Если Австрия не поддастся искушению, ее можно вынудить к бездействию застращиванием. Россия в состоянии нанести ей огромный вред; она может создать серьезные затруднения во внутренних ее делах. Вечно не ладящие со своим государем венгерцы ищут для борьбы с австрийским произволом внешние точки опоры и обращают взоры свои на Север. Среди миллионов населяющих Австрию славян многие исповедуют греческую веру. Общность религии служит узами, связующими их с русским царем.^[27] Как главе и покровителю православных Александру стоит только слово сказать, и в Австрии начнутся народные восстания и мятежи. Но вполне вероятно, что Австрия не доведет до применения столь крайних, не принятых между законными монархиями, приемов. Надо думать, что она предпочтет сговориться по-приятельски и согласится на предложенный ей обмен. Предполагая даже, что она не захочет сразу кинуться в новую коалицию, есть основание надеяться, что она, по меньшей мере, согласится соблюдать доброжелательный нейтралитет; что ее выстроенные на границах войска останутся спокойными зрителями, и будут стоять шпалерами на пути русских, когда те, ради освобождения Пруссии, ускоренным маршем пойдут через северную Германию на Эльбу.

Только на Эльбе покажется стоящий на страже французский корпус, центр которого опирается на Гамбург, правый фланг – на Магдебург и левый – на море. Это 1-й корпус, трехдивизионный корпус Даву, состоящий из пятнадцати пехотных полков, восьми кавалерийских и восьмидесяти орудий. За этой преградой из войск начинается собственно французская Германия. Во-первых: соединенные округа, то есть ганзейское побережье и примыкающие к нему королевство Жерома-Наполеона и герцогство Бергское – страны, управляемые непосредственно именем императора; во-вторых, беспорядочная группа вассальных владений и униженно покорных городов; далее к югу лежат наиболее важные государства Конфедерации: Бавария, Вюртемберг, герцогство Баденское – крупные лены Франции. В этих cтранах войска и государственные доходы находятся в руках повелителя; короли повинуются его дипломатическим агентам или военным командирам. Между Северным морем и Майном высшее начальство поручено Даву, недавно возвратившемуся в свою Главную квартиру – Гамбург. Кроме первого корпуса, он командует тридцать вторым военным округом, в который входят и все присоединенные территории. Фактически он генерал-губернатор всех государств по правую сторону Рейна и вице-император Германии. Под его суровой, твердой рукой народы не смеют шелохнуться, но втихомолку составляют заговоры, ибо их страдания постоянно возрастают, и чаша терпения переполнилась.

Всюду, куда ни взглянешь, нужда и отсутствие деятельности. До сих пор Гамбург жил своей гаванью. Закрытие Эльбы разорило этот крупный торговый дом. Магазины или пусты, или переполнены ненужным товаром; конторы опустели; банки и кредитные учреждения с треском лопаются. Еще характерный симптом: число публикаций о продаже имений растет с каждым днем в правильной и безотрадной прогрессии, ибо нет желающих приобрести имения.^[28] В других местах, как на побережье, так и в центральных частях – Вестфалии, Ганновере, Гессене и Саксонии – прекращение торговли, препятствия, поставленные обращению колониальных товаров, и масса запретительных постановлений остановили экономическую жизнь. Введенные повсюду для наблюдения за строгим выполнением блокады французские таможни и французский или подобный ему сыск терзают народы. Это нечто вроде новой инквизиции, которая наносит ущерб интересам частных лиц и опустошает их кошельки. У нее свои изысканные и жестокие приемы розысков, свои шпионы, доносчики, своя короткая расправа и свои аутодафе. Она устраивает костры то в Гамбурге, то во Франкфурте, и сжигает в огромном количестве подозрительные товары в присутствии жителей, приходящих в ужас при виде истребления стольких богатств.

