Орехимбаев затянулся раз, ещё раз… Из-под верхних век выплыли крупной ядрицей чёрные зрачки глаз, зачихал, просопливился и запел песню «О комсомольской юности…»

– Ёрген мурген комсомол!.. Комун мурден комсомол!..

Весело, залихватски передразнивая, я, вторя, подпевал ему:

– …Одна палка, два струна!.. Я хозяин вся страна!..

Неожиданно прервалось задушевное сопрано, певчий агитатор рухнул лбом на пол, не проронив ни слова…

– Ты чего, Орех?! А?! А-а-а! Я сразу же почувствовал в тебе какой-то подводный камень!.. Раскололся Кокос!.. Ну, блин, и помощнички!.. Ну, блин, работнички!.. Ключники, бл…, одним словом!.. С кем теперь будем стенд рисовать?!

Опустошённым в отчаянии взглядом осмотрел комнату… В углу – висящая на гвозде солдатская шинель. Разбросанные грязные тряпки, клочки газет, объедки… Измято-протёртый плакат на стене – Аллы Пугачёвой, из кинофильма "Женщина, которая поёт…". «Наверно, самоварят блудным сапожком, глядя на неё!..» – злым "цедом" оценил я афишу… Тёмно-серое окно, за которым «июньским банщиком» подглядывала парная ночь с тусклым фонарём-полумесяцем… «Сколько времени?.. Предположим, сейчас одиннадцать-двенадцать часов ночи… Значит, осталось семь-восемь часов на исполнение заказа…» Мучительно, помня о задании, подвывая, размышлял… «Что же будет?! Что же будет?! И что же я такой-растакой разнесчастный?! Завтра меня повесят, как Буратино, кверху ногами, в лифтовой шахте!.. Как обещал капитан Зверюгин… Если к сроку не будет готов стенд…» Взгляд вновь скользнул по висящей в углу шинели. Будоражная мысль-идея спасительной соломки стала грязью гейзера напластываться в воспалённом воображении… «Прибьём гвоздями шинель к стенду… Строительную пластмассовую каску… Закрасим на погонах буквы СА… Белой краской намалюем на каске и погонах U.S. Army… И сапоги прибьём… Только надо самые лучшие, начищенные до блеска… Ну чем не андеграунд?! Каков, блин, перформанс этюдной панорамики! А-а?! Рокирный реверс сюрреалии! Сам Федерико Феллини оценил бы по достоинству мои инсталляции, предвоплощающие "Эврику-инсоляцию"!.. Ну надо же, чё под козырьком-то всплывает!..» И я с торжеством триумфатора оглядел валявшихся на полу ключников… Сапоги были только на Василькове… ржавые от коллекторной грязи, в которых он промышлял, торгуясь с клиентами… «Ну что же… закрасим их чёрной краской… Ладнысь! Снимай, Якут, свои лыжные вездеходы!..» И с лёгкостью стянул оба сапога, которые были на три-пять размеров больше, чтобы не стричь ногти на ногах… Разложив, а затем прибив гвоздями агитационные атрибуты, написал сверху крупными, с подтёками, буквами зловещий заголовок «Акула империализма», присел на пол и призадумался над вариацией исполнения имперских вассалов-шестёрок пентагоновского «аншлюкса».

В голове «СИНЕМАльными» мыслями мелькали невыполнимые фотосюжеты… Так ничего и не придумав, я резко встал, в сердцах матерным приговором плюнул на стенд и отправился в сторожку… Придя в комнату, постоял в замешательстве возле «штабеля ключников», медленно оглядывая каждого злым, ненавистным взором. Очнувшись от грешных мыслей, подошёл к столу и налил в стакан спирта. Выпив, в опустошённом раздумье присел на табурет и закурил… Открыл носком сапога дверцу тумбового стола и обнаружил то, что надо по «законченной маэстральности», – лежавшую в нём тюбетейку Кульмандиева. Вдохновение тайфунной волной рванулось в зал!..

Прибил у сапог статуи Свободы покрашенную в синий цвет солдатскую пилотку и написал белилами на ней: «Ля Франсе». Сложил из грязного вафельного полотенца подобие чалмы и прибил её тоже вместе с тюбетейкой. Размашистым кистевым мазком подписал под ними фразу: «Англо-германские басмачи на службе у акулы империализма!»

