Париж, Франция
Эйфелева башня
22 мая 2036 года

Эйфелева башня, построенная лишь на время Всемирной выставки, но ставшая символом Парижа и Франции, все еще держалась на ногах, утверждая неразрывность связи нового и старого, куда лучшего времени. Теперь она не освещалась, освещались только ресторан «Жюль Верн» и бар с шампанским, расположенный почти на самой вершине. Вход в них был, как и прежде, через одну из ног башни, дальше надо было подниматься на лифте. Все размеры башни ты осознавал, только когда находился рядом с ней.

Его высочество Ага Хан VI передвигался по Парижу на «Бентли» довольно скромно и только с одной машиной охраны. Мы на этом фоне с нашими бронированными «Эверестами» выглядели как дикари, заявившиеся на костюмированный бал. Шарка со мной не было, он встретил меня и передал менеджеру (так они назывались) приставленной ко мне команды PSD по имени Горан. Поскольку я предпочитаю знать тех, кто меня охраняет, я попросил Горана немного рассказать о себе. Рассказ обычный – паренек с побережья, ненавидел сербов, качался, брат – в хорватском спецназе, сам он отпахал три года в Ливии. Когда началась война, он не сумел вернуться, а его брат, как и вся антитеррористическая группа Лучко, погиб, прикрывая отход беженцев на территорию Сербии. Когда он освободился от дел в Ливии, возвращаться было некуда – не было ни Хорватии, ни Сербии, а был Арнаутский халифат. О своей семье он ничего не знал до сих пор, убили ли, угнали ли в рабство – ничего не знал. Поскольку деваться было в общем-то некуда, он так и остался в охранном бизнесе. Мою контору он знал, относился с уважением – все-таки слава о нас шла, и недобрая слава, но нам такая и нужна.

Когда мы вошли в лифт, ведущий наверх, Горан приклеился ко мне, а с принцем охраны не было вообще никакой… какие-то громилы, похоже, мусульмане, и остались они внизу… мне вообще показалось, что они не сертифицированные охранники, что весьма странно. Уже в лифте Горан незаметно передал мне небольшой «Хеклер-Кох», который я сунул в карман. Некий знак профессионального уважения.

Мы поднимались все выше и выше, в бар с шампанским на самом верху. Париж, некогда сияющий всеми цветами радуги, сейчас выморочно бледнел новомодным светом дешевых китайских светокристаллов, и то не везде. Энергию приходилось экономить везде и во всем…

Шампанский бар наверху был предельно простым, но таким он был еще до войны. Он ни в коем случае не походил на ресторан, потому что там не было столиков, и шампанское пили прямо стоя. Это была открытая площадка на самом верху Эйфелевой башни с очень скромным, надо сказать, освещением, защищенная изогнутой крупноячеистой решеткой оттого, чтобы кто-то не выдумал сигануть оттуда вниз. Там же было что-то вроде ларьков, встроенных в саму конструкцию башни – и в ларьках на разлив продавали шампанское. Отличие этих ларьков от ларьков, к которым стоит очередь из забулдыг, в том, что здесь бокал «Вдовы Клико» старых лет мог стоить тысячи три франков^[42]. Швейцарских, конечно, франков. Французские франки, равно как и евро, эту валюту времен упадка здесь давно не принимали.

Три тысячи швейцарских франков у меня были. У его высочества тоже. Получив по бокалу «Вдовы Клико», мы отошли к решетке, чтобы полюбоваться ночным Парижем. Зрелище, если честно, было не очень – света намного меньше, чем раньше, каменная пустыня под луной да трассеры, взлетающие где-то в пригородах.

– Бывали здесь раньше? – спросил лидер исмаилитов, облокотившись о перила.

– Нет, – сказал я, – я из спецназа.

– Я знаю. В Горном Бадахшане жили мои подданные. Вы убили их всех.

– Их убили не мы. Большей частью их убили моджахеды. Сами подумайте, кто полезет в Горный Бадахшан, это же тупик. Мы только подорвали дорогу и оставили там заслон, у нас не хватало сил ни на что другое.

– Я не виню вас, – сказал лидер исмаилитов, – я уже давно не виню никого и ни в чем. Аллах рассудит, кто прав, а кто нет.

– Да, – криво усмехнулся я. – Вот только я считаю своим долгом переправить к нему как можно больше его почитателей. Потому что ждать больше невозможно.

