Стоило мне открыть дверь и войти в квартиру, как облако отцовского гнева бросилось мне навстречу. Всего миг, какая-то доля секунды, но я увидела его, багровое с прожилками чёрного. Дурной признак, родитель не просто зол, он разъярён. В своих предчувствиях я не ошиблась. В руке отца был кнут, тот самый кнут, которым… Нет! Не надо об этом сейчас! Тело тут же покрылось противными липкими мурашками, а мысли, заготовленные слова превратились в вязкую кашу. Время шло, отец смотрел на меня, прожигая взглядом, губы плотно сжаты, жёлтые брови ярко выделяются на покрасневшем лице. На лбу блестят крупные капли выступившего пота.

Тиканье часов, гудение холодильника, из приоткрытого крана сочится вода. Опускаю глаза, сжимаю кулаки, стараясь унять крупную дрожь своего глупого тела, опускаю взгляд к носкам туфель, на коричневый узор линолеума. В горле ком, колючий, царапающий слизистую, с мерзким кисловатым привкусом вины.

– Сколько сейчас времени? – едва скрывая своё негодование, цедит отец, сжимая деревянную рукоять кнута.

Я молчу, и не только по тому, что язык прилип к нёбу. Сейчас, любое сказанное мной слово, станет отправной точкой, сигнальным флажком, катализатором. А мне хочется отсрочки, небольшой, коротенькой, хотя и бессмысленной. Кому, как не мне знать, что как бы я не тянула время, сколько бы не играла в молчанку, отец не пощадит, не махнёт рукой, внезапно передумав. Наказание неизбежно. Я буду плакать, молить, просить прощение, соглашаться со всем и во всём, но кнут в руках родителя остановится лишь тогда, когда захочет он, и никак иначе.

– Я волновался, Кристина. Уже хотел обзванивать больницы и морги. Но ты– неблагодарная эгоистка, тебе плевать на чувства других людей.

Теперь к страху примешивается ещё и чувство вины. Действительно, что мне мешало предупредить отца о том, что отправляюсь на вечеринку? Да, он бы, разумеется, накричал на меня, заставил немедленно вернуться домой, но, хотя бы, не изводился неведением. Отец прав, я – эгоистка. Не хотела портить себе настроение, не хотела казаться сама себе жалкой.

Нет, нет, нет! Нужно немедленно остановить этот поток самоуничижений. Пора избавиться от дурацкой привычки винить себя во всём и оправдывать отца. Он пытается манипулировать мной, раздавить меня. Ему мало страха, он хочет вины, хочет, чтобы я испытывала отвращение к самой себе.

– Ну же! – вопит в моём мозгу верная гиена. – Ты же такую пламенную речь подготовила, о свободе и правах человека, о том, что тебе надоело жить под одной крышей с тираном, и ты съезжаешь от него. Давай! Скажи ему!

Но, как бывало всегда, слова, так стройно выстроенные, отрепетированные, разбиваются и крошатся о непоколебимую правоту отца. Рядом с ним я вновь чувствую себя глупым, капризным, ленивым ребёнком.

– Молчишь? Даже извиниться не хочешь? Кого я вырастил?!

От отцовского рыка в груди всё сжимается, колени подкашиваются, и я прислоняюсь к двери. Вспотевшая спина ощущает прохладу гладкого дермантина, и от этого становится немного легче.

– Извини папа, – шепчу я, с трудом выталкивая из себя квадратные, неповоротливые слова. Главное, избежать побоев, избежать боли. А от лишнего «извини», я беднее не стану. Хочет это слышать, пусть слышит. Но как же страшно, Властитель вселенной!

Синие тренировочные штаны, круглый живот, обтянутый серой майкой, мощные руки, покрытые белёсыми волосками, складчатая шея, пальцы жирные, тяжёлые, сжимающие кнут. Надо мной возвышается великан, огромная разъярённая махина. Хочется сжаться, превратиться в горошину и закатиться в самую узкую, самую пыльную щель.

– Извини?! – ревёт он. – И ты думаешь, что одним этим словом сможешь откупиться? Неблагодарная тварь! Жалкое ничтожество! Да я, если захочу, из тебя омлет сделаю!