– Всё! Готово!.. Красотища-то какая!.. А-а?! Какова политдиспозиция?! Просто изюмительно! Никаких лишних буржуйских политесов! Я в восторге! Поощрят! Наверняка поощрят! «…щрят… …рят… …отпорят… …рят…» – зазвенело тихими отголосками камертонного эхо в многочисленных уголках тёмного зала…

Ещё и ещё раз оглядел стенд… И скулящая тоска стала медленно вползать в утробу, разъедая душу… За окном светало…

«Что же делать?! Что же, бл…, делать?!» – пожарной рындой заколотилось в сознании, отдаваясь набатной болью в висках и затылке… «Скажу, что не справился с ответственным заданием… Хотел как лучше… Но, увы, не получилось… Не-ет! Это детский лепет! А эти малахольные гаврики ключники… Их до обеда не раскачаешь… А капитан приедет утром, к семи-восьми часам… Раскатил губища-та! Поощря-ят! Наградя-ят!.. Поощрят, блин! Бесплатной пластической операцией с головы до пят!..»

В череде сменяющихся сценариев расправы и держания ответа «за допущенные огрехи» озарением яви нарисовался спасительный постфактум от пролога военного самосуда капитаном Зверюгиным, сержантами-«опричниками» и «старейшинами» роты… «Это не соломинка… И не бревно… А-а?.. Мать честная! Целый плот!..»

Волчком развернувшись на месте, поспешил в каптёрку. Там допил остатки разбавленного спирта, перевёл дух, закурил и «присядом» плюхнулся на топчан. Метаморфоза по загубленной, «зачмырённой»

службе более не давила на «седалищный нервь». Я знал, что делать!.. Как добавить «жёлтенького»…

За руки, возком перетащил всех троих ключников в зал, к стенду, и разложил их по его углам, всунув им в ладони кисти, молоток и веник… «Вот и законченный этюдик хеппенинга!.. Погоди, погоди… Нет законченности… А что со мной?.. Меня же за двадцать шагов видно… Что я был с ними заодно… Помятая нетрезвая харя, перегар… Здесь невысыпанием не прикроешься… Думай! Торопись! Набрасывай последние штрихи андеграунда своих инсталляций!..»

Облил красной краской солдатское полотенце. Добавил на пятна растворителя – для убедительной въедливости и перебивания спиртного запаха – и повязал бутафорную вафельную примочку на голове: якобы мне разбили голову табуретом… «…Дедовали, мол, ключники! Праздновали черпачество!..» На теле жёлтым, чёрным и синим растворителем «скамуфляжил» синяки и ссадины… Надел форму, закурил, задумался, вновь проворачивая в сознании, «как всё было!»… «Мол, выпили ключники… Обкурились… И вместо помощи мне… Стали меня одного по ранжиру строить… Учить кулаками и ногами уму-разуму… Показывали, мол, кто здеся, на объекте, художник… Долго спрашивали, понял али нет!.. Возможности доложить-позвонить не было… Временами терял сознание от изуверов… Не подчиняясь их требованиям рисовать стенд вместе с ними… Да-а, мол, вы и сами всё наглядно видите!..» Лёг на топчан и заснул безмятежным мертвецким сном…

Потом уже меня долго, говорят, будили. С матерной истерикой тормошили и поднимали сидмя на топчане, я вновь падал, как неваляшка, только в обратную сторону. В каких часах утра и сколь долго продолжалась эта нервотрёпка, я и понятия не имел…

* * *

Очнулся в лазарете…

Некий леший в белом настойчиво тряс меня за плечо, поднеся к носу вату с нашатырём. Раскрыв глаза линзовым кругозором, я зачихал от удушья. Фельдшер склонился над моим лицом и с еврейским акцентом, картавя, ехидно спросил:

– Жив, коматозник?! Ты что, художник-бодуножник, клея бээфного облопался?! У нас здесь с солдатами такая напасть случается! На многих стройобъектах он бочками стоит! А чего голову красной краской облил?!

– Мне разбили банку об неё… Хотели, наверное, ликвидировать… Заставляли растворитель пить… – прохрипел я, хватая воздух ртом. – Дайте воды… Воды дайте!..

– Ну, отдыхай, художник… Вечером приедет капитан, который определил тебя сюда… Служивый! Принеси ему воды!.. – приказным фырком обратился он, уходя, к сидевшему на койке больному солдату.

