Посреди просторного зала стояло прекрасное дерево, живое, из тропических лесов, с глянцевитой пахучей зеленью. Благоухало эфирами, душистыми смолами, свежестью леса. Голой спиной к дереву стоял человек, маг и художник Строгайло. Волосы его были собраны в косицу. Босые, с крепкими икрами ноги упирались в стеклянную плиту. Из-под древесной коры исходили полупрозрачные трубки, шланги, круглились сосуды. Липли к спине мага с помощью присосок. У человека и дерева была единая кровеносная система, гуляли общие соки. К солнечному сплетению был подведен прозрачный шланг, напоминающий световод. Он завершался наконечником, который подходил к небольшой клетке с крохотной прыгающей птичкой. Птичка перескакивала с одной жердочки на другую, нарядно сверкала оперением, была размером с бабочку.

Возле дерева горела спиртовка, над ней в небольшом котле кипела и пузырилась вода. Громоздились плетеные корзины.

Дерево и человек были окружены стояками, между которыми тянулись струны из жил, висели морские раковины, медные бубенцы, скорлупа кокосовых орехов, обручи с туго натянутой кожей.

Все это напоминало Ольге наивную бутафорию, которой сопровождались надоевшие перформансы.

– Господа, – Евгений Франк хлопнул в ладони, останавливая шелест и говор. – Вы присутствуете при магическом сеансе, во время которого маэстро Строгайло сдвинет земную ось. Постарайтесь не попасть под сдвиг земной оси. Может стать больно.

Из древесной листвы на пол выпали две полуголые скакуньи, шлепнули о паркет босыми стопами. Запрыгали, мотали хвостами волос, плескали голыми грудями. Они издавали истошные вопли. Кричали тоскливо, как морские чайки. Выли, как воют под луной волчицы. Стенали, как кошки в брачный период. Блеяли, как испуганные овцы. Начинали раскачиваться, исторгая булькающие звуки, подобные дождю или бегущей воде.

Ольга смотрела на плясуний с недоверием. Это была дурная пародия на языческие камлания, безвкусная копия шаманских игрищ.

Колдуньи подскочили к стоякам и стали рвать натянутые воловьи жилы, дуть в морские раковины, трясти бубенцы, щелкать кокосовой скорлупой. Мучительная, тоскливая музыка наполнила зал. От нее у Ольги заныло в груди, стали останавливаться в глазницах глаза. Она почувствовала ледяной холод, который сменился жаром. Казалось, музыка улавливает ритмы дыхания, биение сердца, пульсацию кровяных частичек. Музыка вычерпывала из тела душу, отделяла ее от плоти, гоняла эту беспомощную душу, как гоняют голубей, не давая им сесть. Ольга чувствовала, как мертвеет лишенное души тело, как остывает оно.

Крохотная птичка билась, ударялась о клетку, мерцала пестрым опереньем.

Маг, окруженный трубками, глубоко дышал, словно вдыхал летающие по залу души, питаясь ими. Наливался, увеличивался в размерах, казался надувным великаном.

Плясуньи оставили воловьи струны и бубенцы. Кинулись к кипящему котлу, стали черпать ковшами кипяток и плескать на дерево. Ошпаренная листва дрожала, мучительно трепетала, скручивалась. Зал чувствовал страдание дерева, вздыхал, постанывал. Трубки, соединяющие человека и дерево, наполнились мутным светом. Словно страдание дерева переливалось в мага. Мышцы на его спине бугрились от боли.

Он напрягался, хрипел, скалил зубы, терпел пытку.

Дрогнул мышцами живота, и от солнечного сплетения по световоду полетела белая плазма, вырвалась из наконечника и ударила в птицу. Та упала, стала биться, взлетала и снова падала.

Колдуньи плескали на дерево кипятком.

Казалось, было слышно, как дерево стонет. Боль дерева передавалась магу. Тот дышал, хрипел. Дрожал животом, напрягая солнечное сплетение. Гнал по световоду белую плазму. Стрелял ею в птицу, и та, с дымящимися перьями, жалобно пищала, билась, падала на дно клетки.

Ольга ужасалась садистскому зрелищу. Тело под одеждой горело, будто ядовитая плазма обжигала ее.

– Боже, да ведь это Колибри! Это Президент! Он убивает Президента! – кто-то охнул за ее спиной.

