– В настоящий момент да… – подтвердил курака. – Впервые в нашей истории кто-то осмеливается поставить под сомнение власть Инки, и это все меняет. При Уайне Капаке ты был бы всего лишь гостем, а сейчас представляешь угрозу, учитывая, что мы находимся гораздо ближе к Кито, где правит Атауальпа, чем к Куско, где находится Уаскар.

– Насколько ближе?

– В три раза ближе. Если идти форсированным маршем, можно было бы добраться до Кито чуть больше, чем за неделю, и это значит, что в настоящий момент мы находимся на территории, предположительно контролируемой Атауальпой.

– Предположительно?.. – с иронией повторил испанец. – Брось, не пытайся меня обмануть! Скажи-ка правду.

– Правду? – переспросил инка, коротко выдохнув. – А правда в том, что сейчас тебя разыскивают солдаты Атауальпы, и, поскольку я его знаю, могу предположить, что его приказ был категоричным: либо доставить тебя живым, либо принести твою голову.

– Примерно то же самое, что тебе приказал его брат, не так ли? Ну и семейка!.. И чего только они ко мне прицепились?

– Потому что ты камень, который перевесит чашу весов. Атауальпа – побочный сын, но он честолюбив и на его стороне принцы из семьи его матери^[21], как правило, люди мятежные и воинственные. Уаскар – первенец, он контролирует большую часть территории, да и закон на его стороне, однако он миролюбив, и его военачальники утратили навыки и обленились… Поэтому Руминьяуи^[22] перешел на сторону Атауальпы.

– А кто такой Руминьяуи?

– «Каменный глаз», одноглазый военачальник, но такой отважный и умный, что одно только имя его сеет панический страх. Если на трон сядет Атауальпа, начнется долгий период войн за расширение территории. Власть Уаскара означает мир и укрепление того, что было уже достигнуто.

– А ты склоняешься к миру?

– Я принимаю то, что прикажет Инка, но сам предпочитаю мир.

– Начинаю понимать: с Руминьяуи и со мной Атауальпа нападет на брата, отнимет у него трон и бросится завоевывать соседние племена. А скажи-ка мне, как собирается поступить Уаскар, когда мы прибудем в Кито?

– Представит тебя своему дяде Яне Пуме, Верховному жрецу, чтобы тот решил, Виракоча ты или нет.

– А в отношении Атауальпы?

– Утвердит его в качестве правителя Кито, хотя обяжет его распустить свои войска и присягнуть ему на верность.

– Не наказав его за нынешнее неповиновение?

– Как бы то ни было, Атауальпа остается кровным сыном Уайны Капака, а, следовательно, Солнца… Единственным наказанием, которое Атауальпа принял бы, не испытывая унижения, была бы смерть, однако никто никогда не осмелился бы убить Сына Солнца.

– Понятно… А еще понятно, что он пользуется тем, что у него неприкосновенность.

– Как видишь, положение сложное, и поэтому мой долг – доставить тебя живым и здоровым к Верховному жрецу… – Он многозначительно помолчал. – Или помешать тебе перейти на сторону Атауальпы.

– Ты не оставляешь мне особого выбора, – согласился испанец. – А что будет, если Верховный жрец придет к выводу, что я не имею отношения к Виракоче?

– Я этого не знаю.

– Точно не знаешь? Уверен, что не натянут мою кожу на барабан, как только что проделали с Хинесильо?

– Знатный иностранец, пусть даже не обязательно бог, может спокойно жить в Инкарии, и при этом его никто не будет превращать в «рунантинья». Не все здесь такие дикари, как Чили Римак.

– Полагаю, что мне придется подвергнуть себя такому риску, – кротко сказал испанец. – В конце концов, еще капитан Писарро меня предупреждал, что, оставшись в Тумбесе, мы рискуем шкурой, хотя я и подумать не мог, что его предсказание исполнится прямо так буквально.

Он поднялся с места, взял аркебузу и изобразил воодушевленную улыбку.

