Глава 2

Знакомьтесь: Александр Вениаминович Летов. Мужик крепко лет под восемьдесят, недавно потерявший два последних собственных зуба.

Он – двоюродный брат сенатора.

Понянчить давно желанного родившегося братана он не смог по уважительной причине: на дворе зрел нарыв Карибского кризиса 1962 года, и его, как военно-обученного человека, призвали послужить родине на Черноморском флоте. И отпустили его только через четыре года, в звании старшего лейтенанта, продолжить учёбу в знаменитом ОИИМФ – Одесском институте инженеров морского флота.

Братика он увидел через год, приехав в отпуск со своей семьёй. Они вышли из автобуса на разъезде. Они – это он, Летов, его жена, сынишка Андрей и младшая сестра Люда. Идти три-четыре километра, точное расстояние никто не определял. Летов вспомнил, что как-то вьюжным зимним вечером добирался до села три часа. Но сейчас благодать: позднее лето. Прошли перелесок, слева от дороги открылось поле, поросшее жёлтыми ромашками.

– Люд, посмотри – колхоз цветочки начал выращивать.

Сестра пробралась к полю через густую траву, нарвала букет, долго его разглядывала.

– А знаешь, братец, это не ромашки, а обыкновенный подсолнечник, глянь сам, – подала ему стебель.

Точно, подсолнечник, вот и малюсенькие семена.

– Гибрид какой-то, что ли?

– Узнаем: тётушка – главный агроном.

В доме, кроме бабушки, никого из взрослых не было. Дядя Миша – в кузне, взрослые Сашины сёстры, Женя и Тома, учились в разных городах. С будущим сенатором нянчилась бабушка.

Ничего особенного: крепкий пятилетний братишка играл с его сынишкой, бывшим на два года старше. Летова же больше интересовал отец пацана, дядя Миша, представитель и продолжатель дела кузнецов Брянцевых; с ним он и проводил время и у него в колхозной кузне, и дома, за столом, с рюмкой водки. Летову было важно это общение: он хотел понять, что же несёт стране новый лидер, весьма импозантный мужчина, с уже проявившейся склонностью ко всяким наградам, особенно высшим. Благодаря ему в стране случилось очередное поднятие всё более гибнувшего сельского хозяйства. И он огородом пошёл на пригорок, к кузнице, где дядя Миша указал на три фактора этого подъёма:

– Вон, видишь, шестеро мужиков на бревне сидят и смотрят на окрестности через речку? Это присланные райкомом помощники нашему колхозу. И, знаешь, куда они смотрят? Оттуда, через прогалину в деревьях, виден магазин на той стороне речки. Сейчас, – он посмотрел на висевшие на стене ходики, – время к одиннадцати, они ждут его открытия.

И точно, в чреве механизма часов что-то зашуршало (кукушка не выскочила), с первым ударом мужики сорвались с бревна и стайкой побежали вниз, к броду через речку; мост, который он, Летов, защищал с парнями от льдин в весенние наводнения, был разрушен – и не фашистами.

Вторым фактором оказался токарный станок – чудо немецких мастеров последней четверти XIX века, присланный, опять же, в помощь колхозу шефами, донецкими шахтёрами.

Станок не работал: в нём не хватало главной шестерни, приводящей его в работу, которую, несмотря на героические усилия советских инженеров, так и не смогли сделать, так как весь станок был создан, очевидно, самоучкой по неизвестной измерительной системе.

Третьим фактором служили применяемые в колхозе трактора К-700, производимые в СССР для транспортировки ракет и иной военной техники, своей мощью и тяжестью настолько утаптывающие нежную лесную почву, окружающую село, что только отдельным семенам удавалось пробить эту корку; об этом наглядно свидетельствовали посевы всё ещё выращиваемых кукурузы и подсолнечника: по три-пять карликовых стеблей на квадратном метре. (Поразительно: на меже естественные для этих мест травы вырастали по грудь!)

Сжигая тонны солярки, эти трактора сжирали среди прочего и тонкую экономику колхоза. Что, впрочем, не особо волновало власти, ведь впереди брезжил фантом коммунизма!

Где-то часа через полтора помощники вернулись; весёлые и говорливые, они снова оккупировали знакомое бревно.

– Представляешь, племянник, я трактором это бревно вон туда, под горку, отволок! Тошно же смотреть! Так они целый день потратили, но притащили его опять на это же место! Как клопы диван в анекдоте.