Эти с трудом переносимые испытания ускорили возрождение национального духа. Германия проснулась от нестерпимой боли. Ее раны привели ее в чувство, вернули ей сознание своего единства. Теперь все ее усилия направлены на неустанное изучение, на выяснение происхождения и преданий населяющих ее народов; ее цель – объединить ее сынов общими преданиями и надеждами, создать нравственное единство нации, вдохнуть единый дух в общее отечество, а затем восстановить и его тело. Вот к чему сводится работа университетов, салонов, мыслящих и образованных кругов общества, задача литературы, философии, книги и журнала. Несмотря на строгий надзор, печать прославляет прошлое, дабы ярче выставить унижения настоящего. Пользуясь французскими формулами, она в замаскированных фразах провозглашает единство и нераздельность Германии^[29], и тот факт, что ее замаскированные воззвания распространяются от Берлина до Аугсбурга, от Альтоны до Нюрнберга, доказывает, что ее чувство ненависти разделяется всеми, что оно всех объединяет. Возникшие в Пруссии тайные общества разветвляются далеко за ее пределы; они захватывают Саксонию и Вестфалию, поднимаются вверх по течению Рейна и проникают в Швабию. Они всюду разносят свою таинственную деятельность, условные знаки, символический язык своих формул и обрядов, задача которых возбудить мистический ужас к иностранцу, создать в Германии культ ненависти к Франции. Таким образом, умы подготовляются к идее о поголовном восстании. Конечно, как справедливо замечает русский агент,^[30] Германия никогда не будет Испанией. Эта рыхлая, неповоротливая и терпеливая нация не восстанет по собственному почину, не нападет на узурпатора в бешеном порыве, подобно сухой и горячей Испании. Этому мешают и ее темперамент, и свойство ее почвы. Германия не начнет сама, ее нужно подтолкнуть. Но нет сомнения, что, после соединения русской армии с прусской, попытки 1809 г. возобновятся с удвоенной силой, что возродятся и появятся во множестве разные Шилли и Брауншвейг-Оли; что они организуют шайки, чтобы тревожить фланги и тыл французской армии. Тогда восстание разольется и распространится далеко по подземным ходам, проложенным тайными обществами.^[31]

Правительства, за исключением французских властей, в буквальном смысле этого слова вряд ли устоят против натиска народов. По-видимому, их покорность держится на волоске. На юге – в Мюнхене, Штутгарте, Карлсруэ – у королей и принцев все более изглаживаются воспоминания о благодеяниях императора, о расширении их владений; они желали бы поменьше территорий, но побольше независимости. Бесконечные, несносные требования и ужасная мысль опуститься мало-помалу “до роли французского префекта” могут каждую минуту довести их до отчаянных поступков. Среди этих государей, по крайней мере, один – баварский король – уже говорит, что нужно последовать примеру Людовика Голландского: бросить свой пост, покинуть государство, “бежать тайком”^[32] и скрыться от человека, из-за которого ремесло короля становится невыносимым.

Недовольство не останавливается на границах Германии. По побережью оно распространяется на запад и с особенной силой сказывается в Голландии. Тут стойкий национализм, не желая умирать, борется за свое существование. На юге Германии долины Альп хранят очаг, пылающий ненавистью: это тот мужественный Тироль, у которого в 1809 г. были свои герои и мученики. Если наблюдатель перейдет Альпы и спустится в равнины Ломбардии, если он объедет ту Италию, которую еще недавно Наполеон приводил в восторг, он легко убедится, что энтузиазм уже потух, любовь угасла. Новая власть своей педантичной строгостью заставляет иногда жалеть об уничтоженных ею злоупотреблениях. Она чересчур давит на текущую жизнь, и этот гнет заслоняет собой ее созидательную, плодотворную работу – те семена будущего, которые она всюду сеет в стране. Осенью 1810 г. Александр приказал собрать сведения о состоянии умов в Италии.^[33] На основании их он мог убедиться в непопулярности французского режима: в упорном нежелании платить налоги, в недовольстве, порождаемом континентальной системой, а главным образом, рекрутскими наборами, и в придачу ко всему этому, в негодовании верных католиков на монарха, сделавшегося тираном Папы, мучителем служителей алтаря. На окраине полуострова Мюрат возмущается против гнета и начинает посматривать в сторону Австрии: с его языка срываются неладные слова^[34]. Во всей центральной Европе Наполеон потерял власть над сердцами; его неограниченная, всеподавляющая власть непрочна; она опирается только на силу.

По ту сторону Италии и Германии, за блестящим но призрачным прикрытием, созданным из вассальных государств и присоединенных к ним округов, выступает сама Франция. На первый взгляд, эта возбуждающая удивление и ненависть Франция являет картину ни с чем не сравнимого блеска и силы. В ней, прежде всего, бросается в глаза нация, на диво дисциплинированная, превосходно упорядоченная, действующая как вышколенный, готовый на героические подвиги полк; затем администрация – исполнительная до пунктуальности, уверенная в себе, знающая, что не останется без поддержки; далее – великие учреждения; одни уже входят в плоть и кровь, другие начинают свою деятельность, третьи только намечены, но их величественные очертания уже рисуются на горизонте. Всюду ведутся работы, созидающие благо и величие государства. Правда, о частной инициативе нет и помину; но с высоты престола оказывается покровительство и поощрение талантам и самоотверженным деятелям, наукам и искусствам, равно как и ученым трудам по военному делу. Постоянно подстрекать и поддерживать соревнование – вот что сделалось главной задачей правительства. Общественная жизнь устроена наподобие громадного конкурса с раздачей денежных наград и знаков пальмовых ветвей, что возбуждает усердие к службе и желание отличиться.

