Лагода опустила глаза, хмурилась, терпеливо ждала пока иссякнет поток причитаний. Однако, когда старая ворожея начала сыпать именами должников от самого Янтарного моря, не выдержала и снова развязала торбу. Вытащила второго зайца. Безразлично подумала, что придется сегодня снова ложиться голодной, выслушав витиеватую брань хмельного отца, который не найдет вечером горшок с мясным варевом.
– Хватит? – спросила, обрывая мнимые жалобы.
– В самый раз, девонька, в самый раз. Этот ладный, жирный, – Шепетуха тут же растянула все морщины на губах в мерзкую улыбку, показав крупные, желтые зубы, которым не только заячьи кости молоть без усилий, а и куну серебра перекусить, как пальцами щелкнуть.
– Плату за труды сразу требуешь, а зачем пришла и не спросишь, – насупилась Лагода.
– Сама же скажешь, – хихикнула старуха. – Раз второго зайца сама отдала, не артачилась, знать и беда у тебя немаленькая. Проходи, девонька, проходи. Говорить станем.
Лагода присела на низкую скамью у дверей и исподлобья смотрела, как старуха, освещенная пляшущем пламенем очага, начала перебирать многочисленные обереги, которые разноцветной вязанкой свешивались со стены. Ворожея выбрала самый тусклый из всех, и принялась натирать его рукавом рубахи, одновременно бросая какие-то корешки в булькающий на огне горшок.
– А откуда знаешь, какие амулеты надо, или приговаривать там что? – спросила она Шепетуху подозрительно.
– А откуда знахарки знают, какую траву, когда собирать, как роженицу пользовать да хворь выгонять? – удивилась та.
– Так травницы эту науку испокон веков друг дружке передают.
– Раньше эта земля до самого Янтарного моря своим чародейством славилась, и волшбу многие знали. А ты, думаешь, как я научилась ворожбе? Так и училась у других. Потом сама, то так попробую, то этак. А ведь с малолетства другого желала: богатства хотелось, нарядов, жениха такого, чтоб встречных девок, как увидят нас вместе, водой от зависти отливать приходилось, да деток в хате, чтоб полно было. Думала в этом счастье и есть.
– Разве не в этом?
– Ну, – протянула Шепетуха, размешивая свое варево. – Счастье-то с подвохом мне досталось. Жених из-под Лани быстро нашелся, застили его родичи глаза отцу подарками, вот и просватали, не глядя. Да не такой оказался, как мечталось – росточком всего в три локтя, плюгавый, скупой, а вот кулаки, как копыта у лошади. Не бил – убивал каждый день. Чуть все кости не переломал. Как жива осталась и самой не ведомо. Услышал Господь мои молитвы. Придавил его кто-то вскорости по хмельному делу в харчевне за горсть медяков в кошеле, а меня родичи со двора выбросили помирать, как собаку, потерявшую зубы. А деток Господь потом так и не дал – повредил внутри что-то этот ерпыль, чтоб ему век в могиле ворочаться. Ты же, девонька, не такого себе желаешь?
Лагода уставилась в пол, пряча глаза. Боялась, как бы старая со своей прозорливостью не только мечты о суженом в них увидела, но и застарелую ненависть и к стражнику Махоте, и к самой Томиле не разглядела, не почувствовала, что со временем та никуда не делась, не покрылась пеплом на сгоревшем полене, а только росла, дожидаясь своего часа. Что ей стоит донести? Вон, только кликни соглядатаев, так и сволокут в пыточную, где и снасильничают всей стражей, прежде, чем палачу отдадут.
– Не страшись, – старуха кинула на нее пристальный взгляд. – Одно помни – коли извести кого собралась, так придется и себе могилу рыть. Такая ворожба добром еще никогда не заканчивалась.
– Как догадалась? – хмуро спросила Лагода.
– Сорока на хвосте принесла, – Шепетуха наморщила лоб. – Неужто сил хватит?
– Куда мне, – Лагода притворно вздохнула. – К ним не подберешься. Утихло внутри давно. Забылось.
Ворожея задумалась, пожевала губами и с сомнение посмотрела на нее через плечо.
– Ты мне не лги, девонька. Я ж насквозь всех вижу. Не за сочувствием ты пришла. Сердце спроси и выбери, чего больше хочешь. Только одно выбирай. Второй раз тебя и слушать не стану. Донести в Стоход обязана. Понимаешь? Думаешь, мне так просто дозвол на ворожбу с печатью корта получить удалось? Знала бы – на порог не пустила. Мне не тебя жаль, а всех девок в округе, которых сартова стража тиранит. Поэтому помочь попробую. Выбирай.
