Даже если бы она узнала об измене, увидела запись, как он трахает эту Хеллу, она бы взбесилась, она бы превратилась в настоящую фурию, она бы разнесла бы их обоих: разбила бы лицо этой Хелле, сломала бы все кости Кайлу, но это… Это не заставило ее хотя бы немного разозлиться, нет, она просто потухла. Да, к сожалению, как иногда думала Виктория, это было именно так и, несмотря на то, что она всё еще переживала за Кайла, могла посреди ночи бегать за лекарствами, если ему становилось плохо, делала сюрпризы по поводу и без, пыталась найти что-то новое в сексе вместе, и всячески делала подобные мелкие, но чрезвычайно важные для отношений штучки, она, тем не менее, понимала, что даже, если она проживет с этим человеком до конца своих дней, что представлялось вполне вероятным, она всё равно больше не сможет смотреть на него так же, как до этого злополучного дня. И может у них будут и, наверняка даже, дети, внуки, это не изменит ничего. Возможно, это было слабоумие или мазохизм, что она даже не подала виду после этого, не устроила истерику, даже не дала намека, что знает, внешне никак не изменив своего отношения, а просто подождала какое-то время, и вот, всего через пару месяцев, и Хелла, и Кайл поняли, видимо, что их путям вновь не сойтись, времена уже не те, да и они сами изменились, так что в итоге их общение, внезапно начавшееся, вновь сошло довольно быстро на нет. Она не заговорила об этом ни во время общения с Кайлом, ни после, когда он вроде бы даже стал внимательнее по отношению к ней, чем раньше. Она всё равно не сказала ни слова насчет того случая. И не скажет никогда. Она знала это наверняка. Может потому, что боялась потерять его, таким образом начав цепную реакцию конца их отношений, что конечно вряд ли, а может из-за временного малодушия, но скорее всего – из-за безумной мечты, убежденности, что раз мир, раз она сама живет во лжи, то и весь остальной мир просто вывернут наизнанку. Ведь он вновь и вновь продолжал и в профессиональной сфере жизни Виктории бросать ей в лицо факты узаконенного безумия бытия, где добро и зло перевернуты, перемешаны, поменяны местами, и частенько уже непонятно, что правильно и что нет, и в работе журналистом, и в личной жизни. Так что вполне возможно, что вся ее жизнь – это такой же винегрет из событий, которые не требовали оценки, а лишь создавались, как сухая хроника фактов, временное замалчивание самой смерти, иллюзия бесконечности сменяемости событий, мечта… О чем? Она сама не знала, но, когда задумывалась и даже когда сама же не находила ответа на этот вопрос, то всё равно чувствовала, как волоски на ее теле приподнимаются в предвкушении чего-то, что она, как будто, знала с самого рождения, но просто упорно не могла признаться самой себе в обладании этим знанием, точно так же, как не осмеливалась открыться Кайлу. И это, несмотря на тотальный страх перед неизведанным, перед тем, что выходило за пределы возможностей ее повседневного состояния сознания и работы мозга, наполняло ее покоем и практически полностью устраняло страх смерти, ведь желание узнать, откуда же она на самом деле, пришла и было той заветной целью, тем самым репортажем, который она обязательно когда-нибудь мечтала снять, выступив в прямом эфире своей жизни.

33. – Ну, давай, давай, давай, – бесконечно, раз за разом повторял молодой человек, топая ногой и желая во что бы то ни стало переместиться каким-то волшебным образом сквозь пространство эфира к той единственной, до которой он хотел достучаться, и, найдя ее, заключить в объятиях.

Ни бесконечное повторение своеобразной мантры, ни ритмичные постукивание его кроссовка не оказывали ощутимого эффекта, и непрекращающиеся гудки, растягиваясь в пространстве, всё также в итоге глохли, сначала из-за слишком длительного ожидания, в ином же случае, прерывались воздействием «извне», с той стороны, где сейчас бы хотел оказаться сам Кевин.

Казалось, так просто было бы просто зацепиться за родные нотки голоса и самому, превратившись в наилегчайшие звуковые волны, природу которых не особенно образованный музыкант и сам понимал далеко не полностью, преодолеть ту дистанцию, что встала между ним и его невестой. Однако, между тем, Кевин отчетливо осознавал, что она заключается вовсе не в расстоянии, что с каждой минутой становилось всё больше, нет, она заключалась в куда более фундаментальном, даже титаническом психологическом препятствии, блоке, который Кевин сам же самозабвенно возводил на протяжении последних лет. И никого винить в этом, кроме себя, он не мог.

