкоголиках на английском языке и какие-то мелкие сувениры. И группа уехала.

Я привожу эту историю вот почему: на протяжении нескольких лет примерно раз в полгода этот мужчина приходил за посылками, которые ему на адрес отделения регулярно присылали из Америки Анонимные Алкоголики. В посылках были книги и брошюры об Анонимных Алкоголиках на английском языке. Думаю, английского этот человек не знал, но это не важно. Важно то, что он приходил за посылками всегда трезвым, и, вспоминая ту самую встречу, говорил: «Они специально приехали из-за океана, чтобы помочь мне». Думается, этот эпизод – замечательный пример исцеляющей силы помогающих отношений, которая может проникать всюду, даже через языковые и культурные барьеры. Здесь границ нет.

В те годы мне довелось стать организатором и участником многих встреч российских и американских Анонимных Алкоголиков. Несколько раз после них наши участники делились со мной своими подозрениями, что «эти американцы на самом деле никакие не алкоголики, а агенты ЦРУ». Речь не идет о бредовой подозрительности, обусловленной психотическим расстройством, никакого психоза у этих людей не было. Причины этого феномена лежали в чем-то другом. Возможно, у них вызывал недоверие ухоженный, благополучный внешний вид американских алкоголиков, совершенно не соответствовавший личному опыту наших пациентов, и это несоответствие приводило их в замешательство, требовавшее своего рационального объяснения. А может быть, свою роль в этом играла советская пропаганда, фильмы «про шпионов» и тому подобные вещи. Не думаю, однако, что этими причинами исчерпываются все объяснения. Удивительно, что подозрительность и недоверие к иностранцам сочетались у пациентов с верой во всевозможные «подшивки», «капсулы», «кодирование», «торпеды» и другие приемы волшебного «исцеления». Возможно, причины в том, что живущим в советском мире в самых разных аспектах жизни приходилось рассчитывать только на чудо. Миллионы людей ютились в коммуналках, поскольку квартиру, даже кооперативную, можно было только получить, и то практически «чудом». Так же как и некоторые лекарства, дефицитные продукты (сюда входило и то, что сегодня мы привыкли называть предметами первой необходимости, например, некоторые средства личной гигиены), качественную одежду и обувь, да мало ли что еще. Да и доступ к информации был ограничен и особо контролировался^[8].

В середине 1980-х годов с приходом Горбачева начались бурные перемены в советском обществе. Я, например, даже начал читать газеты. Тогда это было интересно – время начала периода гласности и перестройки, в газетах обсуждались вопросы и писались статьи на такие темы, о которых прежде публично говорить никто бы не решился. Тогда же, в середине 1980-х, началась очередная нелепая и неуклюжая кампания по борьбе с пьянством и алкоголизмом, также нелепо отразившаяся на наркологических учреждениях. Новый главврач нашего наркологического диспансера в своем монологе «о том, какая психотерапия нам нужна» сказал: «Лечить тех больных, которые сами хотят лечиться, каждый дурак может. Наша задача – лечить тех, кто лечиться не хочет». На этом же собрании он оговорился и вместо того, чтобы прочесть свой очередной приказ «об оказании наркологической помощи населению», назвал его приказом «о наказании населения наркологической помощью». И это, естественно, отражало его представления о том, чем мы должны заниматься. С подобной позиции специалист рассматривается как инструмент социального контроля и подавления, а не служения в интересах конкретного обратившегося за помощью человека. Все это в корне расходилось с моим видением того, чем я хочу заниматься, поэтому я решил уйти из диспансера. Решение это было для меня трудным. Во-первых, сама работа мне нравилась, я много вложил в нее. Кроме того, в советское время трудно было надеяться на то, чтобы так просто уволиться, а потом найти новую работу. Но мне не нравилась позиция моего нового начальства, и я понимал, что продолжать заниматься психотерапией просто не смогу. Все усугубляли анонимки и следующие за ними проверки. Проверки не находили нарушений, но нервы мотали, отнимали время, работать становилось все труднее.