– Вперед! – сказал он. – Куско ждет…

Холодная, темная и бурная река прокладывала себе путь между головокружительных каменных громад, ударяясь о скалы, таща за собой камни, обламывая ветви и производя оглушительный шум, который был слышен уже на вершине горы, а затем все время нарастал по мере того, как крутая и петляющая тропинка спускалась к ее руслу – великолепному каменному ложу из отполированного плитняка, которое могло бы считаться идеальной артерией, если бы не пороги, которые время от времени вдруг возникали при небольших перепадах высоты.

После четырех изматывающих дней похода, взбираясь по скалам, двигаясь по краю ущелий или пересекая заболоченные пустоши, Алонсо де Молина начал понимать, почему эта цивилизация не знала колеса – по крайней мере, не обращала ни малейшего внимания на его использование, – поскольку на этих дорогах с постоянными спусками-подъемами любая повозка очень скоро превратилась бы в громоздкую обузу.

С тех пор как море окончательно скрылось у них за спиной, пейзаж превратился в мир камня и снега, пугающий и одновременно завораживающий; до такой степени необыкновенный, что даже андалузец, полагавший, что он уже повидал все на свете, испытывал глубокое потрясение.

«Грандиозность» было самым подходящим словом, чтобы попытаться хоть как-то определить чувства, которые охватывали его, когда он поднимал взгляд и видел перед собой каменную громаду, отвесно поднимавшуюся над его головой на тысячу с лишним метров, или обозревал с какого-нибудь пригорка мощную гору, основание которой, вероятно, не поместилось бы и на половине провинции Хаэн. Расстояния, а главное, высота и объемы не имели ничего общего с тем, что он встречал до этого. Да, конечно, ему потребовалось больше месяца, чтобы переплыть океан, но там каждый день взгляду открывалась одна и та же картина, плоская протяженность воды почти не менялась и не предлагала точек отсчета, которые бы позволили составить ясное представление о ее подлинных размерах.

А в этой небывалой горной цепи, сравнимой только с той, которую Марко Поло описал в своих путешествиях в Китай, размеры и расстояния благодаря меняющемуся свету, который особенно в ранние часы максимально усиливал контуры и тени, обретали жизнь и рельеф.

Воздух, настолько чистый, что часто возникало впечатление, будто его не существует, а когда они делали привал и звуки шагов стихали, тишина была такой глубокой и такой полной, что у испанца появлялось ощущение, что они оказались посреди пустоты.

В полдень, когда солнце стояло прямо над головой, почти на линии экватора, на высоте больше трех тысяч метров, казалось, что его лучи превращаются в жидкий огонь, безжалостно заливающий людей, сдирая с них клочьями кожу, хотя неожиданно, когда его закрывала туча, температура сразу падала на тридцать градусов, чтобы вновь резко подняться, когда та уходила.

Если даже камни не выдерживали такой пытки и раскалывались, еще меньше удавалось это вынести голове человека, родившегося в низине; его легкие еще не сумели привыкнуть к разряженному воздуху, из-за чего приходилось то и дело останавливаться, чтобы перевести дыхание, и тем самым отчаянно тормозить бодрое движение своих спутников.

– Залезай в паланкин! – настойчиво предлагал Чабча. – Позволь моим людям тебя нести, а не то мы никогда не дойдем.

– Нет.

Уже даже кока не помогала ему переносить тяжесть в ногах и мучительное ощущение удушья, которое изводило его, когда плоскогорья поднялись выше четырех тысяч метров; стальной нагрудник при нагревании превращался в орудие пытки, а аркебузу словно тянула к земле какая-то неодолимая сила, с каждой минутой увеличивая ее вес, и даже меч обернулся наковальней, которую он утомился таскать по всему континенту.

Алонсо де Молина всегда считал себя сильным человеком и тем не менее, хотя он прекрасно питался и был здоров, ему приходило в голову, что долгое голодание, болезни и лишения в те месяцы, когда они вместе с Писарро и другими товарищами оказались предоставлены собственной судьбе на острове Эль Гальо, не идут ни в какое сравнение с этими мучительными подъемами и спусками по бескрайним дорогам Империи.