И даже после того, как он с лихорадочной скоростью во вспышке раздражения, что на пару мгновений накрыло его с головой, заставив слегка затрястись от гнева в кресле и сжав со скрипом зубы, нашел контакты Элен, Кевин даже не посмел нажать клавишу вызова, ведь он прекрасно понимал, насколько бесплоден был бы сейчас любой разговор, и уж, тем более, куда более идиотской была бы попытка пожаловаться ей, как он привык это делать, на Гвен и ее глупость. Это не имело более никакого смысла, точно так же, как и надеяться «бросить якорь» вновь в гавани любовницы, что уже не выглядело даже более-менее реальной перспективой, так как невозможность этого тоже была абсолютно ясна как белый день. Гнев же, который юноша при желании мог бы излить на автоответчик, в итоге стал бы еще одной стрелой, которая попала бы в самого отправителя, Кевина, который в очередной раз лишь еще больше бы унизился и опустился в своих собственных глазах еще ниже, уже и так полностью осознавая, что он не то чтобы неправильно расставлял свои приоритеты, но, следуя, как ему казалось, правильному течению обстоятельств, на самом деле абсолютно не умел плавать, и в своей гордыне и слепоте уже рухнул в поток, что уносил его всё дальше и дальше от того островка спокойствия, который он сам себе выдумал в самом сердце бушующего шторма жизни.

– Расчетное время прибытия на остров святого Змея… – вгрызся в мозг Кевина голос из динамиков, который перенаправил негодование и злость молодого музыканта на совершенно неизвестную и не интересовавшую его людей и культуру: «Чтобы вы все сдохли, все вы».

34. – Так, ты, наверное, думаешь, не так ли, Коу?

Странные звуки доносились до ушей свиньи, что бодро рассекала местность, принюхиваясь и при этом испытывая неодолимое желание и влечение, что безошибочно вели его к цели – к самой дорогой на свете тушке свиноматки, что гордо возвышалась над странной бороздой, куда периодически скатывалась еда. Но сейчас пропитание совершенно не волновало его, напротив, эти запахи даже отвлекали от желаемой цели, что, покачиваясь, будто бы даже сама инстинктивно приглашала своего партнера к соитию. Довольная свинка бежала все быстрее и быстрее, пока, не подлетев вплотную к своему сородичу, почувствовала что-то неладное – и заключалось это в том, что несмотря на привычный набор движений, ничего не происходило – свинка просто рассекала воздух раз за разом, абсолютно бесплодно, не в силах войти в лоно своей подруги, и это постыдное бездействие продолжалось более нескольких минут, до той поры, пока мозг свиньи не разорвали недовольные вопли неудовлетворенной самки, что, скинув его, бросилась к черной полосе леса, что, подобно какому-то огромному монстру нависла над маленькой свинкой, что бежала со всех сил от своего дисфункционального партнера, который, начав отчаянно верещать вслед, пытался достичь своей подруги, даже не столько в попытке попытать удачу вновь, сколько предупредить об опасности, что находилась в темной чаще. И прежде чем он успел догнать ее, сверкающая молния, оглушив обоих свиней, обрушилась на одну из них, испепелив ее, а затем заставив преследовавшего самца сжаться от ужаса – от трупного запаха поджаренной подруги. Мгновенно заткнувшись, свинка, испытывая доселе немыслимые, но от того не менее непреодолимые и реальные чувства, развернулась и побеждала обратно к хлеву, где обитали маленькие свинки, однако неумолимая сила природы обогнала и тут же изничтожила на его глазах, одного за другим, его собственных детей, одновременно с этим заставив пламя объять дом свинки.

Наблюдая за этой чудовищной картиной, свинья громко зарычала, и это было уже даже не совсем похоже на писк, но на самый настоящий вой, которой окрасил все окрестности в багровые тона, которые вновь разрезали лиловые молнии, что уже казались не бездушной прихотью природы, но блеском когтей гигантской фигуры, что, расправив свои крылья, закрыла все небо и нависло над истошно орущей свиньей. Животное же, в свою очередь, испытывало совершенно несвойственные ей ощущения, что заставляли его глаза слезиться. В то же время эти эмоции, которые ранее были совершенно непостижимыми, заставляли копытами рыть землю, превращаясь в неумолимую ярость, с которой оно, несмотря на первобытный страх, рвануло навстречу смертоносной тени, что обрушилась на микроскопическое животное и стала рвать на части мягкую плоть этого существа.

Но свинка не сдавалась, она знала, что сможет одолеть эту силу, во что бы то ни стало! И… тут ей стало страшно, по-настоящему страшно, и даже ужас перед одиночеством, без своих убитых родичей, или сам ужас смерти отошли на второй план, когда свинья ощутила, что она думает, что испытывает такие ощущения, что были ей не свойственны, а, возможно, было и так, что они спали так глубоко, что она их просто-напросто не замечала! Свинка стала извиваться, борясь во что бы то ни стало, осознавая, зачем именно она хочет выжить, но, когда когти черной твари, впившись в ее тело, казалось, стали вытягивать саму ее душу на поверхность, в определенный момент треск электричества молний огромной твари сменился на утробный гогот, под который картинка перед глазами свиньи изменилась, и вместо привычной тушки свиньи она увидела перед, а, точнее, под собой испещренное черными пятнами странное продолговатое тело, которое билось в отчаянной попытке совладать с болью, которая локализовалась под грубо удаленными половыми органами. Из-под изрубцованной раны, которая была на их месте, виднелась трубка, которая проникала между ног внутрь организма.