– И что они, вот так целыми днями и сидят?

– Нет. У них типа бригадир есть, он их распределяет на работы. Да что там! – Он с досады выругался. – Зачем они нам, эти работники? Это же всё для показухи! Не получается у начальства ничего толкового, вот они и замазывают глаза и нам, и себе! А бригадира сегодня нет, уехал в райком, новые инструкции получать.

В кузню зашла старушка, робко поздоровалась:

– Здравствуй, Афанасич! Беда у меня, чеплыжка обломилась, поможешь, родимый?

– А когда я не помогал, баба Дуся?

– Ой, Миша, знаю я, знаю! Как там Васильевна?

– Да ничего, слава богу! Да ты присядь, баб Дусь, на лавочку, сейчас сделаем!

Дядя Миша достал из вороха железок нужное, подошёл к горну и стал готовить костерок.

– Подожди, дядь Миш, дай мне молодость вспомнить!

Летов скинул пиджак на лавку, засучил рукава.

– А ты что, старый уже? Когда успел стать-то? – усмехнулся дядя.

Но Летов не отвечал, он делал то, что в шестилетнем или семилетнем возрасте подглядел у старших в кузне, которая располагалась в сенях их дома. И однажды, выскочив после завтрака пораньше, разжёг огонь для старших, став «поджигателем», как окрестил его другой, младший дядя – Валя.

Привычно сладив над кусочком бересты домик из лучинок и щепок, с одной спички поджёг его и стал ждать момента, когда можно будет подкладывать кусочки антрацита: только они дают настоящий жар. Заметил:

– А где ж меха? Чем дуть будем? – И повернулся к дяде.

– А ты что ж, думал, мы тут щи лаптем хлебаем? У нас тоже прогресс есть, научно-технический. – И дядя Миша показал на щиток, прибитый к бревенчатой стене кузни, с пусковой кнопкой и рычажком реостата.

– Это кто устроил?

– Бригада из ЦК приезжала, – на полном серьёзе сказал дядя, – потом комсомольцев возили сюда, опыт перенимать.

Увидев моё несказанное удивление, засмеялся:

– Валентин собрал из каких-то железок военных, что с войны остались.

«Да, дядя Валя всё может», – подумал Летов.

Между тем в горне железка нагрелась докрасна. Дядя Миша взял им же изготовленные щипцы, захватил ими край железки:

– Ну как, племянник, поможешь? – указал глазами на молот.

Летов бил молотом по раскалённому металлу там, где указывал маленький молоток в правой руке дяди. Потом ещё один нагрев, другой, а затем, доделывая чеплыгу, дядя работал сам. И родилась красивая и нужная в хозяйстве вещь. Финальное шипение в бочке с водой – и дядя отдаёт готовую вещь бабусе:

– Пойдёт, баб Дусь?

– Ой, Мишенька, угодник ты наш, спасибочки! – поклонилась баба Дуся, принимая ещё тёплую чеплыгу: – Здоровья тебе, милок, тебе и деткам твоим! – И вышла из кузни.

На лавке остался узелок из белой материи. Летов кинулся:

– Забыла бабуся! Пойду догоню!

Дядя остановил его:

– Плата за мою работу. И не догоняй, не возьмёт! Человек понимает, что за работу надо платить. А эти, на бревне, этого не понимают. Вот и вся разница. И это, Саня, касается всего нашего государства, всей эсэсэсэрии!

В узелочке было три яичка. А на бревне уже никого не было, испарились помощники.

В беседе прошёл час, никто не тревожил. Дядя встал, снял замок:

– Пошли домой, если что, туда придут. Но прежде зайдём в магазин.

Они спустились к речке, дядя Миша, будучи в сапогах, перешёл сразу, а Летов разулся и, засучив штанины, перешёл босиком. Так, босой, и вошёл вслед за дядей в большое светлое помещение недавно построенного магазина.

Огляделся.

На длинных полках небольшой кучкой стояли два десятка бутылок с водкой, в углу висели три хомута и какие-то ремни. Небольшой прилавок, на котором деревянный ящик с конфетами-подушечками, слипшимися в сплошную массу. И живая продавщица, смотревшая на Летова с видимым интересом. Поздоровались.

– Дай-ка нам, Варя, пару бутылок да пару стаканов, обмоем приезд племянника, – попросил дядя. – Выпьешь с нами?

– Не-не, Афанасьич, – отказалась Варя, одновременно подавая бутылки и стаканы, – не буду.