Лагода молчала. Не верилось ей, что ненависть сама выветрится из сердца и в доброту обратится. Если не дать ей выхода, то она будет накапливаться, расти, словно покатившийся с горы снежный ком, превращаясь у подножия горы во всесокрушающую лавину. Никакой лекарь не поможет такому сердцу, ни одна травница не отпоит его отваром – только ворожея может помочь, подбросив в тлеющие угли дровишек, чтобы или пламя вспыхнуло, или сожгло дотла. Придя сюда она надеялась, что этот непростой выбор сделают за нее, а оказалось, что она сделала его сама, еще тогда, когда очнулась на скамье у лекаря Лиховида, сжимавшего окровавленными пальцами края ее раны на боку.
– Не надо мне счастья, – горько прошептала Лагода и подняла глаза, наполненные безысходностью. – Может, когда и встречу его, если жива останусь.
– Забудь все, что здесь увидишь, и дорогу ко мне забудь, а еще лучше язык откуси. Сорвется с него хоть слово, так не на землю свалится – веревкой на шею обеим упадет.
– От петли сбежать можно, – она сжала губы.
– Куда ж от нее сбежишь, если она сейчас на шее у каждой? Слышала я, что Махота из Герсики вернулся. Бешеный. Чертом копытами бьет. Не взял его сарт Некрас на службу – своих псов хватает. Томила, так та приглянулась, а этого выродка обратно отослал, – сокрушенно скривилась старуха. – Увидит тебя – второй раз рука не дрогнет.
– Ты знаешь, что делать? – Лагода передернулась и потерла рубец.
Старуха мотнула головой на дверь:
– Щеколду накинь и рубаху с портами снимай. Бросай туда, на пол под скамью. Быстро. Нагая за стол садись.
Лагода не стала уточнять у Шепетухи, как правильно и в каком порядке выполнять ее указания. Сделала, как поняла. Поморщилась, когда старуха больно сжала сухими пальцами ее небольшую грудь, ткнула в ребра, помяла бедро.
– Что ж мяса на костях не нарастила? – спросила ворожея кислым голосом. – Тоже мне девка на выданье. Ребра, будто рубель. Белье тобой отжимать впору. Голодаешь небось, а мне зайчишек тащишь. Одного обратно заберешь, как уходить станешь.
Она стремительно покраснела и прикрыла грудь, а старуха придвинула к ней пустую хлебальную чашу.
– Сюда смотри. Руки убери, да лицо вбок не отворачивай. Видеть тебя должны, как есть такую и должны.
– Кто? – испуганно выдохнула Лагода и еще крепче прижала ладони к груди.
– Узнаешь. Им твое увечье, что волку свежее мясо, – хихикнула Шепетуха и прикрикнула: – Руки-то убери, чай, не монастырская девка.
Лагода покорно положила ладони на колени, сидела с пунцовыми щеками, краснее цветущего мака, и рассматривала царапины на дне пустой посудины, пока старуха суетливо бегала из угла в угол, перебирая вязанки засушенных гадов, вороха веревочных петель, с повисшими на узелках оберегами, и пучки корней, с торчащими из них странными предметами. Наконец она выбрала нужную вещь, похожую на пряжку от пояса, только такую старую и позеленевшую, словно та лет сто в сырой земле лежала.
– Смотри, не отворачивайся! – заорала ворожея на Лагоду, у которой уже стало мельтешить в глазах, и бросила пряжку в чашу.
Она присела рядом, забубнила хриплым шепотом наговор и стала понемногу лить сверху дождевую воду, собранную в грозу. Когда кувшин почти опустел, а пряжка так и осталась сухой, словно насмехаясь над Шепетухой, у Лагоды начали слезиться глаза. Она моргнула, смахнула покатившуюся по щеке каплю, и старуха зашипела от злости, встала, принесла еще один кувшин.
– Крови просят. Неужто им мало за столько лет нацедили? – она покачала головой и посмотрела на Лагоду. – Не дрожи, много не надо.
Ворожба ничего не давала. Ни с амулетом, который она топила в чаше, постоянно подливая туда из пузатого глиняного кувшина, ни с крупными каплями крови, что выдавила из пальца Лагоды, полоснув по нему лезвием ножа, даже сожженная над свечой прядь светлых волос не возымела никакого действия. Напрасно Шепетуха переставляла масляные плошки с места на место, искала что-то в потрескавшихся от старости торбах, ощупывая на них каждый шов, словно вынюхивала забытый медяк. Пряжка впитывала жидкость, как кусок старого войлока, и лежала на дне чаши неподвижным зеленоватым сгустком, проглотив уже два кувшина подкрашенной кровью воды.
– Тут не простая волшба нужна, – скривилась старуха, плюнув с досады. – Другое здесь. Тут обычными наговорами не обойдешься. Не хотят смотреть в отражение. Саму ждут.
