– Прежде всего, я не вставал в пять часов утра, – улыбаясь, ответил кардинал. – Я еще не ложился, только и всего. В ваше время, господин де Сюлли, может быть, ложились поздно и вставали рано, но все-таки спали. В мое время уже не спят.
Александр Дюма, «Красный сфинкс»
Едва различимая тень стремительно неслась над спящим городом. Шелестели крылья, сверкали отраженным звездным светом глаза гигантского нетопыря.
С момента появления де Бреку в кабинете кардинала в Лувре прошло чуть более пяти часов: именно столько потребовалось барону, дабы в деталях разработать всю операцию по подмене письма, найти исполнителя на роль поэта Трувера и должным образом подготовить его. Стихи де Бреку сочинил буквально на пороге особняка Рамбуйе, едва только рассмотрел сквозь Полумрак присутствующих, в частности – «безусого кролика», которому в этот вечер суждено было стать жертвой острого языка лже-Трувера. Надо отдать должное уличному актеру, а по совместительству – фокуснику и карманнику (жизнь учит нас, что порою это одно и то же): тот так быстро вжился в роль, так быстро выучил стихотворный «экспромт», переданный ему бароном, что ни у кого из присутствовавших в салоне не возникло и тени сомнений.
Само представление в гостиной заняло не больше часа. Но теперь уже перевалило глубоко за полночь, и искать Ришелье в Лувре не имело смысла. Тем не менее это вовсе не означало, что кардинал закончил с делами и лег спать, и сейчас де Бреку, перекинувшись в летучую мышь, направлялся к его апартаментам. К слову, если бы «дуэль» действительно состоялась возле Турнельского дворца, к особняку Ришелье можно было бы пройти пешком – достаточно было бы всего лишь пересечь площадь, однако с лже-Трувером барон расстался гораздо раньше, в переулке за церковью Сен-Жерве, и теперь преодолевал оставшееся расстояние по воздуху.
Прежде чем опуститься на землю, нетопырь, дабы удостовериться в отсутствии невольных свидетелей, дважды облетел по периметру квадратную площадь, ныне известную нам как площадь Вогезов, а тогда называвшуюся Королевской. Но даже убедившись, что та пуста, а из окон респектабельных апартаментов не выглядывают ни их владельцы, страдающие бессонницей, ни прислуга, страдающая бездельем, – даже убедившись в этом, вампир предпочел вернуть себе человеческий облик за углом соседнего здания – особняка, принадлежащего Марион Делорм. О любовной связи герцога де Ришелье с этой юной парижской куртизанкой шептались даже самые ленивые до сплетен придворные (хотя таких, как известно, в природе не существует), однако у де Бреку было собственное мнение на этот счет: да, соседство на Королевской площади не случайно, но причина – не в нежных чувствах, а в тех услугах, которые Марион оказывала кардиналу. Девица Делорм добывала самую конфиденциальную информацию из самых непредсказуемых источников, и барон не был бы удивлен, если бы оказалось, что и о направляющемся в Брюссель сообщении его высокопреосвященство узнал от нее.
Ришелье он застал в библиотеке. Несмотря на то что часовая стрелка уже близилась к трем, первый министр еще и не думал ложиться.
– Ну? – коротко спросил он. – Вам удалось добыть письмо?
– Разумеется, монсеньор, – с поклоном ответил де Бреку и протянул послание.
Кардинал быстро прочитал имя в адресе, затем искоса взглянул на барона:
– Что скажете?
– Если вашему высокопреосвященству угодно знать мое скромное мнение, то я поражен вашей проницательностью. Послание действительно уже утром покинуло бы Париж с племянником графини де Лож – этот мальчик путешествует по Европе, и в нем крайне трудно было бы заподозрить гонца.
– Предположу, что этим и воспользовались: незачем посылать специального человека, если есть другой, который так или иначе окажется в нужном городе, не вызывая подозрений.