Жадно, с прихлёбом выпив пол-литровую кружку воды, я выяснил у него, в какой санчасти нахожусь и что творилось, когда меня привезли в эту «клинику»…

Медчасть была от воинского «желдорбата», в солдатской терминологии – «жондорбат» железнодорожных войск… А как привезли? Как обычно, на носилках… В душе затеплилось: родные пенаты, ведь сам окончил железнодорожный техникум на техника, машиниста электровоза. И мяучной радостью поведал об этом «лазаретчику»…

– Ты только не шибко радуйся!.. Здесь солдаты не на паровозах рассекают! А чумавозными дизелями шпалы на себе возят!.. Ну да ладно, это я так, к слову… Гриша!.. – И протянул руку…

– А-а?! М-да… Саша… Борисов…

Пожав ему ладонь, я в тревожной задумчивости отвалился на подушку… «Вот тебе Маркиза-кот! И картины Карабаса в мазутном солидоле! Не дай бог оставят здесь… Пудовые кувалды, гаечные ключи с ладонь, кирки с костылями, совковые лопаты с тачками будут полновесно обеспечены всем сроком службы!.. Нет!.. Художник я! Художник! – мысленно вопило сознание… – Не дали, суки борзогенные, стенд оформить! Воплотиться таланту!..» Костеря судьбинушку, я не заметил, как вновь погрузился в муторный, ещё похмельный сон…

– Сол-да-а-ат!.. Подъё-о-ом!.. – Голос пробивался с нарастанием сквозь серую, липкую дрёму. – Бо-ри-со-глеб-ский!.. А-аю-шки-и!.. Про-сы-пай-ся!.. Ху-до-ба-а!.. Ан-де-гра-унд-ная!..

Открыв глаза, увидел пред собой того самого глянцевого ефрейтора, «ординарца» капитана Зверюгина, ехавшего со мной в уазике на объект Генштаба… На плечах старшего солдата был накинут белый медицинский халат. Лукавая, самодовольная улыбка предсказывала крупные, крутые изменения в моей солдатской карьере…

– Я Борисов… Александр… Почему Глебский?..

– А па-па-патаму… М-м-ма-эстро!.. – захлёбывался он дурашливым смехом. – Будет с тобой как в средневековом Киеве… Где убили благоверных князей Бориса и Глеба!..

– За что?! Я же!..

– Ты, бедолага, хороший! Ты пушистый! Прохиндей!.. – злорадно глотая слюни, продолжал смеяться ефрейтор. – Думал, ты самый умный! Шелленберг, бл…!..

Я перебил:

– А откуда вы знаете про андеграунд?..

– Чебуреки рассказали!.. Долго каялись… Прощения просили… Все трое, по отдельности измышлять не могут!.. В ногах валялись… Почти сапоги лизали у Зверюгина… Думаешь, их били?! Да их и пытать не нужно было! Капитан сказал им, что отправит всех домой по комиссации, с позорной статьёй в военном билете… А для них в кишлаках, аулах и ярангах это равносильно… – Ефрейтор смаковал, подбирая фразу. – Кульмандиев, как ишак, орал!.. Сопливыми слезами поливал пол перед нами!.. «Вай-ай! А-а-вай! Капитана, не губи!.. Комиссюещь – нэт мнэ дорога домой!.. В родном кишлаке не поймут!.. Прокажённым для достопочтенных буду!.. И я не знаю тогда, командира, что мнэ делать! То ли застрелиться?! То ли утопиться?! То ли на тэбе, капитана, жениться?! Что, в общам, одно и то же!.. Не отдадут за меня невесту Роксан! Не отдадут! Полкалыма за неё уже уплочено! Возьми две тысяч! Вторую половину копиль маль-помалю…» Якут Васильков подвывал рядом с ним, что он не пил! Якуты вообще не пьют! Якуты кита есть любят!.. Мол, надышался растворителем… И всякое такое… Что впроголодь живёт на объекте… На финский салями, осетрину с икрой еле-еле хватает… Что у него никаких Роксанов нет! И калымов, стало быть, тоже!.. А вот приготовленный продуктовый презент сожрал шайтан-художник Борисов!.. «Шайтян, бл…! Шайтян!.. Мамой клянусь!..» – поддакивая, продолжал завывать в это время Кульмандиев…

– А… Орех?.. – с опустошённостью простонал я, откинувшись на подушку, понимая, что весь мой оправдательный замысел лопнул, как мыльный пузырь…

– Какой орех?.. – недоумённо спросил ординарец.