А вот туземцы, в свою очередь, чем выше поднимались, тем выглядели все бодрее, их походка по мере приближения к зоне холода становилась с каждым разом все энергичнее, поскольку, судя по всему, быстрая ходьба была их единственным способом согреться, так как ни солдаты, ни носильщики не имели права на коку, предназначенную исключительно для знати.

– Предоставить ее народу значило бы обречь лучшие земли на ее выращивание, к тому же многие избаловались бы и разленились. Единственный недостаток коки в том, что у человека в отсутствие силы воли возникает привыкание. Поэтому меня беспокоит, что ты так часто к ней прибегаешь. Не надо вводить это в привычку.

– Обещаю тебе, что как только мы доберемся до Кито, я про нее забуду, – заметил испанец. – Однако, если бы не она, я бы точно никогда не смог досюда дойти.

Они остановились на вершине лысой горы, чтобы взглянуть на тропинку, которая, петляя, спускалась к ревущей широкой реке, берущей начало у самого низа гигантской снеговой шапки, которая, словно зеркало, отражала солнечные лучи, и испанца поразило, с какой математической точностью проложена дорога, поскольку по ней мог пройти даже слепой, считая шаги и в определенный момент сворачивая попеременно то влево, то вправо.

– В ту пору, когда не идет сев или сбор урожая, каждое селение обязано поддерживать дороги в хорошем состоянии, а инспекторы проверяют, чтобы не было ни одного ухаба и ни одного камня от Куско до Кито.

– И что, все так идеально организовано?

– Без строгого порядка никому бы не удалось управлять таким количеством разных народов, населяющих столь непохожие земли. Племена, обитающие в горах, в жарких долинах, на побережье и в лесах на востоке, которые лопотали на тарабарских языках и жили по диким обычаям, ныне объясняются друг с другом на кечуа и следуют одним и тем же нормам поведения. Так же как солнце каждый день восходит над одним и тем же перевалом восточнее Титикаки, бросая свой первый луч на остров Луны, и в одно и то же время скрывается в одном и том же месте в море, так и его дети, инки, организовали Империю. Все рассчитано и предусмотрено.

– Даже мой приезд?

– Даже твой приезд. Два года назад огромная комета с длинным хвостом пересекла небо, и, по словам наших прорицателей, ее появление означало смерть Уайны Капака и возвращение Виракочи. Мы тебя ждали.

– Что еще написано обо мне в ваших пророчествах?

– Написано? – удивился курака. – Что значит «написано»?

– То, что содержится в книгах.

– А что такое «книга»?

Андалузец шумно вздохнул:

– Ну как тебе объяснить, что такое книга!.. Для начала надо выяснить, известна ли тебе бумага… – Он вынул из кармана единственное письмо, которое получил с тех пор, как приехал в Новый Свет, и показал ему. – Это бумага! – сказал он. – Знаешь, для чего она служит?

Тот с некоторой опаской взял письмо двумя пальцами, тщательно рассмотрел с одной и с другой стороны и в конце концов вернул, словно это было что-то подозрительное.

– И для чего она служит?

– Это письмо… В нем посредством вот этих знаков мои родные рассказывают мне все, что случилось дома за последнее время. Вы пользуетесь чем-нибудь похожим?

Чабча Пуси, курака Акомайо, который, судя по всему, искренне заинтересовался тем, что ему пытался втолковать испанец, немного поразмыслил и наконец, вынув из сумки толстый шнурок, с которого свисало несколько разноцветных веревочек с искусно завязанными узелками, сказал:

– У нас есть «кипу». В зависимости от размера, цвета, количества и расположения узелков, они сообщают сведения. Например, этот мне напоминает, сколько лам и альпак сейчас имеется в Акомайо; вот этот – сколько туник, а вот этот – сколько мечей и щитов…

Алонсо де Молина в свою очередь взял шнурок и стал рассматривать, вертя в пальцах, стараясь понять, как его используют. Наконец вернул его хозяину, кивнув головой:

– Понятно… – сказал он. – Неплохой способ держать в памяти сведения… Но вот что мне хотелось бы знать, так это: если твоя жена пришлет тебе такую штуку, узнаешь ли ты, что она жива-здорова, урожай был неудачный, а твоя кузина выскочила замуж за местного дурачка…

– Зачем ей мне об этом сообщать? Все это я узнаю, когда вернусь.