Страшная гора мяса, жира и злобы надвигается на меня. Я же, беспомощно вжимаюсь в дверь, чувствуя, как темнеет перед глазами, как холодеют ступни и кисти, как голову разрывает звон колокола.

Я всегда боялась этого отцовского состояния, по тому и была покорна. Моя покорность, моя услужливость и вечное соглашательство спасали меня от побоев. В последний раз он бил меня три года назад, за трояк по математике. Властитель вселенной, неужели опять?

– Ты живёшь на моей шее! – грохочет родитель, для пущей убедительности, похлопывая себя по той самой шее. – Жрёшь, одеваешься. Ты же сдохнешь без меня, ты же ничего не умеешь, ни к чему не приспособлена! Ты паразит, блоха, которую я могу раздавить!

Да, отец был прав, тысячу раз прав. Я, действительно, ничего не умею, ни погладить себе одежду, ни приготовить обед, ни пуговицу пришить. Вот только по чьей вине?

– У тебя не получится, – говорил отец, когда я пыталась приготовить что– нибудь. – Ты испортишь продукты, а они, стоят денег, которые зарабатываю я. Не смей приближаться к плите!

– Не трогай утюг! – рявкал дорогой родитель, когда я решалась погладить себе блузку. – Прожжёшь одежду, а мне не хочется тратить деньги на новые тряпки.

Любое моё начинание жестоко осмеивалось отцом, любая попытка проявить самостоятельность, обрубалась на корню. Единственное, что мне разрешалось – это учиться.

– Я сделаю из тебя – ничтожества настоящего человека. Ты станешь гениальным врачом, которым я смогу гордиться. Ты должна стать лучшей студенткой, слышишь Кристина? – часто повторял он.

Наконец, происходит то, что должно было произойти, отец хватает меня за отворот блузки и швыряет на пол. Теперь в поле моего зрения мелькают только босые ноги с серыми поломанными ногтями да коричневые ромбы на линолеуме. Страх парализует, не давая ни крикнуть, ни отползти. Тело не желает слушаться, оно сдалось, ожидая серии ударов. И они, эти удары, не заставляют себя ждать. Свист разрывает воздух , и полоска кожи впивается в ткани моей спины, вспарывая, обжигая, оставляя глубокую канавку. Кричу, но рука отца вновь занесена, и следующий удар ложиться на ягодицы, потом вновь на спину, вгрызается в бедро. Кнут гуляет по моему телу хаотично, и я не знаю, какая часть меня взорвётся от боли в следующий раз. Я сама становлюсь болью, одним окровавленным куском страдания. Блузка, юбка и колготки намокают от крови. Я скулю, жалко, унижено. Кричать нельзя, этим можно ещё больше разозлить отца.

– Кем ты себя возомнила, мерзавка?! – рычит отец нанося удар за ударом. – Я научу уважению!

– Прости папочка, я больше так не буду.

– Заткнись! Получай! Получай!

– Не надо, пожалуйста, я всё поняла.

Голос не слушается, срывается и дрожит, из горла рвутся всхлипы, что ещё больше распаляет мучителя. Когда же это закончится? Ведь не станет же он меня убивать, я его дочь, его надежда.

Обида и страх отодвигается на задний план, остаётся лишь боль. Она клубится перед глазами густым красным маревом, кромсает тело на куски. Нет ни «до», ни «после». Нет ни тьмы, ни света. Существует лишь боль, безумная, безграничная, всеобъемлющая.

Всё прекращается резко, внезапно. Руки отца поднимают меня с пола, как мешок картошки и волокут в комнату. Бордовые шторы, вечно задёрнутые, и затхлый воздух моей темницы так пугают меня, что я вздрагиваю всем телом.

– И что ты поняла, Кристина? – спрашивает отец, швыряя меня на кровать, а сам усаживается в кресле напротив. Теперь его тон будничный, строгий, снисходительный, как всегда.

В голове раскачиваются колокола, гулко звеня, распугивая трусливые мысли. Молчу, не до конца понимаю, о чём меня спрашивают. С трудом соображаю, что ответ нужно дать прямо сейчас, пока отец вновь не впал в ярость.

– Что я плохо поступила по отношению к тебе, заставила тебя волноваться.