– Орехимбаев… Ключник с другой зоны…

– А-а!.. Тот-то от страха глухонемым стал! Всё глазами моргал… Зрачки закатывал… Такой болтун оказался, что руки сохнут!.. Для них Борисов!.. – Ефрейтор чародейно, с паузой, посмотрел на потолок: – Комиссация! Перекул кин ин мора! Смерти подобно! Надпись на латыни такую читал?!

– Не попадалась… – обескураженно промямлил я.

– Над дверью реанимации!.. – с гонором «знайки» пафосно произнёс он… – Это для вас, русских… комиссация – праздничное избавление от египетского рабства!.. Вам доктор-хирург в кабинете, чтобы осмотреть задний проход, говорит: «Раздвинь ягодицы…» А вы… с обнадёжей, заискивающе, радостно орёте: «Чего-чего там, доктор, не годится!» Лишь бы не служить, отмазаться!..

Я резко оборвал его нравоучение:

– Тебя как звать, ефрейтор?!

– Серёжа… А что?..

– Так вот, Сырожа!.. Ты! Чё припёрся! В модуль захотел?! Не смотри, что я раненый!..

Ординарец взмахнул руками:

– Да ладно тебе, Борисов… Успокойся… Я сейчас от них…

– От кого это – них?!

– Из кабинета майора Сватова… Ну он командир этого жондорбата… А Зверюгин и старший лейтенант Леденцов у него в гостях… чай пьют с огурцами… Третий заварник опачивают!.. Долго хохотали над утренним генштабовским перфомсом…

– Перформансом! Деревня!.. – громогласно, на всю палату, назидательным утёром поправил я глянцевого «знайку»…

– Хорошо, перфопансом!.. Ну так вот… Слушай!.. Сегодня, понимаешь, на объект должен был приехать Епишев!..

– Кто это?..

– Как, ты не знаешь?! Начальник Политуправления войск СССР!.. – на одном благоговейном дыхании отчеканил Серёжа. – Вот был бы конфуз! Если бы он увидел этот стенд! Акула империализма!.. Но ничего, выкрутились… Быстро на ватманах фломастерами написали лозунги, призывы и приклеили их к лопатам… А Епишев в этот день на объект Генштаба так и не приехал… Говорят, со свитой отправился осматривать объект АГШ^[6]. Я, Борисов, к чему всё клоню-то… – лопотал Серёжа. – По тебе, Саша, в том кабинете Сватова всё решили…

– Чего решили-порешили?! – как гончая борзая, подскочив на койке, встрепённо-настороженно спросил я.

– Старший лейтенант Леденцов к себе в роту тебя забирает…

– Я что, кошка?! Собака?! Чтоб меня забирали! Забивали! На пересыльном футболили-мурыжили! То в вэвэшники! То артиллерия с морфлотом! То стройбат со Шпицбергеном! И здесь, в Москве! То художничай! А того и гляди мудожничать начнут! Акула империализма, понимаешь ли, им не понравилась!.. – тревожную дрожь души с нотками истерики, околесную правду-матку понёс я, грозно глядя на ординарца…

– Борисов! Сашка! Да ты успокойся! Дослушай меня!.. Пока я прислуживал в кабинете… Стаканы, тарелки менял… Ставил записи Аркаши Северного… Лакейным прислухом вызнал… что часть, в которую ты отправишься с Леденцовым, передислоцирована из Свердловска и влилась в наш УНР… Леденцов же – кстати, величают его Георгием Львовичем – бывший десантник… Разжалованный с капитана в старлеи… За что? Выяснить не удалось…

– А тут и выяснять нечего!.. – ехидно вставил я. – Свернул скворечник крыльцом на косоворот! Или «Калинку» на рёберном клавесине Бахом проиграл… Ну! Чего там дальше вынюхал?!

– Леденцов – москвич… Проживает на Ленинском проспекте… Разведён… Как ему удалось из приморского десанта в Москву в стройбат перевестись?!

– Через товароведа!.. – вспомнил я сатирический монолог Аркадия Райкина. – Раздеклёшивай давай дальше!..

– Ну так вот… Как я понял из разговора… часть-то эта переведена только по бумагам…

– Как это?!

– Значится в городе Видное, посёлка Мосрентген, за Тёплым Станом… Там же Таманская бригада расквартирована… Суворовское музыкальное училище…

– А мы между ними?! Да-а?! – продолжал я, скрывая внутреннюю тревогу, паясничать…

– Слушай и не перебивай!.. Ваша часть, а вернее, одна граница территории примыкает к крематорию Хованского кладбища… Но он не работает… Говорят, мхом зарастает…

– Это плюс!.. – надув щёки, опять съёрничал я.