Посмотрела на Летова снова:

– А я вас помню…

– Кого это – нас? – перебил он её. – Я ж не император какой-нибудь.

Варя зарделась и засмеялась:

– Ты на класс старше учился, так, Саня? Всё воевали…

Он снова перебил:

– Так ты сестра Толика, моего лучшего друга?

– Да.

– А он где сейчас? Я его лет двадцать не видел.

– В ПТУ в Кирове, мастером.

– Ну вот, оказывается, мы знакомцы, а ты даже выпить с нами не хочешь!

– Не-не, не буду!

– Ладно! А мы выпьем, да, дядь Миш? А закусить? Я без закуски не умею.

– Да вот же, – вступилась Варя, – конфеты!

– И больше ничего существенного? А под прилавком? – Летов знал об этом феномене нынешней жизни.

Варя засмущалась:

– Да если бы и было, разве я пожалела бы для дяди Миши и для тебя, Саня? Нет, только одни конфеты и есть. – Она посмотрела на меня, удивлённого. – Да вы прямо руками берите сколько хотите!

– Как брать? Они же все слиплись?

– А вот так, пальцы сделайте ковшиком и берите! – показала.

Ящик больше чем наполовину был опустошён.

– Это что, и они, работники, так закусывали: руками?

Варя отвернулась, закрыв глаза ладонью. Глухо, не оборачиваясь:

– Простите меня, я ложки из дома приносила, да они их с собой позабирали. Принесу – а они заберут…

– Хватит, Саня, – не выдержал дядя, – девушку до слёз довёл! Не виновата она! Сюда бы этого многозвёздного генсека да заставить его закусить вот так! Хватит! – Он поднял налитый стакан, чокнулся о его, стоящий: – За встречу! Всегда рад тебя видеть, племяш!

Он выпил залпом.

И Летов выпил глотками, потом, угнувшись, ждал, когда пройдёт желание желудка выкинуть тёплый вонючий яд.

– Пойдём, Саня! Прости нас, Варвара, и запиши за мной.

Дядя Миша засунул обе бутылки в карманы пиджака и пошёл на выход. Летов, захватив стоявшую на полу обувь, пошёл следом.

Ему было стыдно.

Шесть лет назад в космос улетел почти его ровесник, Юрка Гагарин.

В Москве с невиданным размахом собираются отметить пятидесятилетие Октябрьской революции.

И война окончилась двадцать два года назад…

В доме, где за два с половиной года до начала войны, вьюжной февральской ночью, в годовщину гибели крейсера «Варяг» и канонерской лодки «Кореец», родился он, Летов, в горнице был накрыт стол с немудрёными деревенскими закусками и городскими, что удалось купить. Посреди стола стояла початая четверть самогона.

«И где только сохраняют такие бутылки?» – подумал Летов.

Они сидели за столом, когда с работы пришла Зоя Власьевна, жена дяди; слухи донесли ей о приезде родственников.

– Тёть Зой, а почему у вас в колхозе подсолнухи такие? – Люда показала на букет в банке с водой.

– Да обыкновенно. В область семена пришли, и их через сито. Крупные – себе, на еду, может, на продажу, а может, за взятки, кто богаче. Остальное – в районы, там тоже сита есть. Даже здесь, в колхозе, сита есть. И сеем мы то, что семенами и назвать нельзя, – высевки, отбросы. Пять процентов всхожесть.

– Но зачем же вы их сеете? – не вытерпел Летов.

– А попробуй не посей – через неделю ни председателя, ни меня, агронома, не будет. Да ещё и посадят. – Помолчала. – И во всём так…

– Но вы же коллективное хозяйство, а не государственное, сами – коллектив? – не унимался Летов.

– Крепостные мы! – отрезала тётя. – Нашим только десять лет назад паспорта давать стали! А крепостными так и оставили.

Дядя Миша встал:

– Всё, кончили беседы! За встречу, за вас, дорогие родственники! – и поднял стакан. – За тебя, Саня, моряка! – Выпил, захрустел малосольным огурчиком.

Летова хмель не брал, да он и не старался налегать на спиртное. Шесть лет не был он в этом доме. Извинившись, встал, прошёл на кухню, сел на лавку под маленьким окном, глядящим в огород, закурил.