Основная причина анонимок заключалась в супервизорской группе. История этой группы такова. Примерно года с 1981–1982 группа молодых ленинградских психологов и психотерапевтов решила организовать что-то вроде постоянно действующей балинтовской группы. Нас было человек 20, мы стремились стать профессионалами, но наши ресурсы были ограничены: мы чувствовали нехватку опыта, страдали от отсутствия литературы. Современная западная психологическая литература тогда на русский язык не переводилась, контакты с коллегами из других стран были исключены. Поэтому мы использовали единственный доступный нам путь – учиться друг у друга. Мы собирались, сначала на квартирах, потом в помещении наркологического диспансера, в котором я был начмедом. Там же работал психологом мой друг и коллега Марк Певзнер, а позже туда перешли работать многие члены этой группы. Наши встречи проходили 1–2 раза в месяц. Мы задерживались после работы, примерно с 8 до 11 вечера и просто обсуждали случаи из собственной практики и те немногие статьи и книги по психологии, которые ходили по рукам в самиздатных копиях, пили чай с сушками и печеньем. В этих встречах было много творческих споров, обмена идеями, просто общения. Встречи продолжались года до 19851986. Именно к тому времени стали приходить анонимные письма, адресованные во все возможные инстанции – в райздрав, горздрав, в райком партии, горком партии, и т. д. В ответ на анонимки в нашем диспансере появились нескончаемые комиссии, которые «разбирались» с этими письмами, то есть опрашивали всех сотрудников (около 160 человек!), выясняли, кто к нам ходит, о чем разговаривают и т. п. Особо их интересовал национальный состав группы. Одного из участников нашей группы, работавшего в другой клинике, вызвал к себе его главврач и сказал, что до него дошла информация, что он посещает «сионистскую группу Бадина». Все это было неприятно. Но некоторое время после этого мы все еще продолжали встречаться. Встречи были открытыми для всех желающих, и с какого-то момента на них стала приходить женщина, незадолго до того присланная работать к нам в диспансер из райисполкома. Она приходила на каждую встречу группы, садилась в уголок поближе к двери, раскрывала свой блокнот и что-то там записывала. Мы приглашали ее присоединиться к нам и сесть в круг. «Ничего-ничего, мне и здесь удобно», – отвечала она. Это выглядело нелепо и смешно. Ситуация, однако, становилась неловкой для участников группы, и через какое-то время наши встречи в диспансере прекратились.

Соглядатайство само по себе меня не удивляло. Но нельзя сказать, что, хотя существование сексотов предполагалось, я к этому привык. Привыкнуть к этому невозможно. В первой половине 1980-х годов один из пациентов донес в КГБ о том, что во время сессии групповой психотерапии, я упомянул имя Фрейда. Все обошлось тем, что из райотдела КГБ позвонили главврачу районного психоневрологического диспансера и попросили «принять соответствующие меры». Главврач ПНД, умный и порядочный человек, вызвал меня и предупредил «чтобы я вел себя осторожнее». Сложность моего положения состояла не только в том, что с этой минуты я не мог чувствовать себя в безопасности. Мы тогда каждый день вели открытые группы, и было совершенно непонятно, где, в какой именно группе это произошло. Кроме того, я не мог не чувствовать, что и все остальные члены групп тоже оказались в опасности – это были люди, доверившиеся нам, не подозревавшие о том, что среди них может быть стукач. Он, вероятно, и на них доносил. А я даже не мог обсуждать с ними сложившуюся ситуацию. Сейчас это звучит дико. Тогда – тоже. Но тогда подобная дикость была в порядке вещей.

Опыт этих лет помог мне увидеть одну важную (на мой взгляд – принципиальную) помеху психотерапии в Советском Союзе: работая в государственном учреждении (а иначе тогда быть не могло), находясь на содержании у государства, психотерапевт в отношениях с пациентом представлял интересы государства. Это являлось не просто парадоксом, но и ставило под сомнение саму возможность построения терапевтических отношений. Подтверждение этой мысли я нашел позже у Томаса Саса^[9].

В начале 1990-х годов в университете Тафта в США мне довелось принимать участие в дискуссии на тему «Существовала ли психотерапия в СССР?». Однозначного ответа на этот вопрос у меня не было. Психотерапевты в Союзе, конечно, были, а вот психотерапия как культурный институт отсутствовала. В опубликованной в те же годы книге Дэниел Гоулман^[10]приводит слова тибетского учителя Чогиам Трунгпа, который в 1974 году сказал ему: «Буддизм придет на Запад, как психология». Я думаю, что в нашей постсоветской культуре подобную роль фактора перемен возьмет на себя психотерапия. Она может явиться одним из инструментов социальных изменений. Бразильский педагог Паулу Фрейре^[11] видел в психотерапии политическое средство, ведущее к свободе: по его мнению, психотерапия путем роста осознания помогает людям идентифицировать свою интернализованную угнетенность и, таким образом, является своего рода инструментом для освобождения человека от собственного внутреннего раба.

Рост предполагает жизненность, витальность системы, и, чтобы такая трансформация сознания стала возможной, нежизненная, некрофильная, как мог бы сказать Эрих Фромм^[12], советская система должна была разрушиться. Что и произошло: подавляющая и пожирающая своих собственных людей миллионами советская система пришла к неизбежному распаду.