– Не любите мусульман? – спросил принц.

– А за что же вас любить? – спросил я. – Если откровенно, вы видели, что делается в пригородах? Там настоящий ад творится. Торгуют людьми, нападают, как зверье. Думаете, там сильно думают об Аллахе? И то, что здесь, – это еще ничего, это сносно. Бывали в Дубае?

– Бывал…

– До того или после того?

Как-то не получался у нас светский разговор… к тому же я рисковал потерять контракт. Но поделать с собой ничего не мог.

– Я долго думал над этим, – сказал Ага Хан VI. – Кто виноват в том, что произошло с миром? Я ведь помню и лучшие времена, хоть был в то время подростком и многого не понимал. И пришел к выводу, что во всем виноваты не мои несчастные братья, а Запад. Так что все происходящее есть кара Аллаха за безбожие.

– Интересно, – ответил я, – впрочем, ничего другого я и не ожидал. Знаете… я как-то раз читал пакистанский журнал… точнее не журнал, а брошюру, очень старую. От нее не фонило, и она у нас была на блоке… все равно читать-то надо было что-то. Она была на английском, и там кратко рассказывалось об истории Пакистана. Знаете, почему я запомнил это? Там все время говорилось о том, что кто-то виноват. Индия была виновата, что забрала Кашмир, хотя не имела на это никакого права, а потом трижды победила в войне. Бенгалия была виновата в том, что посмела пожелать независимости. СССР был виноват в том, что вторгся в Афганистан, и от этого в страну пошли беженцы. США были виноваты… не помню в чем, но были виноваты, это точно. Всегда кто-то виноват. И это не одна страна, это мнение всего исламского мира. Всегда кто-то виноват.

– Западный мир, – сказал принц, – виноват в том, что поставил материальное впереди духовного и отрекся от своей миссии.

– О да. Материальное впереди духовного… кстати, мне понравилась ваша машина.

– Нет, дослушайте и не перебивайте. Человечество всегда жило примерно в равных условиях, и только в двадцатом веке его часть, именуемая «Запад», вырвалась вперед. К концу двадцатого века это превосходство стало подавляющим. Однако Запад не подумал о том, как живут несколько миллиардов людей, которые живут совсем рядом, на одной планете с ним. Кто-то решил, что можно жить в богатстве и роскоши, а рядом могут умирать от голода дети. Нет, это было бы понятно, если бы не знали… но ведь знали.

И постепенно плотину прорвало. На одной ее стороне стало слишком много воды, а на другой – слишком мало рук, чтобы держать ее. Те, кто поколение за поколением жил ради себя, постигал науку гедонизма, не могли закончить как-то иначе. Однажды приходит судьба и все расставляет на свои места. Кысмет, – зловеще закончил принц и отхлебнул из своего бокала.

Я размышлял, смотря на Париж у меня под ногами, на серебряный серпик луны меж мчащихся в атаку облаков, размышлял, глядя на трассеры над предместьем и красный огонек летящего неведомо куда вертолета. Я и в самом деле не был в Париже, но вот в Амстердаме побывать пришлось, несколько раз я был в странах Прибалтики, еще кое-где. Куда девались эти ухоженные городки, в какую историческую пропасть кануло то беззаботное время. Время молодежи, валяющейся на траве, путешествующей, живущей в хостелах, против чего-то протестующей, отрывающейся. Они все были несерьезные, девочки и мальчики эпохи заката, они жили жадно, но из материального им надо было очень немного. Гораздо больше им надо было в духовной сфере, они хотели ни много ни мало – изменить мир и увидеть, как рушится последняя диктатура, и глоток свежего воздуха свободы становится доступен всем, кто дышал затхлым смогом тоталитаризма.

Как они протестовали. Как верили! Как быстро находили общий язык. Летели на помощь, как мотыльки на огонь. Я помню кадры второй иранской революции^[43]. Они же не шли – они бежали на пулеметы и винтовки стражей, они бросались на танки с одним коктейлем Молотова. Пулеметы били и били. А они все бежали.

О чем тогда говорили… О том, что государство как таковое изжило себя. О том, что человечество должно жить маленькими, самоопределяющимися коммунами. О том, что нет граждан и подданных, а есть только люди мира.