Ничего не изменилось с той февральской ночи 1942 года, когда впервые отметилась память об этой кухне. Та же полка, висящая на стене за тем же старым потемневшим столом, та же небольшая загородка с левой стороны печи, то же подполье под русской печью, где он прятался с мамой, и, наверное, не в первый раз. Сейчас перед загородкой стоит табуретка, на ней – знаменитый ведёрный тульский самовар, а тогда здесь в исподнем стоял его дедушка Афанасий Сергеевич Брянцев.

(Самовар и швейную машинку «Зингер» – единственное, что успели закопать в огороде перед стремительным приходом немцев.)

В кухне полумрак, светильник стоял, очевидно, на грудке печи. И в какой-то момент он видит перед собой дедушку, зажимающего левой рукой живот; из-под руки течёт, окрашивая белую рубаху, что-то чёрное. И слышит его голос: «Зоя, меня убило…»

Наверное, он не спал в ту ночь. В доме была только его мать. Бабушка ещё вечером ушла в Приют, где в немецком лазарете лежал раненный в колено предыдущим днём младший дядя – Валя. Он слышит стук в окно находящейся рядом, за дощатой перегородкой, комнаты, бежит к нему, протаивает своим дыханием в заиндевевшем стекле кружок, через него видит лицо бабушки и кричит: «Бабушка! Бабушка! А нашего дедушку убило!»

Дедушка Афоня был убит разорвавшейся в горнице миной; маленький осколок пробил доску и прошил его тело со спины. Память об этом времени цепко держится в его существе – не удалить!

В сенях послышались детские голоса. Летов встал, смахнул набежавшие слёзы.

Входная дверь открылась, в дом разом пытались ворваться оба мальчика: его семилетний Андрей и пятилетний братан Саша.

– Я первый! Я здесь живу! – пыхтел крепкий, копия отца, Саша. Но и худенький Андрей не сдавался; оба упали, зацепившись за порог.

Летов подошёл, поднял за руки обоих, готовых всплакнуть.

– И что вы, братья, не поделили? Невесту, что ли?

Осмысливая неожиданный вопрос, дети передумали плакать.

Андрей, собираясь уточнить, посмотрел на Летова. И вдруг, с испугом заметив покрасневшие глаза отца:

– Ты что, папа, плакал?

– Нет, сынок, это дым в глаза попал. – И уже обоим: – Идите обедать, женихи, вас там заждались! – И подтолкнул их в горницу.

Он вышел во двор, скоро к нему, освободив место у стола новым едокам, присоединился дядя Миша.

– Ты что, Сань, курить начал?

– Начал, дядь Миш, на службе. Как говорят военные: сдался после долгого сопротивления.

Дядя вытащил из кармана мятую пачку «Примы», вынул сигарету, похлопал по карманам:

– Дай прикурить, Саня! Спички оставил где-то.

Курили в молчании.

Саня, разбудив память, сравнивал: что было и что стало.

Было: просторные, высокие сени, сложенные, как и дом, из толстого выдержанного дерева, такой же скотный двор, с большим высоким навесом, под которым складировали сено и солому, высокое крыльцо со ступеньками и большим пространством под ним, где детвора пряталась, играя в салки.

Это был дом крепкого мужика, получившего при Столыпине надел и освоившего его на пользу себе и государству. При доме был ухоженный сад из двух десятков деревьев, малинник, рядом, под небольшим уклоном, – низинка с луговой травой и речка с глубокой, «с ручками», купальней.

Напротив, через речку, был дом бывшего помещика Ардальонова, предки которого одними из первых дали «вольную» своим крестьянам. И дом бывшего крепостного Брянцева соперничал, а во многом и выигрывал у дома помещика.

С приходом большевиков и организацией колхозов надел забрали вместе со скотом, дом и сарай заставили разобрать и перенести всё в село, выделив для этого новый надел, примерно двадцатую часть от имевшегося. Сад негласно остался за Брянцевыми, и Саня с мамой, тётей Зиной, дядьками ходил в него за яблоками. Он участвовал и в попытках пересадить часть деревьев на новое место, большинство из которых были неудачными: деревья были слишком большими.

Дом с постройками крепко стоял на новом месте, он уцелел и за два года оккупации; его не успели сжечь даже специально оставленные солдаты вермахта.

Но через четыре года после войны, когда Летов с отцом уже жил в городе, случился пожар, уничтоживший крышу, сени, все хозяйственные постройки.