– Ладно!.. Однако представь себе, что ты хочешь узнать об этом раньше. Как бы ты это сделал?

– Зачем мне это знать, если, находясь так далеко, я не смог бы ничего исправить?.. Я предпочитаю спокойно путешествовать и думать, что все идет так, как я оставил, а не узнать, что Найка заболела и, возможно, умирает. Это было бы бессмысленное страдание, тебе не кажется?

Что это было: идиотский ответ или демонстрация железной логики, – только поразмыслить об этом испанец не успел, поскольку собеседник вскочил на ноги, давая понять, что разговор окончен, и, как обычно, бодрым шагом начал спускаться к реке.

Испанец беззаботно двинулся за ним по крутому склону. И тут за последним поворотом тропинки его взору открылось такое зрелище, что он невольно застыл на месте, словно внезапно превратившись в соляной столб: через широкое русло реки был перекинут совершенно невообразимый веревочный мост, и его середина угрожающе раскачивалась над бурными водами, которые с ревом прокладывали себе путь между острых камней, напоминающих черные клыки голодного волка.

– Уж не собрался ли ты по нему переправляться? – запротестовал он.

Чабча Пуси взглянул на него с удивлением:

– Почему нет? – спросил он. – Чем он плох?

Первые солдаты уже продвигались по хлипком мосту, крепко, как только можно, вцепившись в потрепанные веревочные поручни, и у Молины возникла уверенность в том, что стоит им только зазеваться, как ветер, который с ревом спускался с горного хребта, подхватит их и понесет над бездной к самым дальним пределам земли.

– Они сошли с ума! – в ужасе пробормотал он. – Окончательно свихнулись. Я отказываюсь переправляться здесь.

– Ничего другого не остается, – спокойно ответил инка. – Другого пути нет.

– Всегда есть другой путь.

– Но не в горах. Разве в твоей стране нет рек?

– Есть. Спокойные реки с прекрасными каменными мостами. Не то что этот.

Первая группа солдат уже переправилась на другой берег и рассредоточилась по склону с оружием на изготовку, готовые к бою, и тут, пока он наблюдал за их передвижением и тем, как тщательно они изучают камни и кусты на вершине, его вдруг осенила догадка:

– Ты ждешь нападения? – спросил он.

– Какое место может быть лучше для засады? – прозвучало в ответ. – Если люди Атауальпы намереваются тебя схватить, то это как раз подходящее место. Подождем, пока разведчики не удостоверятся, что опасности нет.

– Меня больше волнует мост, нежели все солдаты Атауальпы вместе взятые.

Чабча Пуси лишь улыбнулся, не сводя взгляда с противоположного берега; ни одна даже самая мелкая деталь крутой стены, начинавшейся в нескольких шагах от входа на мост, не была обойдена его вниманием – до тех пор, пока фигура офицера, командовавшего охраной, не появилась на скале и не замахала руками, приказывая начать продвижение.

– Идем! – сказал он. – И помни, что этот мост прослужил уже больше века и не оборвался.

– Ничего себе утешение! Целый век!..

– Но каждые три года его восстанавливают… – добавил туземец. – У жителей этих гор нет иной обязанности в жизни, кроме как плести крепкие веревки и содержать мост в идеальном состоянии. Если дорожные инспекторы обнаружат хоть малейший дефект, то кураку сбросят в пропасть вместе со всей семьей. Это действует на тебя успокаивающе?

– Должно было подействовать, вот только ветер… кто его остановит?

Не дожидаясь ответа, он с обреченным видом двинулся вперед, но не успел пройти метров тридцать, как его поразил внезапный грохот, донесшийся из самой глубины каньона, и это был то ли рев, то ли безудержные рыдания, к которым примешивалось неистовое биение воды о гранитные стены, скрежет камней, которые поток волочил по дну, и завывания ветра, тон которого менялся каждую минуту.

