Бедствия Пруссии сокрушили, принизили короля, но не заставили его отречься от военных традиций своего дома. Они не отбили у него охоты к ремеслу его предков. Он остался королем-солдатом, влюбленным в свою армию, посвящающим ей все свои мысли и в этом его заслуга перед родиной. По недостатку денежных средств и во исполнение договора, ограничивающего его боевые силы до сорока двух тысяч, он вынужден был распустить большую часть своих войск, но сохранил кадры. Ремонт крепостей, пополнение вооружения и материальной части шли безостановочно. Уволенные из армии люди оставались в ведении правительства, которое знало, где их найти. Таким образом, несмотря на принятые Наполеоном меры, Пруссия сохраняла скрытую от его взоров армию прекрасно обученных солдат; рассеянная, в народе, она могла явиться по первому зову. Затем система kvumpers, то есть очередной призыв молодежи, которая проводит несколько недель под знаменами, и после роспуска обязывается являться в известные сроки на учения, позволяла в случае надобности прибавить к наличному составу элемент, правда, сам по себе не особенно грозный, но который, будучи размещен по кадрам и имея опору в старых солдатах, мог храбро сражаться. Таким образом, прибегая к разного рода подтасовкам, действуя под прикрытием лжи и обмана, Пруссия получила возможность быстро собрать сто тысяч человек, и император Александр далек был от истины, определяя в пятьдесят тысяч количество пруссаков, которые тотчас же по вступлении русских, могли сражаться заодно с ними. Далее царь рассчитывал на народные восстания, на взрывы мятежа, которые должны возникнуть сами собой, на ополчение, над устройством которого работал Шарнгорст. Он думал, что французские гарнизоны на Одере, вкрапленные в восставшее население, не в силах будут помешать регулярным войскам соединиться с русскими; что наступательная армия, которая благодаря присоединению к ней поляков и пруссаков, дойдет до трехсот тысяч, поддержанная и увлеченная воинственным пылом всего народа, может без выстрела дойти до Берлина.[7]
Но этот смелый план может быть выполнен только при условии, если Россия обеспечит безопасность своих флангов, если ей не нужно будет бояться какой-нибудь диверсии на севере или на юге. На флангах обширной империи стоят два государства – Швеция и Турция. Царю необходимо устроить так, чтобы ни Швеция, ни Турция не двигались с места. Особенно важно для него вывести войска из недавно завоеванной и плохо ассимилированной Финляндии; важна уверенность, что Финляндия не подвергнется нападению со стороны Швеции в то время, когда она на Висле будет нуждаться во всех своих войсках. Был ли он настолько уверен в шведах, чтобы, положившись на их добросовестность, оставить без защиты отнятую у них провинцию? И если был – на чем основывалось его доверие?
В декабре 1810 г. Бернадот трижды дал честное слово – никогда не выступать против России. Его ненависть к Наполеону служила порукой его искренности. Но Бернадот не был неограниченным хозяином Швеции: не сумел сразу взять в руки бразды правления. Зимой 1811 г., вместо того, чтобы упрочить свое влияние в королевских советах, он был занят приобретением дешевой популярности. Он вызвал к себе жену с сыном и представил шведам в трогательной семейной картине всю совокупность их надежд. Каждый день делались приемы и ответные визиты, давались балы, вечера, на которых Бернадот благосклонно принимал знаки почтения и не пугался слишком большой лести. Когда в составленном льстецами списке выигранных им сражений наряду с другими был помещен и Аустерлиц, он ограничился только тем, что принял скромный вид.[8] Он много выезжал, делал смотры войскам, посещал провинции, путешествовал, показывая себя во всей красе. И нравился толпе своей представительной наружностью и чрезмерной добротой. К несчастью, он слишком много занимался своей особой, что подрывало его обаяние в глазах высших классов и отвлекало его от более серьезных занятий. Он без устали говорил и мало делал. В своем кабинете, куда всякому был открыт доступ, он всех выслушивал и не разбивал ничьих надежд. Алькиер пишет: “Его приемные дни – бесконечные аудиенции, во время которых он выслушивает целый поток фраз, относящихся ко всевозможным вопросам – к планам войны, к военным, финансовым, административным и полицейским реформам, с предложением которых являются к нему и о которых он говорит совершенно откровенно и с добротой, поистине бесконечной”.[9] Даже его манера быть приветливым приводит в смущение шведов высшего круга, привыкших видеть в своих принцах больше достоинства и сдержанности. “Например, у него дурная привычка: каждому, кто имеет честь приблизиться к нему, подавать и крепко жать руку”.[10] Когда ему делают замечание по поводу его неуместной фамильярности, он отвечает, что он от природы неисправимо любезен, откровенен и приветлив; что эта склонность его наследственная семейная черта. “Я унаследовал это от матери”[11], – говорит он. Его друзья желали бы видеть в нем поменьше благосклонности – не для всех и без разбора,—побольше выдержки и сдержанности в обращении, побольше усердия к делам, а, главное, побольше твердости и решительности. Говорят, что он не сумел воспользоваться энтузиазмом, вызванным его приездом, чтобы заставить всех уважать себя и слушаться; что он упустил случай сделаться главой Швеции и создать в ней власть.
