Глава 6

На следующий день в крестовой палате боярина Шереметева беседовали трое. Сам хозяин сидел на покрытой бархатной накидкой лавке, привалившись к бархатной же подушке. Напротив него на мягком стуле с резной спинкой восседал Дмитрий Михайлович Пожарский. Третьим был князь Дмитрий Тимофеевич Трубецкой. Невысокий, плотный, с прямым носом и широкой, окладистой бородой, он больше года возглавлял первое ополчение и держал поляков в осаде до прибытия второго, а потому, как и князь Пожарский, носил гордое звание Спасителя отечества.

Все трое были сосредоточенны, даже мрачны. Накануне Василий, прибежав к хозяину с докладом, застал у него Трубецкого и поведал обоим о плане подмены мальчишек. Князья, снесясь с Шереметевым, попытались схватить таинственного «Гришку», но тот вырвался и дал деру, оставив в руках преследователей маленького Алешу.

– Эх, жаль, вечор того стервеца не поймали, – вздохнул Федор Иванович. – А все твои, князь, челядинцы. Уж до чего нерасторопны!

– Не беда, – отмахнулся Пожарский, запустив руку в густую кудрявую шевелюру, – дознаемся.

– Давайте-ка, други, помыслим, что нам ныне вестно учинилось. – Трубецкой встал и прошел по комнате. С минуту постоял, разглядывая обитую дорогим красным сукном стену.

«Надобно вычислить негодника, что это дельце с подменой мальца замыслил. Ох уж эти бояре, так и норовят к венцу подобраться. Как освобождать их из полона, так Трубецкой, а как речь о державе, так обо мне и позабыли. А разве ж я не заслужил? Москву осадил позапрошлым летом, когда о Пожарском еще никто и не слыхивал! А из Китай-города кто ляхов нонешней осенью выбил? Кто живота не жалел, ведя дворян и казаков на приступ? Кому „за многие службы, за храбрость, за правду и за кровь“ Шенкурск с землями в удел пожалован?»

Дмитрий Тимофеевич с негодованием посмотрел сквозь разноцветные стеклышки окна на широкий двор. Как тихо, мирно. Было бы так, если б он полтора года не держал поляков в осаде? Нет, конечно. Ему, ему Русь обязана своим избавлением! Уж кто, казалось бы, больше его заслужил царский венец? Так нет же! Половина Земского собора кричит Мишку Романова, другая – Петьку-подкидыша, а бояре, змеи подколодные, сами к престолу рвутся. А разве они землю родимую спасали? Они за нее кровь проливали?! И даже казаки, слуги верные, по большей части отвернулись. Кто-то за князя Черкасского, кто-то – все за того же Романова. А его, Трубецкого, шансы тают на глазах.

– Че сказывать-то сбирался, Дмитрий Тимофеич? – прервал его размышления Пожарский.

– А? Да вот мыслю, малец у нас, стало быть, можно его порасспрошать.

Шереметев, привычно уткнув щеки в жемчужный ворот-козырь, фыркнул:

– Да кого там расспрошать? Дитя неразумное, из-под лавки не видать. Только и бормочет «маменька» да «маменька».

– Во-от, – кивнул Трубецкой, – а у маменьки-то имя, поди, есть. Вот и дознайся.

– Спрашивал, сказывает, Мария.

– Пречистая? – встрепенулся Пожарский.

– Да ну, князь, мало ли Марий на белом свете. Могет, так матушку его и кличут.

– А самого-то мальца как звать?

– Молчит, не ответствует. Видать, подучил кто. Думайте, братцы, думайте. – Шереметев перекрестился на иконы в красном углу и снова обернулся к собеседникам. – Это должон быть кто-то из верхних бояр, нам ровня, с сынком такого возраста и женой по имени Марья. Никто на ум не приходит?