Сила постоянно бушующего ветра, который стремился пробиться сквозь узкую горловину огромной естественной воронки, которую представляло собой ущелье, была такова, что за двадцать шагов до начала моста уже была натянута веревка, за которую надо было держаться, чтобы не подвергать себя риску и не оказаться безвозвратно утянутым в русло реки.

Испанец остановился, перекинул ремень аркебузы через грудь, подтянул покрепче меч и непромокаемую кожаную сумку, в которой хранил порох, и, громогласно чертыхнувшись в полной уверенности, что никто все равно не разберет ни слова, двинулся навстречу пренеприятному приключению – переправе через реку; он старался не смотреть вниз, поскольку это было бы все равно, что броситься в воду вниз головой, ведь даже на крепостной башне он испытывал головокружение.

– Я из Убеды, – только и смог прошептать он напоследок, как бы извиняясь. – Я из Убеды, которая по милости Господней расположена на ровной земле; вот уж не знаю, какого черта меня понесло исследовать самую горную страну на этом свете.

Несомненно, это были тоскливые минуты; столь же бесконечные, как самое жестокое сражение, в котором ему довелось участвовать за свою бурную жизнь, потому что на сей раз он сражался не с людьми и оружием, а с неукротимым ветром и сильным головокружением, из-за которого его совершенно не слушались ноги.

Поэтому он полностью сосредоточился на том, чтобы цепляться руками за все, что придется, не обращая внимания на происходившее вокруг, и лишь когда вновь ощутил под ногами твердую почву, заметил, что по ту и другую сторону моста развязался жестокий бой.

Откуда взялось столько людей, так и осталось для него загадкой: они выныривали из-за камней и кустов на вершине горы и, размахивая короткими мечами и тяжелыми булавами, обрушивались на солдат Чабчи Пуси. Те, в свою очередь, пытались отважно защитить своего предводителя, в то время как носильщики, поспешно побросав свою поклажу, кинулись бежать врассыпную.

Испанцу потребовалось всего несколько секунд, чтобы подготовить аркебузу и выстрелить в ближайшего из нападавших. Тот схватился за грудь, вопя от боли, однако, вопреки ожиданиям, на этот раз противника не охватила паника, поскольку грохот реки и ветер приглушили звук выстрела «трубы громов»; никто и не заметил, что несчастный был ранен невесть откуда прилетевшей свинцовой пулей, а не холодным оружием в рукопашной схватке.

Алонсо де Молина на какое-то мгновение почувствовал себя в дурацком положении; у него возникло непреодолимое желание отвернуться и засвистеть, сделав вид, что он не имеет ко всему этому никакого отношения. В итоге он схватил за руку кураку и прикрыл его собой в уверенности, что солдаты не смогут долго сдерживать напор противника, втрое превосходившего их по численности.

Он стал свидетелем неоправданной жестокости нападавших, которые сбрасывали в пропасть и мертвых, и раненых, и не сходил с места до тех пор, пока их предводитель, человечек с выбритой головой и деформированными ушами, украшенными золотыми кольцами, которые оттягивали мочки чуть ли не до плеч, не приблизился к нему – не без некоторой опаски – и не заговорил тоном, который по замыслу должен был звучать властно, а прозвучал фальшиво, поскольку пришлось слишком напрягаться, чтобы перекричать шум.

– Я – Пома Ягуар, наместник Уанкабамбы^[23], и я приветствую тебя от имени моего господина Инки Атауальпы… – Затем он повелительно указал на Чабчу Пуси, которого почти не было видно за спиной испанца. – Отдай мне этого человека, который должен заплатить жизнью за свое предательство.

Молина твердо отказался.

– Этот человек – мой друг. Чтобы его убить, тебе придется попытаться убить и меня, и твой господин потребует от тебя отчета, как ты посмел поднять руку на Виракочу… Прочь с дороги!

Он оттолкнул того в сторону и, взяв Чабчу Пуси за плечо, поставил его перед собой, чтобы твердым шагом начать восхождение по крутому склону, уповая на то, что одним лишь спокойствием и надменностью сумеет спасти кураке жизнь.