Восстановление прошло тяжко; сени получились маленькими и тесными, без единого окна, и сложены они были, как и сарай, из случайных брёвен. Крыши, бывшие под щепой, стали соломенными. Сам дом выдержал это малое время, но сени и сарай успели покоситься; часть брёвен гнила.

Замеченное породило печаль в душе Летова, ещё больше загрустил он от увиденного в кузне и возле нее.

Здесь была голая правда, в отличие от трескотни в телевизоре про новую пятилетку, успехи в освоении космоса, процветание в стране и государствах народной демократии.

Какой прогресс при голых полках магазинов, отсутствии дорог, откровенном развале сельского хозяйства?! Как корова, спасшая от голода в 1946 и 1947 годах, стала нерентабельной? Почему власть с 1960 года стала ежегодно поднимать цены на продукты, и не только на них? Как руководители страны посмели расстрелять возмутившихся рабочих Новочеркасска, протестовавших против урезания их зарплат и роста цен, и почему трусливо скрыли произошедшее? Отчего здесь, в этом колхозе, как и по всей стране, отобрали выпасы для общественного стада, обложили налогом держателей коров, яблони в огородах? Как результат – общественное стадо исчезло, колхозник лишился молока, мяса, а некоторые повырубали плодовые деревья. Кому это нужно? Кому, чёрт возьми?

Зачем его заставили подписаться под бумагой, обязывающей его врать при встречах с иностранцами (он стал начальником конструкторского бюро в аграрном НПО) об урожайности пшеницы и других культур, о надоях молока и прочем? Бумага была многостраничной, охватывала все стороны жизни человека и общества. Это был не просто обман, а государственная ложь!

Ответы на все эти вопросы он получил значительно позже: в 1997 году волею судеб Летов побывал в Америке, будучи приглашённым на учёбу в крупную нефтедобывающую компанию, SVEPCO, головной офис которой находился в городе Далласе штата Техас. Помимо учёбы в этом штате у него был хороший знакомый по десятилетней переписке фермер Эд Рохрбач, чьи владения располагались недалеко от города Амарилло, рядом с городком Херефорд. Естественно, он не упустил возможности воочию посмотреть на то, о чём в письмах ему рассказывала Эрлин, жена фермера.

На четвёртый день пребывания, освоившись, он попросил вице-президента компании, курировавшего учёбу будущих интернациональных агентов по продажам выдающейся фирменной продукции, связать его с Эдом, что тот с видимым удовольствием и сделал. Утром следующего дня крепкий загорелый американский крестьянин в холле гостиницы мял его в объятиях, удивляясь: как это он смог пересечь океан? Неужели большевики начали выпускать своих людей за границу? Четыре часа езды в «додже» Эда по надежным штатовским дорогам – и он, крестьянин по рождению, оказался в американском фермерском доме.

И здесь он нашёл ответ: очень простой, полноценный, без каких-либо признаков лжи.

Около века назад прадед Эда, немец, переплыл океан и получил от государства кусок голой степи на плоскогорье, расположенном на высоте около тысячи метров над уровнем моря. Наверняка было тяжело его осваивать, но через сто лет Эд, наследник, имел уже 740 гектаров, из которых 560 были его собственные, оставленные ему отцом, остальные он арендовал. Он вырастил, а Америка выучила семерых детей: пятерых сыновей и двух дочерей.

Эд не строил ни коммунизма, ни капитализма, он об этом как о пустом не стал и говорить. Он строил свою жизнь, и государство ему в этом помогало.

– Ли, – крикнул он жене, возившейся на кухне, – а кто у нас сейчас президент?

– Я не хочу называть имя этого негодника, он опозорил всю Америку.

– Но всё-таки?

– Клинтон.

Эду шестьдесят, у него нет никаких работников.

– Зачем я буду держать бездельников? Ведь за каждый час рабочего времени я должен платить им по 2 доллара 85 центов, а с 1 сентября – уже 3 доллара 15 центов. Это единственное, что у нас растёт.

– Но как ты управляешься со всем этим один? – не поверил Летов.

– Пошли, покажу тебе моих помощников!

И он повёл Летова в просторный ангар. А в нём – техника, немыслимая для России, и трактор мощный, обутый в сдвоенные шины. Эд, увидев растерянность Летова, признался:

– Алекс, я чуть-чуть обманул тебя: мне помогает один из сыновей, Энди, который пошёл по моим стопам, но только когда я убираю урожай. Он вместе с одним доктором арендует недалеко 470 гектаров.

И ещё много чего удивительного рассказал Летову Эд.