– Прекрати, – вновь повторяет она, уже твёрже и громче. – Это ещё большой вопрос, кто из нас свинья. Я, желающая строить свою жизнь по собственному усмотрению, или ты, страшащаяся одиночество и навязывающая мне своё общество и свои законы? И, если тебя это успокоит, то знай, на работу я устроилась, сама себе могу оплатить и обед, и развлечения.

Она уходит, а я валюсь на диван и, больше не сдерживаясь, реву.

Что может быть жальче накрытого на двоих стола с нетронутым ужином и оплывающими свечами? Наверное, только невостребованный, ненужный подарок, завёрнутый в дурацкую блестящую бумагу, лежащий в шкафу на полке и ожидающий своего часа.

Всю ночь я ворочаюсь без сна, вслушиваясь в поступь дождя за окном и думая о том, как вернуть Полину. Гудит холодильник, тикают настенные часы. Мысли склеиваются, смешиваются, переплетаются. Я, то готовлю пламенную речь, обвиняя сестру в предательстве, то сочиняю повинное письмо, в котором каюсь во всех смертных грехах, умоляя вернуться. Заснуть мне удаётся только утром, когда в окно лениво брезжит тусклое, грязно-синее октябрьское утро.

Надо ли говорить, что на работу я являюсь разбитая, уставшая, с лиловыми тенями и отёками вокруг глаз.

Коллеги перешёптываются, наверняка обсуждая мой непрезентабельный вид, директор, встретив меня в коридоре здоровается гораздо суше обычного и демонстративно морщится. Ну да ладно, к его гримасам, также, как и к гримасам его прихлебателей я уже привыкла. Да, все они желают избавиться от меня, на увечных смотреть никому неприятно. А тут, как не крути, элитная школа. Но принять меня на работу, как сироту, они были обязаны, так что сеятелям разумного, светлого, вечного, во главе с директором приходится меня терпеть, лишь морщиться, вытирать руку после случайного прикосновения ко мне да шипеть вслед. И я уж было направляюсь дальше, как вдруг Иосиф Захарович меня останавливает.

– Илона Николаевна, пройдёмте в мой кабинет.

В поросячьих бегающих глазках начальника вспыхивает блеск предвкушения, губы подрагивают в еле заметной улыбке, крупные ноздри трепещут, учуяв страх жертвы, мой страх.

Хромаю вслед за массивной, облачённой в тёмно-серый пиджак квадратной спиной, размышляя над тем, что же, собственно, меня пугает. Не очередная же тирада, в самом деле? К нравоучениям дорогого начальничка я уже привыкла и научилась пропускать их мимо ушей. Но отчего мне так страшно сейчас?

А школа живёт своей привычной суетливой жизнью. Цокают каблуками учительницы и старшеклассницы, с визгом носятся ученики младших классов, шлёпает по полу тряпкой раздражённая уборщица, пахнет краской, мокрым полом, духами и молодым потом.

На душе скверно, и больная нога кажется ещё тяжелее, ещё неповоротливее. А ведь мне целый день стоять у доски. От одной только мысли о звоне детских голосов, душном кабинете, начинает мутить. Чёрт! Как же болит нога. Ноет, тянет, доводя до отупения, до желания послать всё куда подальше, сбежать домой и завалиться на диван. А тут ещё и представительница родительского комитета должна на урок прийти. Вот только её и не хватает для полного счастья. Притащится, благоухая душным ароматом какой-то там дикой орхидеи, примется по всюду совать свой длинный крысиный нос, поджимать ярко-рыжие губищи, неустанно напоминать о таланте своей дочурки. Эх, послать бы её далеко и надолго! Да нельзя, она сестра директора. Развёл кумовство, старый козёл!