– Васька сказывал, тот стервец Гришкой Потаповым назвался, – напомнил Пожарский. – Как прибег ко мне вчерась, так мы с Дмитрием Тимофеичем и обомлели. Это ж надо такое удумать – мальцов поменять!

– Да помню я, помню, – отмахнулся Федор Иванович. – Запамятуешь тут, когда вы как оглашенные ко мне галопом прискакали.

– Дык боялись, как бы чего с мальчонкой дурного не вышло.

– И все ж жаль, что не поймали охламона. Хорошо хоть, ребетенка из его рук успели вырвать. А ежели б мы его самого взяли, так допрос по всей форме учинили бы, и тут уж ему никуда не деться. Выложил бы нам все: и про хозяина свово, и про то, чей малец этот. Ох, святые угодники, еще недавно не было у меня ни одного дитяти, а теперь аж двое тут толкутся.

– Чай ты сам вызвался, – усмехнулся Пожарский, постукивая по ковру сафьяновым сапогом. – Васька сказывал, того хозяина Иваном Петровичем кличут.

– Имя-то уж больно частое. У нас пол-Москвы Иванов, и чуть не все Петровичи.

– У боярина Воротынского сын Алешка как раз такого возраста.

– А вот он как раз хоть и Иван, но Михайлович, – ответил Трубецкой и снова задумался.

Как же получить царский венец? Чем, к примеру, взял этот Петька приблудный? Чудесами. Это князь Дмитрий знал доподлинно: его палаты находились на Никольской, в одной улице от двора боярина Шереметева, и слухи через челядь доходили мгновенно. Но в чудесах он был не силен, значит, придется придумывать что-то реальное.

«Надобно казаков к себе перетянуть. Ежели они мое имя выкрикнут, могет, Собор и не посмеет ослушаться. Но что же измыслить, дабы они за меня встали?»

Князь сидел, погрузившись в свои мысли и не слыша того, о чем говорили Шереметев с Пожарским. Ему вспомнилось, как все любили молодого полководца Михайло Скопина-Шуйского, как горевали, когда он умер. А разве у него, Трубецкого, меньше военных заслуг перед Русью? Вот если бы… А что, это мысль! Тогда и чудо можно будет явить. Как раз у Мстиславского скоро именины…

Дмитрий Тимофеевич замер, устремив горящий взгляд на иконы. В голове молниями мелькали идеи. Не прошло и минуты, как план полностью сложился.

– Что ты, князь, все безмолвствуешь? Аль измыслил чего?

Ответить Трубецкой не успел. Раздался тихий стук, низенькая, обитая сукном дверь приоткрылась, и в комнату заглянула сенная девка. Робко вошла, поклонилась в пол и негромко сказала:

– Боярыня Воротынская пожаловали, батюшка.

Все трое переглянулись, Пожарский радостно хлопнул в ладоши.

– Вот оно, Федор Иваныч!

– И то. Чую, неспроста, – кивнул Шереметев. – С чего б боярыне вдруг ко мне жаловать.

Он вскочил, засуетился, затряс бородой.

– Вы бы, князья, вон за той дверцей схоронились покамест. Там, в спаленке, и ребетенок этот безымянный сидит, порасспрошайте, могет, вам откроется.

Гости поднялись и направились во внутренние покои, а хозяин обернулся к девушке:

– Проси!

Минуту спустя дверь снова отворилась, и вошла Мария Воротынская в серебряном парчовом летнике, подбитом мехом, с длинными, до пола, рукавами. Жемчуг на воротнике и манжетах скупо поблескивал в лучах падающего из оконца света. Склонившись под низкой притолокой, она шагнула в комнату, бледная, дрожащая.

– Боярыня Марья Петровна! – Шереметев улыбнулся и, расставив руки, слегка, по чину, наклонил голову.

– Здравствуй, батюшка Федор Иванович.

– Благодарствую за милость, проходи, матушка, усаживайся. Вмале трапезничать станем, уж не побрезгуй.