Но за этой блестящей декорацией скрывается глухое недовольство и глубоко удрученное состояние. Франция страдает, и прежде всего в материальном отношении. Налоги непосильны и увеличиваются из года в год, распространяясь на все виды производства, в особенности на пищевые продукты. Но самый тяжелый налог – налог на кровь. Он истощает народонаселение, отнимая от него его жизнетворные силы. Торговля падает. В промышленности, мечтавшей вследствие прекращения английской конкуренции сделаться госпожой европейского рынка, действительно, на короткое время произошел страшный подъем; но затем перепроизводство и страсть к рискованным спекуляциям вызвали кризис. Теперь в Париже и в главных провинциальных городах банкротства следуют одно за другим; самые солидные торговые дома прекращают платежи. Это угнетает рынок и вызывает панику среди капиталистов.^[35] Фабрики и крупные металлургические заводы закрывают свои мастерские. Лионская промышленность в отчаянном положении; в Авиньоне, в Рив-де-Жире боятся беспорядков; в Ниме, по донесениям полиции, тридцать тысяч безработных^[36] , а в скором времени и в предместье Сен-Антуан их наберется двадцать тысяч. Рядом с материальной нуждой идет моральный гнет. На мысль и на слово наложен запрет; всюду мертвая тишина. Из боязни подозрительной и придирчивой полиции, которая в излишнем недоверии и ложном усердии доходит до идиотизма, вся нация говорит шепотом. На этом фундаменте из недовольства и скорби высится ослепительное по своему блеску здание администрации и двора; во-первых, мир гражданских и военных чинов – жизнерадостный, блестящий, по горло засыпанный золотом, которое он в лихорадочной погоне за наслаждениями разбрасывает полными горстями, затем красота и блеск столицы – высшие государственные учреждения, идущие в постепенно возрастающем по значению порядке; еще выше сгруппированная вокруг трона старая и новая аристократия, и, в завершение, венец всего – император, теперь менее доступный, чем в прежние времена. Теперь он окружает себя людьми старого режима; любит, чтобы ему служили царедворцы по рождению, чтобы пред ним курили тонкий фимиам лести. Приписывая себе божественные свойства, он застывает в священных позах; отдаляется от всех окружающих и, подобно его мысли, одиноко носящейся в области его сверхчеловеческих планов, одиноким живет среди своего народа. Его возрастающая строгость, его деспотизм тирана и вечно омраченное чело всех отталкивают от него, всех настраивают против него. Близится время, когда один русский агент напишет: “Все его боятся, и никто его не любит”.^[37]

Эти продиктованные ненавистью слова в высшей степени несправедливы в применении ко всей нации. Несмотря ни на что, значительное большинство городских и сельских жителей остаются верны тому человеку, который предстал пред ними на другой день революции в роли великого умиротворителя, который сумел вызвать в них самые благородные инстинкты и сделать их сверхчеловеками. Простой народ остается верен тому, кто овладел им, кто очаровал и привел в восхищение его душу. Без Наполеона он не может представить себе ни настоящего, ни будущего. Он страдает из-за него, но не винит его в этом. Однако, нельзя сомневаться в том, что средние и высшие классы отдаляются от императора; что по мере того, как из памяти изглаживается время революции, они все меньше ценят благодеяния восстановленного им порядка и начинают сожалеть об изгнанной свободе. Их угнетает мысль, что церковный мир – это великое дело консулата – снова нарушен, что произвол развивается до невозможности, что он воскресает в тысяче видов. Вдвойне верно, что сверхъестественные удачи наводят их на тревожные мысли; они сознают, что жизнь их какой-то волшебный сон. Они живут под страхом неизбежного пробуждения, и уже наиболее ловкие , и предусмотрительные подумывают о том, чтобы своевременной изменой подготовить себе будущее. Еще два с половиной года тому назад несколько вельмож составили против императора тайный заговор. Они готовы воспользоваться первой внешней неудачей, первым народным бедствием, чтобы под шумок нанести предательский удар, который бы ускорил падение пошатнувшегося колосса. Александру все это известно, ибо с 1809 г. то непосредственно, то через других, он поддерживает переписку с Талейраном, одним из главных двигателей интриги^[38]. Он знает, что даже среди членов императорской семьи есть недовольные: в его секретной папке лежит письмо, которое написал ему король Людовик и которое по горечи нападок на императора превосходит самые едкие памфлеты.^[39] По собранным сведениям, по перехваченным письмам ему известно, что образованные классы под сурдинку порицают правительство, что служебный персонал измучен, что народ устал, что все функции государственного организма ослаблены и истощены. Еще далее, позади сгибающейся под тяжестью своего собственного величия Франции, позади ее надорванного народа, он видит зубами вцепившуюся во Францию Испанию, – ту чудную, но ужасную Испанию, которая шаг за шагом отстаивает свою пропитанную кровью, заваленную трупами землю, свои превращенные в развалины города и опустевшие храмы; которая, сама выбиваясь из сил в этой ужасной войне, где только можно, по частям избивает оккупационные войска. Он знает, что у Наполеона в Испании пять армий, и что, все-таки, он не может справиться с ней. В завершение картины он видит на самой окраине полуострова, на юге Португалии – Веллеслея с его англичанами, который все еще борется, прикрывая Лиссабон и удерживая на месте Массена; он видит, что упорство Британии, засевшей в верхах Торрес-Ведраса, ставит предел бурному потоку французского нашествия.