Директор, с показной вальяжностью, располагается в кресле, с любопытством поглядывая на меня. Мне же, присесть не предлагает, хотя прекрасно видит, как я стискиваю зубы от боли. Серый свет осеннего дня отражается на его блестящей лысине, мерцает в выпуклых, съезжающих с переносицы очках. Кабинет насквозь пропах бумагой, дорогими сигаретами и хорошим мужским парфюмом, а ещё кофе. Терпкий кофейный дух щекочет ноздри.

– Помните, месяц назад, в нашей школе инквизиция проводила тесты? – с вкрадчивостью ядовитой змеи произносит директор. – Как вы думаете, что обнаружила проверка?

– Не знаю, – отвечаю я, с обречённостью понимая, к чему он клонит, но ещё не верю, гоню от себя страшную мысль. Ведь всегда мои показатели были до смешного низкие. Такие низкие, что инквизиция не хотела возиться с подобной мелочью. Твёрдо зная об этом, я жила спокойно и даже перестала волноваться во время периодических проверок.

– Не лукавьте, дорогуша. Поздно отпираться, – припечатывает директор, больше не скрывая своего триумфа. –И неужели вам ни чуточки не стыдно? Илона Николаевна, вы целый год обманывали меня и своих коллег, находились рядом с детьми, подвергая их опасности, вместо того, чтобы во всём, признаться. А ведь мы вас пожалели, взяли на работу, несмотря на ваш дефект.

Ну вот, опять знакомая песенка. Ему самому-то не надоело повторять одну и ту же фразу о моём дефекте и своём благородстве. Конечно, можно начать доказывать, что взяли меня благодаря особому распоряжению императора, брать на работу сирот, но что это даст? Только разозлит начальника, а мне необходимо его умаслить, перетянуть на свою сторону.

– Захар Иосифович, – шепчу онемевшими губами, а в ушах противно звенит, и хочется рухнуть от слабости, отчаяния и стыда. – Произошла какая-то ошибка. Вы же видели мои документы, каждый день сталкивались со мной на работе. Кому, как ни вам знать, что во мне нет магии. Прошу вас, вступитесь, попросите провести ещё один тест.

Директор вздыхает, всем видом демонстрируя усталость и желание выставить меня за дверь.

– Сделаю для вас всё, что угодно. Я готова выполнить любое ваше желание. Я ещё девственница.

Господи, неужели я говорю это. Как мерзко! Как гадко! Как унизительно! Но позволить себя забрать – выше моих сил. Свобода и сестра дороже всего, даже чести.

Директор, по-птичьи склоняет голову, пристально оглядывая меня. Разумеется, увиденное ему не нравится. Худенькая девушка с русым хвостиком на затылке, в видавших виды потёртых джинсах, кедах и стареньком колючем свитере с дурацкими серо-жёлтыми ромбами, левая нога, кривая, с повёрнутой во внутрь ступнёй, согнута в колене, потому, стоять прямо и красиво девушка не может, также, как и бегать или идти гордой летящей походкой.

– Единственное, что я могу сделать, – начальник сжимает крылья своего мясистого носа, словно даже дышать одним воздухом со мной ему противно. – Уволить вас задним числом. Вы уже как три дня не работаете в нашей школе. И этот жест, прошу заметить, я делаю не ради вас, а ради школы. Не хочу, чтобы ученики и коллеги видели неприглядную сцену вашего ареста. А то, знаете ли, инквизиция любит являться без предупреждения куда угодно и во сколько угодно.

– Пожалуйста, у меня сестра, она останется совсем одна, – говорю быстро, глотая слова, чтобы он не смог меня перебить или прогнать. – Я уволюсь, я близко не подойду к школе, только попросите провести ещё один тест. Это ошибка, недоразумение.

Директор откидывается в кресле, закрывает глаза, скрещивает на груди руки, всем видом демонстрируя гадливость.

– Не вешайте на меня свои проблемы, дорогуша. Позвольте дать вам совет:» Если уж вы оказались в дерьме, не пачкайте им окружающих людей. Воняйте в одиночестве», – изрекает он. Затем, тянется к одному из ящиков стола, достаёт лист бумаги и ручку.