– Однако мне не удалось выяснить, куда он должен был направиться в первую очередь – в Дампьер, в Брюссель или в Мадрид. Хотя если монсеньор позволит мне высказать свое мнение – я бы поставил на Дампьер.
Кардинал вновь взглянул на послание.
– Имя получателя вам о чем-нибудь говорит?
– Аглая Мишон? Увы, нет. Впрочем, я не удивлюсь, если и тут вы оказались правы, монсеньор: эта Мишон либо может быть доверенным лицом де Шеврез, либо сама герцогиня называет себя так в тайной переписке.
– Возможно, сын мой, возможно, – задумчиво проговорил кардинал. – А что вы скажете об отправителе?
О, об отправителе барон мог бы сказать с полной уверенностью! Хотя снаружи значилось имя одной из фрейлин, само письмо все еще хранило отпечаток эмоций Анны Австрийской, и де Бреку ни мгновения не сомневался, что текст внутри написан рукой королевы. Однако показывать свою осведомленность перед кардиналом он счел излишним и потому изобразил удивление:
– С этой особой я не знаком, монсеньор.
– Вы вскрывали письмо, читали его? – пристально глядя в глаза де Бреку, строгим голосом спросил Ришелье.
– Нет, монсеньор, – честно ответил барон.
– Как же вы можете быть уверены, что это то самое письмо?!
– Поверьте, монсеньор, это именно оно, – смиренно склонив голову, произнес барон.
– Никаких сомнений?
– Никаких.
– Что ж, Бреку, я доволен. Вы решили эту задачу. Ступайте; вам, верно, следует отдохнуть. Но пока я бы попросил вас не уезжать из Парижа – вы еще можете мне понадобиться в самое ближайшее время.
– Вы знаете, как меня найти, монсеньор.
Возможно, правильнее было бы покинуть библиотеку незамедлительно. Тем не менее я позволил себе задержаться на несколько мгновений, дабы по возможности узнать настоящий ответ на загадку. Раз поручение выполнено – ничто не мешает Ришелье позвать отца Жозефа (который, разумеется, и сейчас был поблизости – укрылся на время моего визита в комнатушке за потайной дверцей) и обсудить с ним то, над чем я вынужден ломать голову. Клянусь Тьмой, ласкающей меня: я не стал бы подслушивать, если бы речь пошла о каких-то посторонних вещах! И дело вовсе не в том, что я не поверил в причины, названные мне его высокопреосвященством, отнюдь. Дело в важности того, о чем он, возможно, умолчал.
Хотя, положа руку на сердце, я не исключал бы в этом деле и личных причин, заставляющих Ришелье быть излишне подозрительным и предвзятым. Мари де Роган, жену герцога де Шеврез, кардинал невзлюбил еще в те времена, когда в своем первом браке она была супругой де Люиня, фаворита Людовика XIII, самого главного и коварного противника епископа Люсонского. Де Люинь скончался в 1621 году, что позволило Люсону вернуться в Лувр и довольно быстро занять освободившееся возле короля место в качестве советника (вскоре после этого его возвели в сан кардинала). Всего через четыре месяца после смерти влиятельного мужа неунывающая вдова благополучно сочеталась браком с принцем Клодом Лотарингским, приобретя таким образом титул герцогини де Шеврез. Сей титул позволял ей остаться при дворе, более того – продолжить близкое общение с королевой Анной, что по вполне понятным причинам не нравилось Ришелье. Сам-то он наверняка бы предпочел, чтобы вдова его злейшего врага навсегда исчезла с горизонта и не была постоянным напоминанием о днях противостояния с де Люинем в Королевском Совете и об унизительной ссылке в Авиньон.