– Тупое существо, – устало произносит отец, откидываясь на спинку кресла и прикрывая глаза. – Ты потратила драгоценное время, которое можно было посвятить учёбе! Ты разрушила мои планы. Я хотел выйти с тобой на прогулку. Мы бы посидели у пруда, послушали пение птиц. Ты бы рассказала мне о своём первом учебном дне, а я– об интересном пациенте, доставленного сегодня утром. Но нет же! Вместо этого, ты предпочла бухать с сосунками и ожидать, пока тебя трахнут, как последнюю шлюху! Я ни раз говорил тебе, что парням нужна лишь твоя дырка! Ты хочешь, чтобы тебя трахнули в одном из парков? Хочешь принести мне в подоле?

Чувство сожаление накрывает меня душным пледом. А ведь, действительно, мы с отцом могли пойти в парк. Иногда, когда папа находился в хорошем расположении духа, мы так и делали. Брали учебники, корзинку для пикника, огромное коричневое покрывало и шли к пруду. Пахло водой, мокрой травой и цветами. Солнце блестело на круглой ровной глади водоёма, шелестела листва, чирикали птахи. В такие часы, отец был весел, добродушен, он шутил, травил медицинские байки. Да, в нашей с отцом жизни были и светлые моменты. Именно за них я, наверное, и продолжала любить его, несмотря ни на что.

– Нет, папочка, – едва шевелю я губами.

– Вонючие ублюдки будут совать в тебя свой член, из которого только что ссали.– Ты будешь орать от боли, как свинья. Но ублюдок, такой милый и заботливый, на первый взгляд, не остановиться. Он продолжит вталкивать свою штуковину, пока не выпустит внутрь тебя зловонную жижу. Только я смогу уберечь тебя от этого! Но ты, тварь, не ценишь моей заботы.

– Ценю, папочка, – всхлипываю я, с нетерпением ожидая, когда он встанет с кресла и покинет мою комнату.

Хочется смыть с себя кровь, а потом лечь, ощутить прохладу простыни, закрыть глаза и погрузиться в тяжёлый, но всё же, спасительный сон. Но разговор не окончен,

– Не этого я хочу услышать, – отец брезгливо, словно перед ним положили жабу, поджимает губы. – Я бы предпочёл услышать слова благодарности, но разве их дождёшься от самовлюблённой эгоистки?

Спина горит, блузка начинает присыхать к ранам. Усну ли я сегодня ночью или буду постоянно просыпаться от боли? А ведь завтра в институт, пары никто не отменял.

– Спасибо, папочка, что тратишь на меня своё время. Что делаешь всё возможное, чтобы я стала хорошим врачом.

Я готова сейчас произносить какой угодно вздор, лишь бы он ушёл, оставил меня, наконец, в покое.

Отец кивает моим словам. В льняных волосах, таких же, как у меня, только без лёгкой рыжены, поблёскивает свет электрической лампы. Пальцы любовно поглаживают рукоятку кнута, живот то поднимается, то опускается, будто живёт своей, отдельной от хозяина, жизнью.

– И всё? – родитель наклоняется вперёд, в голосе вновь звучат гневные ноты. – Нет, ты, действительно, тупая гусыня. Повторяй, раз сама не в состоянии сделать вывод: « Дорогой отец, спасибо тебе за сегодняшний урок».

Я покорно повторяю, глядя в голубые, прищуренные в недовольстве глаза.

Родитель встаёт со своего места, открывает дверцу шкафа и швыряет в меня комком одежды, в котором я узнала толстую шерстяную водолазку и зимние штаны.

– Завтра пойдёшь в этом, – цедит папа сквозь зубы и выходит из комнаты.

С ненавистью смотрю на одежду, что подобрал мне отец. Правильно, никто не должен видеть моих синяков и ран, оставленных кнутом. И то, что я сварюсь заживо в этом одеянии, а водолазка колется, и будет раздражать раненную кожу, его не волнует. Он делает так, как считает нужным, Ему лучше знать, что для меня лучше, а моё мнение никакого значение не имеет. Отец решает, что мне надеть в институт, чем позавтракать, в каком часу ложиться спать, когда отправляться в ванную. И, упаси, Властитель вселенной, ослушаться его приказа, сделать по-своему!