– Пишите заявление, Илона Николаевна, и примите свою участь достойно.

Дождь усиливается с каждой минутой, под ногами хлюпает и чавкает, а на душе так же скверно, пасмурно и промозгло, как и на улице. Мир жесток, и человек человеку волк. Мир не прощает слабости, наивности и веры в хорошее.

Оступаюсь, скольжу на грязной дороге, теряю равновесие и падаю в лужу, с размаха сажусь в неё, чувствуя, как все слои одежды на мне мгновенно пропитываются влагой, куртка, брюки, трусики. Хочется по-волчьи взвыть, запрокинуть голову к серому, надутому небу и заголосить, распугивая жирных ворон, облюбовавших голый, кривой тополь.

– Не смей раскисать, долбанная ты идиотка, – твержу себе, прикусывая нижнюю губу до крови. – бери себя в руки и начинай действовать! Сейчас ты приползёшь домой, откроешь газету и будешь искать объявления о приёме на работу в другом городе, как можно дальше. Даже не в городе, а в селе или деревне, самой глухой и захолустной. А завтра, отправишься к Тимофею и заявишь ему о том, что не отдашь сестру. Что не позволишь дурочке испортить себе жизнь, что она должна окончить училище и получить образование. А инквизиторы пусть ищут. Пока спохватятся, вы с Полькой будете уже далеко.

Дело осталось за малым, доковылять до дома по колдобинам, обходя лужи, спотыкаясь и волоча за собой тяжёлую, словно набитую камнями, ногу. Жидкий розоватой свет уличных фонарей растекается в сгустившихся сумерках, грохочут трамваи, раскачиваются голые, потемневшие от дождя деревья. Домой, скорее домой. Горячий душ, чай с вчерашним пирогом и телефон с пожелтевшим от старости диском, полустёртыми цифрами, красной трубкой на витом проводе. Я потребую вернуть мне сестру, припугну хулиганьём, благо таковые в нашей школе водятся, да ещё и в избытке, буду бить на жалость, давить на совесть. Полина вернётся, во что бы то ни стало, и мы уедем, как можно быстрее, и как можно дальше.

Но ничего сказать Тимофею я не успеваю, и вообще ничего не успеваю, даже попасть в квартиру. Меня берут прямо в подъезде, на лестничной площадке между первым и вторым этажом, сухо и безапелляционно заявив, что применят силу, если я окажу сопротивление, и тут же её применяют, так как я, это самое сопротивление оказываю. Ну не баран ведь я, в самом деле, чтобы покорно следовать туда, куда поведут и делать то, что скажут?

Двое крепких мужчин в чёрных плащах, с надвинутыми на глаза капюшонами, подхватывают меня под руки и тащат к припаркованной у подъезда чёрной машине.

Пахнет мокрой почвой, гнилой листвой, переполненными мусорными баками и почему-то, квашенной капустой. Ветер треплет оголённые ветви тополей, швыряет пригоршни не то холодных дождевых капель, не то снега. Надрывно кричат вороны, в бесформенных, рябящих поверхностях луж дрожит серое, словно старая ветошь, небо. Мимо цокает каблуками молодая женщина, волокущая за руку малышку в яркой рыжей курточке. Вечно пьяный сосед с наслаждением затягивается сигаретой сидя на мокрой лавке, хмурая дворничиха размахивает своей метлой, сгребая, прилипшие к асфальту ржавые, сморщенные монеты листьев. Все эти мелочи проносятся перед моим взором мгновенно. Проносятся, чтобы через минуту пропасть, скрыться за тёмными стёклами казённого автомобиля. От ужаса к горлу подкатывает тошнота, холодеют пальцы рук и ног. Мне никто не поможет, никто не заступится. Связываться с инквизицией – себе дороже. Легче сделать вид, что ничего не происходит. Нет никакой чёрной машины, нет напуганной девушки в дохлой куртёнке, нет суровых мужиков в плащах с капюшонами.