Как ни странно, Людовик XIII, который первое время недолюбливал ставленника королевы-матери, в своем отношении к герцогине был с ним полностью солидарен. Правда, на то у него была своя причина. Несколько лет назад его супруге Анне наконец-то удалось забеременеть. У Людовика, как и у всего двора, будто гора с плеч свалилась. Но однажды две подруги, две белокурые красавицы – одна скромная и тихая, другая легкомысленная и взбалмошная – так разрезвились, бегая друг за другом по залам Лувра, что это привело к самой настоящей трагедии: Анна поскользнулась на натертом до блеска паркете и упала. Упала неудачно, ничком, сильно при этом ударившись. Два дня она пролежала в постели, а на третий день случился выкидыш. Король, предпочитавший охоту и общество фаворитов обязанностям государя и мужа, король, уже успокоившийся по части выполнения супружеского долга и вычеркнувший спальню жены из списка мест, необходимых для посещения, – да, король пришел в ярость, не без оснований обвинив мадам де Шеврез (вернее, тогда еще вдову де Люинь) в произошедшем. Он и раньше с настороженностью относился к окружению своей супруги, теперь же пользовался любым подходящим поводом, чтобы удалить ближайшую подругу Анны из столицы, так что значительную часть жизни в статусе герцогини де Шеврез Мари была вынуждена проводить в нескольких лье от Парижа, в замке Дампьер, принадлежащем принцу Клоду Лотарингскому. Однако влияние подруги на королеву от этого ничуть не ослабло и не сулило ничего хорошего. Ришелье переживал и злился.
Я его понимал.
Давным-давно, когда четырнадцатилетнюю испанскую инфанту Анну доставили в Париж для венчания с юным Людовиком, епископ Люсонский проникся к ней искренним сочувствием и симпатией. Пусть такие браки и были в порядке вещей, однако милая и скромная девочка, оказавшаяся вдали от дома и родных, вызывала чисто человеческую жалость со стороны моего родственника. Став ее духовным наставником, Арман по многу часов проводил с ней в богословских беседах, учил ее правильному произношению, разъяснял тонкости французского этикета, историю и значение тех или иных светских традиций. В те времена я не был у него на службе и по вполне понятным причинам не поддерживал никаких отношений с внучатым племянником, но пару раз я видел их вместе, и следует признать, что настолько взаимной дружеской привязанности я не встречал среди людей ни до, ни после. Подобная привязанность может существовать между родственниками или любовниками, но Анна и Арман не были ни теми, ни другими.
Что-то произошло за те несколько лет, пока епископ Люсонского диоцеза отсутствовал при дворе. Возможно, Анна всерьез приняла лживые обвинения, из-за которых ее наставник был приговорен к ссылке. А может быть, ее напугало то, что в двух войнах подряд Люсон выступил на стороне Марии Медичи, а значит – против короля и королевы. И пусть впоследствии лишь благодаря искусным действиям Армана мать и сын помирились – в душе юной Анны Австрийской Ришелье мог так и остаться предателем. Иначе я не знаю, чем объяснить все те козни, которые испанка начала строить вместе с подружкой-герцогиней моему внучатому племяннику.
Апофеозом гнусности со стороны де Шеврез стало предложение разыграть кардинала. Однажды молодая королева вслух начала вспоминать времена, когда они с Арманом были близки, а затем ее мнимая ностальгия распространилась и на родину. «Ах, герцог, если бы вы знали, как я скучаю по дому! – горестно восклицала она в присутствии ничего не подозревающего кардинала. – Скучаю по милому брату Филиппу, по испанскому солнцу и по сарабанде… Ах, если бы кто-нибудь захотел сделать мне приятное и станцевать сарабанду!» Ришелье хмурился, кусал губы, но в итоге решился исполнить желание своей бывшей воспитанницы – в надежде, что этот жест вернет ее дружеское расположение. Вечером он явился в ее покои в расшитом болеро с пышным испанским воротником и в зеленых шароварах. Не знаю, хороша ли была сарабанда в его исполнении, но мне нетрудно представить стыд и ужас кардинала, когда из отгороженного ширмой угла комнаты послышался многоголосый хохот – там в предвкушении потехи укрылись несколько придворных дам и кавалеров под предводительством герцогини де Шеврез.