Лагода поежилась, а Шепетуха поскребла макушку, прикусила костяшки пальцев, вперив неподвижный взгляд в окошко, забранное пожелтевшими пластинками слюды. Подошла ближе, едва носом не коснулась деревянного переплета, потом и ухом к нему приложилась, откинув седые космы в сторону. Ее будто бы что-то сильно тревожило, и она боялась, как бы кто не подслушал, когда заговорила, и голос у нее стал тихим, задушевным, тягучим, как смола на можжевеловой ветке перед Купальской ночью.
– Сама пойдешь, девонька, счастье искать. И местью насладиться помогут, и суженого встретишь. Воин за тобой придет. Не чета здешним трутням и злодеям. Настоящий молодец, как в сказке.
– Зачем его искать, если сам придет? – изумленно спросила Лагода.
– Потому что Плиссе знак о себе подать надо, – терпеливо пояснила старуха.
Лагода обмерла. Представила осыпавшийся по краям ров и обомшелые валуны. Болото кругом, трясина под ногами чавкает, а они лежат и не тонут. Говорили старцы, что под каждым камнем мертвяк лежит придавленный, не гниет, стонет днем от непомерной тяжести, а ночами по берегу Волмы рыщет. В Плиссе на старом кладбище, кроме них и нет никого. Таились они по болотам, пока камнетесы Стоход стеной окружали. Затем полезли. Насилу отбились. Стены все выше и выше строили. По сию пору выжженные плеши на месте хуторов не зарастают. Стража с внешней границы глаза проглядывала, чтобы эта погань ночью в город не пробралась. Век уже никто их не трогал, а теперь Шепетуха ее туда отправить хочет.
– Мертвякам? – отпрянула она и в ужасе округлила глаза, прижав руку к задергавшемуся рубцу на щеке.
– Дурая ты, – хищно оскалилась Шепетуха. – Думаешь, Плисса это заброшенные могилы у берега Волмы? То навий город за гиблыми чащобами на той стороне.
Страх разжал мертвую хватку на горле Лагоды, и она вскочила, принялась быстро натягивать порты, подпоясалась веревкой, лязгая зубами от страха и осознав, что ворожея только что пережила свой разум.
– Навьи давно эти места покинули, – выкрикнула она, задыхаясь и не сразу нащупав рукава рубахи. – И колдовство их с ними сгинуло, и камни от их домов по всей округе раскатились, и Стоход возвели, а еще полно кругом. Одни могилы с покойниками остались.
– Навьи своими мертвецами землю матушку не пачкали – пеплом они на погребальных кострах осыпались, – процедила ворожея. – Сама месть выбрала, да и услышали о тебе. Все одно придут. Такую волшбу не остановить.
Лагода нащупала свой лук, выдернула стрелу из тула, наложила на тетиву и прохрипела, царапая небо и десны враз ставшим шершавым языком:
– Снимай проклятье, ведьма!
– Угрожаешь? Поздно меня стращать. Годы не те, а уж все остальное не по своей воле.
– Снимай, говорю!
– Зайцев забери, – Шепетуха спокойно сложила руки на впалой груди и скривилась. – Протухнут, как и все вокруг.
Лагода бросилась к дверям, билась, стучала кулаками не в силах открыть, забыла, что сама же щеколду и накинула. Отбросила запор, толкнула, плечом ударила, а дверь не шелохнулась. Она осунулась по нестроганым доскам на пол, всхлипнула обреченно и заскулила тоненько:
– У-у-у, старая…
Ворожея примостилась рядом, гладила вспотевшие волосы на лбу девки, пришептывала что-то, пока та подвывать не перестала.
– Ну вот и ладно, – сказала обыденно, а как нож разбойничий исподтишка в сердце вонзила. – Ночью на плес придется идти, туда, где водоворот у дальнего берега. Фонарь дозорный возьми. Два дня у тебя осталось.
Голос ее звучал устало, словно в который раз повторяла заученное, а внутри у Лагоды все сжалось, закостенело, ровно рачий панцирь, лишь плечи тряслись мелкой дрожью. «Вот и встретилась со счастьем, – она скорчилась от безнадежности. – Чтобы твою могилу собаки разрыли, ведьма!».
– Что-то мало ты мне отмерила, – просипела она, давясь слезами.
– Не я отмеряла, – хмыкнула старуха. – Родитель твой – в канаве бы ему хмельному захлебнуться – продал тебя Махоте. Сейчас тот старшим стражи в Южной башне, а вот сдаст караул, тогда все.
– Брешешь! – она вскочила, задохнувшись от ужаса.
– За стол садись, горемычная, – сокрушенно вздохнула Шепетуха. – Разговор у нас долгий-долгий будет.
О проекте
О подписке