– Еще разряд, – раздался голос на фоне происходящей пытки, и тело «свиньи» вновь затряслось со страшной силой от тока, который бил внутрь организма, расходясь по всем костям, доходя до каждого нерва, заставляя в беспамятстве трястись разум, который уже не мог вспомнить ничего определенного ни о мире вокруг, ни о себе самом.

– Ну что, мой друг? – хохотал голос существа, что нависло вновь над агонизирующим телом, – как тебе такая забота о шаманизме? Не нравится? О, а я знаю, чего еще тебе не хватает!

И после небольшой паузы звуки генератора тока стали перекрываться древними молитвами, музыкой из тысячелетней истории острова, посреди которой стала танцевать крылатая фигура черного демона, который пил кровь и душу через мучения тысяч тел, что тонули в болоте собственной боли единственного настоящего «заложника» этого мира,

35. Затянувшись вновь в продолжительной мантре, юный послушник все же решил ослушаться своего мастера и открыл, вопреки всему, как будто это было в самый первый раз в жизни, свой глаз, что дал рождение новому миру и новой истории.

– Это же просто бессмыслица! – подумал про себя монах, – он смотрел вокруг и видел, как вокруг него, позади, спереди, рядами сидели другие служители, его так называемые «братья» и «сестры», исполняя каждодневную молитву. Устав священного места велел ученику находиться с закрытыми глазами – монах же, ослушавшись его, смотрел на всё с подозрением, сначала с одним приоткрытым глазом, а затем, осмелев еще больше, позволил себе открыть и второй. Далее уже произошло совсем немыслимое – он завертел по сторонам собственной головой! И в этот самый момент что-то в нем проснулось окончательно, что-то заставило его, вечно боявшегося чужого упрека и уж, тем более, гнева мастера, стараясь не шуметь, подняться, сначала сгорбленным, а затем и в полный рост возвыситься над стройными рядами остальных послушников храма. В этот момент он почувствовал себя кем-то значимым, кем-то, кто смог по-своему преодолеть безуспешные и ненужные упражнения и пустую болтовню наставника, став самим мастером, который смог обхитрить своего гуру! Монах поднял голову и узрел своего «властителя дум», который, чуть согнувшись, сидел на небольшом возвышении под отлитой из золота фигурой Богини-бабочки. Монах сначала испытал тревожное волнение, вспомнив о предупреждении своего учения о том, что прервавший молитву будет уничтожен стрелами богов, которые тут же обрушатся на зарвавшегося глупца!

Однако на деле ничего ровным счетом не происходило, и даже образ самой Богини не сдвинулся с места хотя бы на миллиметр, чтобы не то что разбудить гуру, который, возможно, и сам уже был в отключке, пребывая в садах Богини, но, хотя бы, чтобы покарать ослушавшегося монаха собственноручно!

Тут самодовольная улыбка исказила лицо монаха, которой ловко стал скакать вокруг сидящих последователей культа, вытанцовывая и показывая неприличные жесты, как им всем, так и учителю, и даже самой Богине! Затем, осмелев окончательно, он бросился прочь за стены храма, где его ждала такая свежая, такая опьяняющая свобода, и вот он – этот единственный маленький шажок к бесконечности удовольствия без правил и забот! Служитель культа уже чувствовал, как его тело вновь удовлетворяется всеми нуждами, от которых он сам же и отказался в тот момент, как его нога переступила порог храма в самый первый раз. Глядя в безоблачное небо, не чей-то послушник, но свободный индивид уже ощущал гул самой жизни, гул ритма его сердца, гул… Который не был и отдаленно похож на что-либо виденное, слышанное и познанное ранее! Это был…

Монах застыл как вкопанный, подобно какому-то жуку, в надежде, что гигантский сапог не заметит и не раздавит его! Ведь в мгновение потемневшее небо разрезали миллионы пылающих стрел, что готовы были пронзить всю планета, нет, всю вселенную, нет, все возможные и даже невозможные миры! Это была кара высших сущностей, наказание самой Богини, что ниспослала свой гнев на человечество из-за глупца, который решил, что он умнее своего учителя, и предавшего само творение!

– Нет, нет! – сипло успел в ужасе выдохнуть падший монах, когда одна из небесных стрел, закрыв собой солнце, черной тенью метнулась в него, поглотив в ослепительной черной вспышке отчаянный и полный раскаяния крик.

36. – Ну, ну… Не стоит так нервничать, – раздался звонкий женский смех, который тут же согрел страждущее сердце искателя, который, хотя еще не до конца осознал, где именно очутился, при этом испытывал мягкое тепло ощущения полной безопасности и долгожданного окончания своих бесконечных поисков. О чем еще было ему мечтать?

– Как себя чувствуешь? – ласково повторил голос, который каждым своим оттенком заставлял сердце путешественника обливаться нектаром благодарности за эту вибрацию, которая и была источником всякой жизни и бесконечного блаженства, что лежала в ее основе.