Умоляюще сложив руки, Мария с тоской взглянула на Шереметева.

– Беда у меня, Федор Иванович. Только ты пособить могешь, не откажи, Христом Богом прошу.

– Господь с тобой, матушка, да что учинилось-то? Пожалуй вот сюда, на лавочку. Ну, будет, будет, а то уж я и сам испужался. Эй, кто там? Водицы принесите студеной! Садись, Марья Петровна, сказывай.

Боярыня села, дрожащими руками взяла принесенный холопом золоченый кубок, сделала пару глотков и глубоко вздохнула. Лицо ее было так бледно, что, казалось, на нем жили лишь глаза, тревожные, молящие.

– Сынишка у меня пропал, Алешенька, – начала она. – Надысь гуляли с ним в Перемышле, вдруг столб с неба златой, а как рассеялся – мальчика-то и нету. Я уж все очи исплакала, Иван Михалычу моему в Москву весть послала. А вечор услыхала, будто живет у тебя чадо годов двух аль трех, найденыш. Вот я и кинулась сюда, вдруг, мыслю, то мой Алешенька? Так поспешала, что и к Иван Михалычу не заехала, прямиком к тебе велела гнать.

Шереметев слушал и кивал, пряча под усами довольную улыбку. Выходит, не зря они на Воротынского думали, замазался боярин по самые уши.

«Ну ниче, мы тебя на чистую воду выведем».

– Так что? – тревожно спросила Мария, и Федор Иванович вздрогнул.

– А?

– Так аль нет? Нашел ты дитятю, батюшка?

– Ну да, ну да, как не найти. Тут он, живет у меня в палатах.

– Покажи мне его, умоляю! – воскликнула Воротынская и, соскользнув с лавки, упала перед Шереметевым на колени.

Федор Иванович в растерянности вскочил и принялся ее поднимать.

– Полно, полно, Марья Петровна, встань. Ну что ты, право? Вестимо, покажу. Хошь, так прям теперича и пойдем.

Обезумевшая от тревоги женщина смогла только кивнуть. Поддерживая ее под локоть, Шереметев повернулся к выходу. Но едва они сделали пару шагов, как дверь в крестовую палату распахнулась, и ввалился высокий тучный мужчина лет пятидесяти, в длинной шубе из золотой камки, обшитой драгоценными камнями. Обычно спокойный и степенный, сейчас боярин Воротынский был решителен и порывист, длинная борода торчала лопатой, глаза смотрели прямо и тревожно.

– Федор Иванович! – Он коротко склонил голову. – Уж не осердись, батюшка, проведал я, что моя боярыня к тебе поехала, вот и приказал сюда править без оплошки.

Шереметев, который во времена Семибоярщины немало попортил Воротынскому жизнь, заискивающе улыбнулся.

– Батюшка Иван Михайлович, милостивец, полно, куда ж тут серчать. Марья Петровна сказывала, мол, сынок у вас пропал, эко горе. А у меня как раз мальчонка пришлый живет. Аккурат теперича собираемся пойти глянуть – авось признает его боярыня.

Федор Иванович осторожно подтолкнул Марию к мужу. Тот подхватил ее под локоть и укоризненно сказал:

– Что ж ты, Марьюшка, ко мне сначала не приехала? Вместе-то сподручнее.

Женщина подняла на него виноватые глаза и тут же опустила их снова.

– Ступайте вперед, – распорядился Шереметев, – через сени направо.

Минутой позже все трое без стука вошли в комнату, где Пьер сидел на лавке, водя пальцем по строкам толстого фолианта. Нужно было научиться понимать старинные буквы, узнать побольше местных слов, чем он втихомолку и занимался. Чей-либо визит был сейчас ох как некстати, и он поднял на гостей недовольный взгляд. Но на книгу в его руках никто не обратил внимания, все были заняты более важными мыслями.