Интересно, остался ли в живых хоть один из них? Увидел ли он атомные дуэли, побывал ли на эвакопунктах, послушал ли по радио обращение Верховного Главнокомандующего, в котором тот объявлял о начале тотальной войны^[44]. Посмотрел ли на то, во что все превратилось теперь, – дикое поле с островами цивилизованности посреди моря варварства, новые Средние века, где мы – рыцарство. Только рыцари работали за так, за идею и во имя торжества католической церкви, а мы – за гонорар.

– Как вы….

Признаюсь… пропустил. И выругать бы себя, да смысла в этом – ноль и еще немного. Этот вертолет… мне еще тогда показалось, что что-то неладно, но вот вспышку я пропустил. Потому что на вертолете – красным мигал огонек, и эту вспышку, белую – я не просек…

Вертолет был старый, но можно было надеяться, что он в порядке. Они проверили его, как смогли… на вид все нормально, и даже регламент как-то пройден. Ну а какими деталями он пройден, известно только Аллаху.

Это был «Алуэтт-3», легкий вертолет франко-британской постройки, правда, постройка тут была несколько не «родная» – он был югославский, построенный фирмой SOKO по лицензии. Вертолет этот мог брать двух пилотов и трех пассажиров, правда, тут все лишнее, в том числе и пассажирские сиденья, было безжалостно вырвано, а вместо дверей было что-то вроде сеток. Нетрудно было догадаться, для чего использовался вертолет – для перевозки крупных партий наркотиков. На диких территориях не существовало никакого закона, никакой полиции, но сейчас наркооперации стали еще опаснее из-за беспредела. Если везти наркотик по земле, то это все равно что вылить в воду, полную акул, пинту крови…

Двое братьев быстро подготовили вертолет к вылету. Один из них должен был сидеть на сиденье второго пилота, готовый принять управление, второй сзади. Они решили использовать того пилота, которого предоставил им амир, но при этом второй брат должен был контролировать его. В случае необходимости он перехватит управление вертолетом: каждый из них умел управлять вертолетом, тем более что на вооружении армии их страны стояли лицензионные французские вертолеты, управление было очень похожим.

Пока один из братьев заканчивал с вертолетом, второй собрал винтовку: она была настолько большой, что путешествовала в жестком кофре, разобранная на две части. Эта был «Барретт-107», известная во всем западном мире винтовка, состоящая на вооружении у десятков государств, правительств и даже банд мира, начиная от спецназа армии США и заканчивая мексиканскими и колумбийскими наркобаронами, любившими ее за то, что ее пулю не держал ни один полицейский бронежилет. Символично, кстати, что «Барретт» первой приняла на вооружение из регулярных армий шведская, на замену пулемету «М2», а из нерегулярных – Ирландская республиканская армия. Эти мощнейшие винтовки доставлялись из США как охотничьи и использовались для охоты на британские патрули где-нибудь под Андерсонстауном. С виду винтовка была самой обычной, необычной был прицел. Ну так сейчас у всех уважающих себя снайперов прицелы далеки от обычных «стекляшек», как называют простую оптику.

Снарядив винтовку, старший брат подошел к телебуку^[45] и включил его. Прямой связи с заказчиками у него не было и не могло быть, как обычно это и бывает – их наняли через существующую в сети подпольную биржу киллеров, сервер которой и расчетный банк находились в Гонконге. Ни они не видели заказчика, ни заказчик не видел их – все просто. Связь осуществлялась через форум, где заказчик и они оставляли друг другу зашифрованные сообщения в виде фотографий. На их запрос уже пришел ответ в виде фотографии старого Киева.

Когда старший брат расшифровал фотографию, он сначала не поверил тому, что там было написано. Это было… как-то глупо, что ли. Он отправил повторный запрос, правильно ли он понял заказчика и информацию, что это будет стоить дороже, потому что изначально так они не договаривались. Потом он подозвал младшего брата и показал ему, что получилось в результате расшифровки. Обычно он все решения принимал сам, но тут почувствовал необходимость посоветоваться.

– Заказчик всегда прав… – пожал плечами младший брат. – Если он говорит, что надо это сделать, значит – надо это сделать.

– Так не договаривались.

– Может, что-то изменилось.

– Мне это не нравится. Нехорошо, когда обстоятельства меняются во время работы. Может, нам еще что-то неизвестно?

– Что именно? Мы знаем только то, что нам сообщил заказчик. И то, что узнали мы. Больше мы никогда ничем не интересовались.