Ефрейтор пояснял далее:

– А другой край территории примыкает к сбросовому, вонючему болоту…

– Это минус!.. А про часть-то что?..

– А я тебе и говорю, Борисов! Тер-ри-то-ри-я! Ни казарм! Ни столовой! Ни бани с клубом!..

– Ни девочек!.. – обозлённо съязвил я…

– …Возвели лишь вокруг необтёсанный забор с КПП да три времянки… Два металлических ангара с целлофановыми окнами, то бишь казармы… И фанерно-блоковый двухэтажный штаб… Офицеры части все, как Леденцов, из разных родов войск… Кто из автомобильных, кто из трубопроводных, кто из пехоты… Странно, однако?! Как у батьки Махно!.. Прапоров не хватает… Значит, радуйся, Борисов! В полную силу будут зверствовать сержанты!..

– Так где ж, как не на болоте, отчаиваться-то?! Вот и свирепеет народ… – с тоскливой отрешённостью, проклиная невезуху, горестно процедил я, обхватив голову обеими руками…

«Бе-жа-ть, бежать отсюда надо! Хватать костыли, прислонённые к койке лежачего солдата… И скакать, скакать, куда глаза глядят! А потом явиться в военкомат… слёзно объяснить: так, мол, и так… смалодушничал призывник Борисов… Не понравилось служить в стройбате… Да и присягу я ещё не принял… Давайте во внутренние войска! На вышку! К сторожевым псам! Собак я люблю… Хоть и сам в год Кота родился!..»

На душе было так пакостно, что я не заметил, как перешёл к размышлению вслух… Ефрейтор, удивлённо открыв рот, смотрел на меня…

– Борисов! Сашка! Очнись! Послушай меня!.. Ведь я служу уже второй год и знаю стройбат с изнанки… Если часть ещё бумажная?! Значит, там свободны колбасно-кадровые вакансии… Ну это бухгалтеры, нормировщики, водители, обслуживающие часть, кладовщики, электрики, повара, хлеборезы… Ты же с образованием! Художественное училище окончил!..

– Какое, бл…, училище?! Технарь железнодорожный!..

– Ну вот! Ты и нарасхват! – хлопнул он по плечу. – И механик, и сторож гаража!.. Леденцов между делом оговорился… что комбат хочет к его роте и свинарник прикрепить… В жратве с избытком будешь!.. В полном довольствии!.. При свиньях-та! А-а!..

– Какие свиньи, Серёжа?!

– Ну эти самые, Саша! Кабаны, свиноматки! Ну, в общем, не отчаивайся… Я чё зашёл-то?! Чтоб посмотреть на тебя и доложить Зверюгину, что ты в полном порядке и сегодня вечером можешь ехать с Леденцовым в его часть… Да! И не коси под больного! Хуже себе сделаешь! Разозлишь Зверюгина… А он намедни благодушный… И путя кривая вывела Ивана-дурака к тридевятому царству!..

– И к Царевне-лягушке! – страдальческим сарказмом дополнил я свою перспективу.

– К болоту! К лешему! Едрёна плесень, едем!.. – И задумчиво перекрестился…

Ефрейтор в паузе неожиданного открытия, с открытым ртом забившегося «сифона-брехослова», вытаращенными глазами смотрел на меня… Очнувшись от мимолётного забытья, невдомёк себе засуетился.

– Ну, в общем, давай собирайся!..

– Да мне и собирать-то нечего…

– Ну тогда приведи себя в порядок! Побрейся полностью! Голова вся в красной краске!

– Форма тоже!.. – крикнул я с койки. – Наволочку стирать?!

– Насчёт обмундирования доложу Зверюгину… Занесут… Ну, дерзай, Борисов! Можа, ещё встретимся! Не унывай!..

(Серёжа оказался провидцем… Мы ещё не раз встречались с ним на объекте Генштаба. Перетирали военную жизнь, «(у)волнительные» свидания с девушками… Лихо отпраздновали его дембель в ресторане «Парус» на Лермонтовской, с курьёзным попаданием на комендантскую гауптвахту…)

После тёрного мытья с содой и карболкой, бритья лица и головы фельдшер принёс мне новенькое обмундирование и, положив на табурет, лукаво промурлыкал:

– Сватьёфф приказали ждать…

И, порхнув белым халатом в проёме двери, волоча, загромыхал солдатскими сапогами по коридору санчасти…