Вся Европа, за исключением ее окраин, фактически в руках Наполеона, но океан – вне его власти. Близ берегов крейсирует английский флот и держит французские эскадры взаперти в их собственных портах. Установленной берлинским и миланским декретами блокаде Англия противопоставляет свою контрблокаду и охватывает огромную империю враждебными морями. Преграждение Англии доcтупа на континент – пустая фикция. Вопреки строгостям блокады, британские товары непрерывно проникают в Европу через Север, через оставшуюся для них полуоткрытой Россию. Колониальные товары, единственным поставщиком которых сделалась Англия, принимаются в русских гаванях, лишь бы они ввозились американскими кораблями, хотя бы и нанятыми и приспособленными для этой цели англичанами. Одни из этих продуктов продаются на месте, другие провозятся через обширную империю. После того, как они как будто поглощаются и затериваются в России, они вдруг снова появляются на ее западной границе и вывозятся через Броды, обратившиеся в крупный центр контрабанды, а затем незаметным образом расходятся по Германии. Александр по-прежнему покровительствует запрещенной торговле и ее провозу. Более того, он намерен развить и упорядочить экономические сношения с Англией, ибо видит в этом единственное средство покончить с экономическим кризисом, от которого страдают его подданные, и, таким образом, вновь создать благосостояние своего народа. Будет ли война, нет ли, он решил уже, что, лишь только представится удобный случай, он откроет гавани английским кораблям и массовому ввозу британских произведений. С этих пор это намерение делается одной из его сокровенных мыслей.^[40]

Что же касается политического сближения с Лондоном, то царь не находит нужным ускорять его. Зачем преждевременно раскрывать свои карты, зачем спешить с нарушением официального мира и союза, когда и так между самыми деятельными партиями России и Англии существуют все данные для соглашения? И без этого во многих столицах представители царя, равно как и проживающие за границей русские, то есть члены того кочующего общества, которое расползлось по всем странам Европы, действуют заодно с тайными агентами Англии, которых та содержит при различных дворах; итак, их общий труд готовит элементы для шестой коалиции и служит для них связующим звеном. Конечно, страх, внушаемый Наполеоном, так велик, что может мешать деятельности этого сообщества. Все главы государств, все министры, толкующие о необходимости восстания, дрожат при одном его взгляде. Как только он выступает на сцену, как только начинает браниться и угрожать, у них со страха делаются колики. Нужно сказать, что в этот исторический момент вся Европа представляла зрелище борьбы ненависти со страхом,– и, чтобы в то время с положительностью предсказать, какое из этих чувств возьмет верх, нужно было обладать большой смелостью. Тем не менее, Александр думает, что один быстро и смело нанесенный удар может разрушить обаяние непобедимости Наполеона; что он уничтожит создавшееся о его мощи представление и произведет в умах переворот, который приведет к всемирной войне; что Наполеон будет побежден в тот момент, когда все проникнутся уверенностью, что это возможно. Занятие великого герцогства, превращение этого верного стража Франции в ее недруга, разгром французских войск между Вислой и Эльбой и появление русских в центре Германии – все это может послужить наглядным доказательством такой возможности. Вот почему Александр, по собственному его выражению^[41], “с живейшим нетерпением” ждет ответа Чарторижского, который откроет или закроет ему пути. Он надеется, более того – почти убежден, что, если ему удастся привлечь на свою сторону Польшу, отвлечь от Наполеона Австрию и окончательно изъять из-под его влияния Швецию, их громкая измена всех увлечет за собой; что тогда короли, министры, народы, армии – все восстанут против деспота, гнет которого сделался невыносимым для Европы, и все, без исключения, устремятся навстречу царю-освободителю.