Колдунья выхватила из корзины бензопилу. Завела ее с рыком. Подскочила к дереву и стала пилить. Пила звенела. Дерево наклонялось. Из него по трубкам огненными толчками била боль. Спина мага страшно бугрилась. Он ахнул, выдыхая в световод всю жуткую нестерпимую муку. Плазма прокатилась по световоду и ударила в птицу. Та упала на дно клетки и дымилась.

– Да что же это такое! – раздавалось среди гостей. Ольга обморочно держалась за стену, торопилась из зала на воздух.

Когда представление завершилось и гостей поубавилось, в удаленном кабинете уединились Евгений Франк и Феликс Гулковский.

Гулковский повертел пальцем, указывая на потолок и на стены. Спросил:

– Как тут у тебя?

– Все чисто. Полная изоляция, – успокоил его Франк.

– Все-таки так будет лучше, – Гулковский достал айфон, извлек из него аккумулятор, положил обесточенный айфон на стол. – Ну и что значат все эти фокусы с мертвой птичкой?

– Ты слишком рационален, Феликс. Не веришь в магическую силу искусства.

– Пока все, что мне удавалось, я достигал без магии.

– Я знаю, что после предшествующего сеанса у Колибри был страшный радикулит, который вывел его на неделю из строя.

– Просто он переусердствовал в постели со своей балериной. Радикулит – профессиональная болезнь танцоров.

Они сидели, два партнера, два могущественных человека России. Телемагнат, который управлял умами, подавлял волю, сеял страхи, веселил, ошеломлял, погружал в наркотическое оцепенение страну. Миллионы людей, уткнувшись в телеэкраны, сосали из стеклянных корыт разноцветное пойло. И баснословный богач, банкир, собственник нефтяных полей, золотых рудников, оборонных заводов. Управлял экономикой, разорял конкурентов, возводил города, был дружен с финансистами мира. Был из тех, кто когда-то привел Президента в Кремль и уцелел среди опал и гонений. Союз этих двух владык обеспечивал им господство.

– Ты спокоен за Совет Федерации? – спросил Франк. – Разговаривал с дамой?

– Даме я обещал гардероб императрицы Елизаветы Петровны и бриллианты Алмазного фонда. Ей безразлично, какой Президент станет любоваться ее туалетами.

– А Премьер? Мне кажется, это слабое звено.

– Этот уязвленный гордец с телом младенца и глазами злой стрекозы мечтает отомстить Колибри за все унижения. Он его ненавидит.

– Армия?

– Начались массовые увольнения высших офицеров. Министр знает, что ему присвоят маршала и отправят на пенсию. А ему еще хочется повоевать всласть в Сирии.

– ФСБ? Это его братство, его «орден меченосцев».

– Они в моем бизнесе. Я дал им нефть, порты, инвестиционные банки. Они перешли в мое братство, мои меченосцы.

– Губернаторы?

– Эти жирные свиньи не спят ночами, ждут, что их арестуют. Они хотят избавиться от этого кошмара. Я показал им список тех, кто на очереди. Сказал, что в Лефортово спешно освобождают для них лучшие камеры.

– Дипломаты?

– Старая черепаха, которую он гоняет по миру, сказала мне, что Колибри разрушил все, что с таким трудом создавала русская дипломатия. В МИДе его презирают.

– Бизнес-сообщество?

– Крупный бизнес оскорблен тем, что все лакомые куски он отдал своим друзьям. Остальным объедки. Ему не забыли, как он расправился с теми блестящими бизнесменами, кто привел его к власти. И я не забыл!

– Оборонщики? Он их кормит с ладони.

– Оборонщики разобщены. У них нет партии, нет лидера. Нельзя же считать лидером этого напыщенного павлина?

– А церковь? Он сделал для нее очень много.

– Церковь лишена благодарности. Следующая власть сделает для нее еще больше.

– Кажется, мы пробежали по всей клавиатуре. Ничего не забыли?

– Какая-нибудь клавиша обязательно даст сбой, и возникнет фальшивый звук. Ты заглушишь его ревом своих телепрограмм.

Франк смотрел на высокий лоб Гулковского, на длинные линии нотной тетради, куда черным фломастером хотелось вписать несколько нот. Среди них притаился фальшивый звук. Тот, что превратит стройную симфонию заговора в какофонию катастрофы.

Случившийся полгода назад шуточный разговор с Гулковским, напоминавший остроумную игру, в которой они, как забаву, разыгрывали сценарий заговора, план дворцового переворота, – этот необязательный разговор превращался в реальность. Обрастал именами, связями. Затягивал в себя Франка, и тот, как муха, залетевшая в сладкую банку варенья, тонул в липкой гуще, был не в силах выбраться.