* * *

Я лежу на животе, отец сидит на краю постели и смазывает мои раны. Мазь прохладная, она успокаивает и дарит облегчение.

– Не будем даром тратить время, – говорит он, нежно размазывая мазь по длине кровоточащей полосы. – Рассказывай о цервикокранеалгии. Ты выучила?

– Да, папочка, – выдыхаю я.

– Начни сразу с симптоматики.

И я рассказываю. Наизусть, как он всегда требует, слово в слово:

– Боли в задней поверхности шеи, распространяющиеся в лобную, затылочную и височную область. Напряжение мышц шеи, преимущественно с одной стороны, болезненность надкостницы при пальпации, у остистых отростков, тошнота, рвота, тахикардия.

С ужасом понимаю, что не помню, как там дальше. Отец тоже понимает это, так как резко охватывает мою шею своими жёсткими пальцами хирурга и начинает сдавливать. В глазах темнеет, по телу растекается слабость, в животе скручивается узел. А в голове, крутится глупая мысль о том, что останутся синяки.

– Спазм! Спазм! – орёт в ухо отец. – Нарушение кровообращения! У пациента в таком состоянии ухудшается зрение, у него мушки перед глазами! У тебя есть мушки?

Пальцы разжимаются, и я делаю судорожный вдох. Перед глазами продолжают плясать эти проклятые мушки.

– Спасибо, папочка, – проговариваю я непослушными губами, зная, что он этого ждёт. – Теперь мне всё стало понятно.

– То-то же, – бурчит отец. – Спокойной ночи, Кристина.

Выключается свет, закрывается дверь.

Слышу, как удаляются его шаги, как он заходит на кухню, открывает холодильник, ставит чайник на плиту. Хочется пить, но выйти из комнаты права не имею. Фраза: «Спокойной ночи, Кристина» произнесена, а значит, до наступления утра, я не должна даже выглядывать в коридор, что бы не произошло.

На животе лежать не удобно, но подвергать свою спину и попу новым испытанием совершенно не хочется. Сон не идёт. Шлёпанье голых пяток отца по линолеуму, лай собаки под окном, шум листвы, растревоженной ветром.

Дашка права, нужно набраться смелости и уйти, изменить свою жизнь. Что ждёт меня с отцом? Вечное подчинение, побои, оскорбления? Разве мне приятно быть игрушкой в его руках? Ведь он играет мной, распоряжается, лепит из меня того, кем не смог стать сам. А если в порыве ярости он убьёт меня? Вот только куда мне идти? Я ничего не умею, ну сниму квартиру, завезу в неё свои пожитки и что? Буду ходить голодная, в помятой одежде и бояться мужчин. Вопреки Дашкиным объяснениям, вопреки рассказам девчонок, вопреки знаниям, почерпнутым из учебников, представителей противоположного пола я боялась. Слово «Секс» пугало меня до крайности. Моё тело казалось мне столь хрупким, столь несовершенным, столь ранимым, что любое прикосновение мужских рук, да и не только рук, могло разрушить его, сломать, принести вред. Несмотря на то, что никогда не была с мужчиной, девственницей я уже давно не являлась. В тринадцать лет я получила урок полового воспитания от любимого папочки. С начала родитель прочёл мне длинную лекцию на тему: «Нет ничего страшнее секса», а после, чтобы закрепить результат, решил провести практическое занятие. Я орала от боли, глотая собственные слёзы, умоляла прекратить, обещала учиться на одни пятёрки, клялась в вечной любви к своему отцу, но мои мольбы не были услышаны. Отец продолжал терзать, грубо вталкивая рукоять своего кнута в недра моего тела.

– Запомни, Кристина, – с холодным спокойствием поучал он. – Парень, которому ты это позволишь, не остановится.

С потолка равнодушно светила жёлтая лампа, мягкие игрушки удивлённо таращили глаза. Мне казалось, что каждая вещь, находящаяся в комнате, осуждает меня. Что теперь я, грязная, униженная, отвратительная, просто не имею никакого права вставать ногами на пол, садиться за стол, дотрагиваться до стен.

– Ты хочешь, чтоб с тобой это делали грязные ублюдки? – вопрошал отец, вталкивая своё орудие всё глубже и глубже.