Эта история, известная мне со слов очевидца, лишь подпитывала мои нынешние сомнения: действительно ли Ришелье заботят добродетели Анны и непристойность ее возможной любовной интриги? Действительно ли он хочет уберечь королевскую чету от подозрений и толков? Действительно ли видит в этой ситуации политическую опасность? Или он на основе информации, содержащейся в письме, собирается затеять какую-то свою интригу и таким образом отыграться на высокородных обидчицах, выставивших его на всеобщее посмешище? Стоит ли задуманное им предприятие (а я не сомневался, что Ришелье уже замыслил нечто, потому и попросил меня не удаляться из Парижа), стоит ли его месть того риска, на который он готов будет обречь меня и мой отряд?
Ну что ж, спросить об этом прямо я не мог. Ришелье и так в прошлую нашу встречу был сверх всякой меры любезен, постаравшись объяснить нюансы, которые меня вообще не касались. Дело государственной важности… Проклятье! Именно так; другими делами первый министр, казалось, не занимается вовсе – не спит, не молится, не пишет стихов. Не могу сказать, что последнее меня удручало, и все же я помнил: в детстве Арман делал успехи в стихосложении, у него был легкий слог и чудесная фантазия, присущая болезненным мальчикам. Куда делся тот ребенок? В кого он превратился? И как же хорошо, что он совершенно не помнит своего скучного дядюшку Этьена, гостившего несколько раз в родовом поместье дю Плесси…
Раздался приглушенный скрип – это заговорила свеча отца Жозефа. Видимо, он поднял со стола подсвечник, и огонек заплясал, скрипя и поскуливая. Звук этот, приближаясь, довольно скоро вплелся в тонкий писк масляной лампы в библиотеке – значит, начальник тайной канцелярии должен был вот-вот появиться из потайной комнатки.
Какое-то время назад странности претерпевших изменения чувств забавляли и пугали меня. Если с нечеловеческими возможностями собственного тела я свыкся практически сразу, если с потребностью удовлетворять извечный голод быстро смирился, то новые ощущения беспокоили еще долго. Скажем, громкие звуки отдавались теперь не в ушах, а во всем теле: мелкой дрожью в зубах и ребрах, в лобной кости и фалангах пальцев. Я мог накрепко зажать уши ладонями – и при этом не только ощущать телом эту дрожь, но и распознавать в ней лай собаки и стук копыт, отличать мушкетный выстрел от громового раската.
Со слухом же приключилась другая метаморфоза: я теперь слышал свет. Даже если источник находился в другой комнате, а двери были закрыты, я мог точно определить, например, сколько свечей зажжено. Я мог сказать, горит ли за наглухо занавешенными окнами дома лампа – писк промасленного фитиля ни с чем не спутаешь. Факелы ворчали, костер оглашал округу непрерывным рыком, ярко освещенные залы орали сотнями разных птичьих голосов. Луна пела – нежно, пронзительно, тоскливо. Наибольшее неудобство доставлял неугомонный, гудящий и ревущий котел солнца; его мощный всепроникающий гул был слышен даже за толстыми крепостными стенами. Однажды я вдоволь позабавился, несколько дней просидев в глубоком погребе и на спор угадывая минуту восхода яростного и несносного светила, а также тот миг, когда гас последний солнечный луч. Мне доставляло удовольствие видеть растерянные лица тех, с кем было заключено пари, и их метания в поисках припрятанных в погребе часов или ведущего наружу отверстия. Им было не дано понять: мне не обязательно смотреть на то, что я могу услышать.
Глаза теперь видели в темноте так же хорошо, как раньше днем, и было удивительным и странным вспоминать времена, когда я не знал, куда поставить ногу, опасаясь попасть в сокрытую мраком канаву, споткнуться о корягу, налететь на выставленную из-за угла шпагу ночного грабителя. Ах да! Все время забываю упомянуть – глаза видели прекрасно, даже если не поднимать век.
Когда отец Жозеф наконец-то появился в библиотеке, я вплотную приблизился к ним, не подозревавшим о моем присутствии. Мне не хотелось пропустить ни слова из приглушенного разговора.
– Итак? – спросил капуцин.