Но ведь это какая-то ошибка. Я не ведьма, у меня нет и никогда не было дара. Наверняка, всего лишь поклёп со стороны одной из родительниц, подлая, глупая, дешёвая месть. Нужно сказать, нужно объяснить, пока не стало совсем поздно.

– Вы ошиблись! – кричу, но из горла вырывается лишь жалкое сипение.

Хватаю ртом пропахший кожей и хвойным дезодорантом воздух и понимаю, как же его мало, ничтожно, чудовищно мало. Задыхаюсь, содрогаясь всем телом.

– Не может быть, не может быть, не может быть, – набатом пульсирует в висках. – Всё сон, страшный, абсурдный, нелепый сон.

Мужчины швыряют меня на пассажирское кресло сзади, сами садятся по обеим сторонам. Пытаюсь вскочить, но больная нога тянет назад, тормозит движения. Ору проклятия, царапаюсь, кусаюсь. Щипаю одного из похитителей, со всей силы. Как бы ни так! С таким же успехом я могла бы щипать каменную глыбу.

Машина срывается с места и летит вперёд. Мимо стремительно проносятся магазинчики с нелепыми цветными вывесками, ряды пятиэтажек, трамвайные остановки.

– Это какая-то ошибка.

Молчание, тяжёлое, вязкое.

– У меня нет дара, я простая учительница.

Вновь нет ответа.

Внутренности превращаются в дрожащее, холодное желе, перед глазами мечутся чёрные мушки, зубы отстукивают дробь.

– Проверьте ещё раз. Я не ведьма, – придушено пищу, к горлу подкатывает тошнота, а в голове начинает противно звенеть. Ну и хорошо, лучше провалиться в обморок, лучше умереть прямо сейчас.

– Девочка, успокойся, – один из чёрных плащей снисходит до разговора. Голос хриплый, усталый, без намёка на агрессию, и это даёт слабую надежду. – Мы просто работаем, выполняем свой долг. А ты выполнишь свой. Посмотри на меня.

Сухая жилистая рука ложится мне на плечо, тянет в свою сторону.

– Нет, – цежу сквозь зубы, отворачиваюсь, сжимаюсь, зажмуриваюсь изо всех сил. – Никогда! Лучше сдохнуть прямо сейчас.

Если инквизиторский взгляд встречается со взглядом ведьмы или мага – это конец! Маг просто теряет сознание, погружается в тяжёлый сон. И тогда, делай с ним всё, что заблагорассудится, хоть на костре сжигай. Однако, прежде чем отключиться, жертва успеет испытать запредельную, безумную боль. Не смотреть! Не смотреть!

– У тебя нет выбора, – констатирует инквизитор.

Да я и сама знаю, что нет. Но как же страшно. Господи, как страшно!

– Не усложняй, – мужчина продолжает уговаривать. Наверное, и впрямь устал.– Просто посмотри на меня, и я постараюсь причинить тебе как можно меньше боли. У меня дочка примерно такого же возраста.

А ведь я помню, как вот так же забирали нашу с Полькой маму, какой у неё был тогда взгляд. Помню последние, перед отключением, сказанные ею слова: «Береги сестру, Илуська!» Прости, мама, не смогла я исполнить твою последнюю волю. Не уберегла.

– Хрен с вами, – горько усмехаюсь, поворачиваясь к мужчине. – Перед смертью не надышишься.

Лицо, как лицо, круглое, с крупными морщинами на лбу и седыми бровями. Но глаза… Инквизиторские, цепкие, с бушующем на самом дне пламенем. И это пламя неприятно обжигает, пронизывает острой болью от макушки до пяток. Голову стягивает стальным обручем, перед глазами всё плывёт и двоится. Короткая синяя вспышка, и свет меркнет.