От распирающей боли и густого запаха отцовского пота к горлу подкатывала тошнота, рот наполнялся вязкой слюной.

– Нет, папочка, – с трудом произносила я. – Мне всё понятно. Пожалуйста, не надо больше, прошу тебя!

А потом меня рвало долго и неукротимо в синий железный таз.

– Ты жалкая и вызываешь отвращение, – говорил отец, стоя рядом. – Ты сдохнешь без меня, помни об этом!

Мысли извивались, путались между собой, выплетали замысловатый узор. Кому-то покажется это странным, но я совсем не умела мечтать, может быть по тому, что все мечты тут же разбивались о скалу жестокой реальности по имени Юрий Алёшин. Любовь? О, только не это! На платонические отношения не согласится ни один мужчина, а большего, я предложить не смогу. Интересная работа? Глупо мечтать о том, что уже предрешено. Я стану врачом, как этого хочет отец, а больше я ни на что не пригодна. Меня готовят к этому и только к этому. Поездка на Далерские острова? Отец – лютый ненавистник вампиров никогда не позволит мне подобной глупости. Ненависть отца к вампирам была столь сильна, что когда он слышал о них, впадал в неистовство. Как и все добропорядочные граждане он следовал их правилам, не плевал на тротуар себе под ноги, не опаздывал на работу, не грубил и не повышал голоса в общественных местах. Ещё бы, кому захочется угодить в центр забора крови? Но дома, особенно в компании коллеги – ортопеда Авдея Игоревича, материл их так, что уши сворачивались в трубочки. Так о чём это я? Ах да, о мечтах. В раннем детстве я мечтала о том, что вернётся мама. От чего-то, она представлялась мне рыжей, тоненькой и очень весёлой. Ровно до двенадцати лет я верила в то, что мама уехала, как говорил отец, бросила нас по причине моего несносного характера. И я старалась вести себя хорошо, быть незаметной, покорной, в надежде, что отец напишет маме, расскажет о моём примерном поведении, и она вернётся. Но мой двенадцатый день рождения ознаменовался тем, что я узнала правду.

– Тебе нужно жениться, – скрипела бабушка, отхлёбывая из своей чашки и отдуваясь. – Сколько можно жить бобылем?

Бабку я не любила. От неё всегда пахло мочой и тухлой селёдкой. Не могу до сих пор понять, как ей удавалось избегать вампирских штрафов? Распространять дурной запах в общественных местах строго запрещалось. Она никогда не забывала больно щипнуть меня за щёку, или дёрнуть за ухо, объясняя это огромной любовью ко мне. Антонина Антоновна была не из тех бабушек, пекущих пироги и блинчики, желающих накормить всех досыта. Напротив, приходя в нашу с отцом квартиру, она тут же принималась ворчать, что отец меня слишком балует, что я много ем, и с какой это стати этот несносный ребёнок болтается без дела и мешает взрослым. Справедливости ради, нужно отметить, что я была идеальным ребёнком, послушным, молчаливым и скромным.

– Я не один, у меня есть дочь, – отвечал отец, изучая взглядом выцветший узор на клеёнке.

– Тьфу! – бабка в сердцах топнула ногой. – Мать этой девчонки давно умерла! Я понимаю, Кристина напоминает тебе о ней. Но, послушай, не стоит губить свою жизнь. Ты– здоровый молодой мужик и не можешь жить одними воспоминаниями.

Помню, как долго плакала в комнате, прощаясь со своими мечтами, как рвала портреты матери, нарисованные мной, как ругала себя за наивность и глупость. Позже, много позже, я спросила отца, почему он не сохранил ни одного фото матери. На что, папочка цинично ответил, мол, он не желает молиться на лик умершей жены и размазывать сопли, ведь у него, у Юрия Алёшина, есть задачи поважнее.

Глава 4

Почему каждый, с кем бы я не столкнулась, пытается меня унизить? Почему в качестве объекта своих насмешек выбирают именно меня? Какова причина моих неудач? Внешность? Да, пожалуй. Легко обидеть беззащитного ребёнка, смотреть, как это дитя крепится, старается не показывать своих слёз, кусает от досады пухлые губки и надувает, красные, от обиды и стыда, щёчки, как блестят от непролитых слёз, большие, словно у куклы, глаза.