Ришелье, успевший распечатать и пробежать взглядом письмо, бессильно уронил руку и с трудом выговорил:
– Она согласилась.
– Дьявол! – воскликнул отец Жозеф и тут же перекрестил свои губы, помянувшие нечистого. – Вот так открыто и однозначно? Никакого шифра и приписок невидимыми чернилами?
– Читайте сами.
Кардинал протянул листок, и начальник его тайной канцелярии жадно впился в текст глазами. Я заглянул ему через плечо.
«Милая сестрица, – было выведено крупным, почти детским почерком (Анна так и не научилась чисто и уверенно писать по-французски), – сгорая от обиды и стыда, я вынуждена признаться, что муж по-прежнему холоден со мной. По всей видимости, дабы исправить эту ситуацию, я все-таки воспользуюсь примером известной Вам банкирши. Ваша Луиза».
Я был весьма озадачен и потому взглянул на короткое послание сквозь Полумрак: нет, никаких тайных символов, никакого скрытого подтекста. Значит, молодая королева, подписавшаяся именем фрейлины, имела в виду именно то, что в итоге написала. Хорошо, допустим, первая фраза – это тот самый ответ, который рассчитывал перехватить Ришелье: раз муж «по-прежнему холоден» – значит ребенка Анна не ждет. Другая фраза менее ясна. Не код, но нечто, понятное и отправителю, и получателю, а заодно и кардиналу с его ближайшим помощником. И раз Арман вынес из послания некое согласие королевы… Согласие на что? Что это за банкирша? Каков ее пример? Она каким-то образом заставила своего холодного мужа воспылать страстью? Или нашла ему замену? Если судить по взволнованным лицам ознакомившихся с содержанием письма, второе гораздо вернее.
Двое – Арман дю Плесси и Франсуа дю Трамбле, прирожденные воины, волей Провидения переодетые в сутаны, – в упор смотрели друг на друга и молчали. Шум крови в их венах и сосудах был сейчас даже громче, чем дыхание, громче, чем разговор свечи с лампой.
– Королева-регентша – это Испания в Париже, – прервав затянувшуюся паузу, выдавил Ришелье.
– Не забегайте вперед, мой друг, – покачал головой капуцин. – Она согласилась на словах, но хватит ли ей решимости? Она – дочь и сестра самых католических из королей. Она воспитана соответствующим образом.
Я окончательно перестал понимать что-либо. Хотя, пожалуй, с последней фразой был согласен: говорили, что при испанском дворе царит фанатичная строгость во всем. Даже маленьким детям в своих покоях не разрешалось бегать, играть и смеяться. Чинность, благопристойность и подавление любых эмоций, кроме восторга во время молитвы. Нынешний король Испании и Португалии Филипп IV Габсбург, родной брат французской королевы, принимал посетителей, глядя перед собой в одну точку, не шевелясь, не поворачивая головы и, казалось, вообще не дыша, и только губы его двигались, когда он отвечал на просьбы и отдавал распоряжения. Представить, что его сестра, воспитанная в той же самой строгости, вдруг позволит себе грех прелюбодеяния, – немыслимо! И все-таки растерянность и даже некоторый страх собеседников явно показывали мне, что речь в письме идет именно об этом. Кардинал не просто угадал – он словно предвидел подобный поворот!
Как же такое возможно?! Неужели наша королева настолько подвержена влиянию сладострастной и взбалмошной де Шеврез? Если историю с сарабандой еще можно было назвать пусть злой, но все же детской выходкой, то теперь невинными шалостями и не пахло.
Но что же это за банкирша? И почему эти строки заставили Ришелье заговорить про Испанию в Париже?
– Уже поздно, мой дорогой дю Трамбле, – устало вымолвил кардинал. – Нам требуется отдых, пусть даже кратковременный, чтобы завтра мы с новыми силами вернулись в эту битву.
Капуцин почтительно склонил голову и направился к выходу из библиотеки, однако в дверях обернулся к Ришелье и спросил:
О проекте
О подписке