Едва войдя, Мария заметила Пьера и беспомощно оглянулась на Шереметева.

– Это он? Он?

– Он самый, матушка. Признаешь?

Глаза ее закатились, она издала тихий стон и стала оседать. И упала бы, не поддержи ее Воротынский.

– О господи, – испугался Шереметев, – напасть-то какая. Агафья, Варвара, воды скорее!

Вбежали, засуетились слуги, брызгая в лицо боярыни. Она слабо охнула, открыла глаза, взглянула на Пьера и тихо заплакала:

– Алешенька… Он же должон тута быть… Где мой Алешенька?

– Здесь! – раздался властный голос, и все дружно обернулись.

В дверях стоял Дмитрий Пожарский, державший малыша, за его спиной маячил князь Трубецкой.

– Алешенька! Сынок! – воскликнула женщина, протягивая к нему руки.

– Э, нет, матушка, – отстранился Пожарский. – Спервоначалу обскажи, как всамдель было.

Мария испуганно перевела взгляд с него на мужа, закусила губу и разрыдалась.

– О чем ты, князь? – сурово нахмурился Иван Михайлович. – Аль винишь в чем Воротынских? Так сказывай то в глаза мне, а не боярыне!

– Погодь, Иван Михалыч, не серчай. Позволь Марье Петровне ответствовать, и сам все сведаешь.

Маленький Алеша вдруг протянул ручонки:

– Маменька!

Этого Мария вынести не смогла. Закрыв голову руками, она снова упала на колени и завыла:

– Ой, да вы казните, да не до смерти. То братец, Иван, сговорил меня малышей поменять, сказывал, наш Алешенька царем станет. Уж я как супротив умышления такого была, да он обещался скрасть сына, коли добром не соглашусь.

Бородатое лицо Воротынского пошло багровыми пятнами.

– Он как лучше хотел, – всхлипнула Мария. – Чтоб на Руси державствовал человек честный да праведный, такой, как Иван Михалыч.

– Себе он лучше хотел! – в бешенстве крикнул Воротынский. – А ты в том ему попускала! Дура, ай, дура! Вот уж истинно сказывают, куды бес не пролезет, туды бабу пошлет! Но ужо задам я этому ярыжке, будет помнить, как чинить нам досады!

А Пьер сидел истуканом, слушая признания боярыни, мысли его лихорадочно метались:

«Дьявол разбери этих фантазеров из корпорации! Это ж надо такое удумать! А я-то, я-то хорош! Расслабился, решил, что самый умный и всех вокруг пальца обведу, дурак!»

Воротынский повелительно махнул рукой:

– Отдай, князь, Алешку боярыне, пущай едут с миром. А я стану через нее ответствовать, с бабы-то что за спрос.

Прижав сына к груди, Мария бросилась в сени.

«Два претендента долой!» – с ликованием подумал Шереметев, а вслух, притворно вздохнув, сказал:

– Эва, какие дела-то. Ведь и тебя, Иван Михалыч, и боярина Куракина Буйносов-то враз опорочил.

Воротынский промолчал, лишь желваки заходили на заросших бородой скулах.

– Надобно и нам уходить, а то вон, глядите, мальца мово вусмерть испужали. Ступай, Иван Михалыч, в крестовую палату, в спокойствии все обсудим.

Но Воротынский упрямо повел бычьей шеей.

– Нечем мне перед вами и Русью оправдаться, опозорил меня шурин. Одно скажу: о затее грешной я не ведал, но коли стал невольно ее причиною, то на державу ныне претендовать отказываюсь и на том крест целую. Будет ваша воля – сберегите все нонешнее в тайне, век не забуду. Эх, что ж за доля такая, второй раз Алешка мой поперек русской судьбинушки встает. Мало мне смерти князя Михаила^[5], так теперь еще и это!

Склонив голову, он твердым шагом вышел, сопровождаемый земными поклонами челядинцев.