Он не раз в бессоннице перебирал примеры государственных переворотов в России. Стрелецкий бунт при Петре, который завершился зверскими казнями на Красной площади. Восстание декабристов, которое кончилось виселицей в Петропавловской крепости.

Заговор Тухачевского, когда к стенке были поставлены тысячи генералов и офицеров. ГКЧП, когда горстку жалких неудачников, словно овец, хворостиной погнали в Лефортово.

Все эти заговоры составляли череду провалов, в которую он, умный, осторожный, удачливый, достигший вершин благополучия, помещал теперь свою судьбу. И Франк, глядя на властное, с гордым носом, лицо Гулковского, искал повода, чтобы сообщить ему о своем отказе.

– Теперь послушай, каков окончательный план, – Гулковский перешел на шепот, так что Франк понимал его только по движению шипящих губ. – Через два месяца – пятнадцать лет, как Колибри стал Президентом. Мы устраиваем великолепное торжество в одном из дворцов, еще не знаю, в каком. Ты даешь представление, какую-нибудь очередную мистерию, можешь с магами, можешь с ведьмами, ну ты это умеешь. Мы приглашаем Колибри. Он не может отказаться. Приезжает. Мы заводим его в кабинет, отсекаем охрану и требуем, чтобы он написал отречение.

– Отречение? Бумагу?

– Перед камерой он обращается к нации. Благодарит народ. Благодарит Парламент. Благодарит Совет Федерации и Правительство. Ссылается на болезнь. Он выполнил свой долг перед Россией. Предотвратил распад, победил в Чеченской войне, освободил Южную Осетию и Абхазию, присоединил Крым. Он возродил оборонную промышленность, сделал лучшие в мире самолеты и подводные лодки. Одним словом, поднял Россию с колен. Но он устал, как раб на галерах. Просит, чтобы его отпустили. Оставили наедине с любимой женщиной, природой, книгами, Господом Богом. Все это он произносит перед камерой, и ты транслируешь его отречение на страну. Создаешь восторженный вихрь благодарности, воспеваешь его, нарекаешь самым великим государственником России. И все это без пальбы, без танков на улицах, без арестов, без дурацких комитетов общественного спасения. Передача власти в интересах ненаглядной России!

– И в это поверят?

– Патриарх станет благословлять его под колокольный звон. Сенаторы станут аплодировать стоя. Депутаты Думы предложат назвать его именем проспект в Москве. Остается назначить преемника. Того, кто подхватит тяжелую ношу государства Российского.

– И кто же этот преемник?

– Может быть, русский царь? В России давно созрел монархический проект. Царя избирает не надоевший Парламент, не продажный сенат, а народ. «Выберите царя из народа своего» – так сказано в Библии.

– И этот царь ты?

– Господи! – расхохотался Гулковский. – Да разве я похож на русского царя?

Он откинул назад библейскую голову, выставил свой увесистый нос с розовым пятнышком, картинно воздел брови, властно выпятил подбородок. Сверкнул чернильными с золотым отливом глазами.

– Нет, не похож, – сказал Франк. – Ты скорее Габсбург.

Франк тосковал. Его засасывал заговор, и не за что было ухватиться, не было под ногой опоры. Липкая воронка втягивала его в свою бездну, и гвардейцы вели на плаху измученного пыткой стрельца, и качались на невском ветру пять мертвецов, и шагали по коридорам Лубянки генералы с лампасами, ожидая пулю в затылок.

– А если Колибри откажется? – тоскливо спросил Франк.

– Пистолет к виску! – безжалостно произнес Гулковский. – Он трус. Боится смерти. Боится боли. Боится участи Каддафи и Саддама Хусейна. Он предпочтет остаток жизни провести на роскошных вилах, которые мы ему оставим. На Черном море, на Валдае или в Швейцарских Альпах. Он сибарит, любитель сладкого.

– Но ведь в России уже отрекались цари и вожди. Отречение Николая кончилось чудовищной гражданской резней. Отречение Горбачева кончилось крахом страны. Колибри замкнул на себе все связи, все управление, все рычаги. Он замковый камень государства Российского. Убери его, и рухнет весь свод, и мы погибнем под глыбами.

– Мы устраним этот камень так искусно и деликатно, что свод уцелеет. Удалим один камень и тут же вставим другой.

– Царь? – пролепетал Франк.

– Боже, царя храни! – фальшивя, пропел Гулковский. Вставил аккумулятор в айфон и поднялся.

И все шел, волочил перебитые ноги стрелец, не в силах дойти до плахи.