За неимением истинной власти, где найти надежное влияние? С кем, помимо Бернадота, мог бы император Александр начать переговоры и сговориться? Король окончательно впал в детство; его речь – несвязный лепет; единственное, еще живущее в нем чувство, это чувство трепетного восхищения перед императором французов. Королева внушает всем отвращение и обесславлена на весь свет. Среди членов совета только двое пользуются доверием короля и распоряжаются этой машиной, способной только подписывать свое имя. Во-первых, генерал-адъютант Адлер Крейц, творец революции, возложившей корону на главу Карла XIII; во-вторых, его родственник, барон Энгестрем, глава министерства иностранных дел. “Он не вполне лишен ума, таланта и характера,—ядовито говорится о нем в одном донесении. – Но помимо уважения, которым пользуется у короля генерал-адъютант, порукой его прочного положения служит неспособность короля судить о бездарности своего министра, а также неспособность отказаться от столь дурного выбора. Для поддержания своего влияния Энгестрем пользуется средством, всегда верным при столь немощном старце. Оно состоит в неослабной угодливости и добровольном лакействе, которые простираются на все мелочи домашней жизни монарха. Кроме того, он обладает особой способностью, которая еще более сближает его с королем. Несчастный король до такой степени умственно ослабел, что без слез не может говорить даже о совершенно безразличных вещах. Министр плачет вместе с ним, ибо у него такая способность плакать, какой я ни у кого не видал. Это свойство, составляя полный контраст с его гигантским ростом и геркулесовским сложением, делает его смешным”.[12] – “Этому-то симбиозу, составленному из Энгестрема и Адлер Крейца, – прибавляет дипломат, у которого мы заимствуем эти характерные черты, предоставил наследный принц власть, которая должна была бы находиться в его руках”. По правде говоря, у самих министров, овладевших королем, только подобие власти. Они сделались прислужниками общественного мнения и идут за капризными вспышками этого “блуждающего огонька”.[13] Дурные стороны конституции, которая систематически сводила к нулю деятельность исполнительной власти, периодически повторяющиеся съезды, на которых открыто торгуют своей совестью, затем безобразия наглой, не стесняющейся в средствах прессы и распущенность всего административного механизма, – все это, предоставляя полную свободу наглому хозяйничанью партии, держит Швецию в положении узаконенной анархии.
В Швеции существует русская партия, состоящая, главным образом, из богатого, довольно влиятельного дворянства; но оно составляет меньшинство нации; у большинства же шведов сердце переполняется горечью при одном воспоминании о Финляндии. Они живут мечтой отвоевать ее обратно. Но это не смущает Александра; он основывает свою надежду на том, что материальные интересы – этот главный регулятор народных стремлений – все более разобщают Швецию с Наполеоном и сближают ее с его врагами. Он знает, что в Швеции влияние в руках дворянства и богатого купечества, то есть в руках двух или, вернее, одного класса, так как члены их часто заключают между собой брачные союзы, пользуются одинаковыми привилегиями, живут приблизительно на равной ноге и сознают общность своих интересов. Дворяне – крупные землевладельцы; их богатство заключается в лесах и рудах: чтобы вывозить за границу и продавать там лес, железо, медь, они нуждаются в торговом сословии; купечество же, увлекая за собой “занимающуюся торговлей аристократию”, неудержимо стремится сблизиться с Англией – центром крупных дел и выгодных торговых сделок.[14] Объявление войны англичанам, вырванное Наполеоном у шведского правительства, было пустой комедией; но и этого было достаточно, чтобы возбудить волнение в народе и вызвать явно антифранцузское направление общественного мнения. Следовательно, думает Александр, с того момента, когда Россия сблизится с Англией, когда состоится между ними союз, вполне возможно, что шведы будут поддерживать добрые отношения с Россией из уважения и симпатии к Англии. Конечно, есть средство теперь же привлечь шведов на сторону России: это – указать им на Норвегию, как на компенсацию за Финляндию, предоставить им овладеть ею. Александр отступает еще перед этим решением, так как считает нужным щадить владелицу Норвегии Данию. Введенный в заблуждение некоторыми пристрастными отзывами, он думает, что этот неподкупный союзник Франции мечтает освободиться от тиранического покровительства императора. При подсчете боевых сил, которые царь считает возможным выставить простив нас, он принимает в расчет тридцатитысячный датский корпус. Он думает, что, в худшем случае, Дания будет держать себя спокойно и, подобно Швеции, не примет участия в войне; что оба эти государства будут взаимно сдерживать друг друга; что Скандинавский север или будет соблюдать нейтралитет, или присоединится к нему.
Иное положение было на другом фланге России – на Востоке. Там все еще тянулась война с турками – война вялая, нерешительная, то на одном, то на другом берегу Дуная. Конечно, Турецкая империя, истощенная людьми и деньгами, полурасчлененная непокорными, стремящимися к независимости, провинциальными пашами, не была способна к серьезной диверсии в нашу пользу, но все-таки она занимала часть русских войск, и Александр торопился развязаться с этим, если не опасным, то, во всяком случае, нежелательным врагом. Еще в 1808 г. начались переговоры, но были прерваны. С тех пор они неоднократно возобновлялись и прерывались. В описываемый момент они официально велись в Молдавии и секретно в Константинополе, где Поццо ди Борго усиленно работал, стараясь вовлечь английскую дипломатию в интересы России, и была некоторая доля вероятности, что в текущем году переговоры приведут к заключению мира. Конечно, Александр мог бы сейчас же примириться с турками, если бы согласился возвратить им Молдавию и Валахию, то есть ставку, из-за которой возгорелась война; но подобная жертва не входила в планы его политики. Правда, у него не было намерения присвоить себе целиком княжества, тем не менее, он упорно стремился отнять их у султана, имея в виду сделать из них предмет купли и обмена с Австрией.
Без явного или тайного содействия Австрии великое предприятие было бы делом рискованным. Углубляясь в Пруссию, русские подставили бы Австрии свой фланг; ее войскам достаточно было бы выйти из Бoгeмии, чтобы напасть на зачинщика и нанести ему поражение. С 1810 г. отношение Австрии к Наполеону удивляло и скандализировало Европу. Император Франц выдал за него свою дочь. Меттерних прожил при нем пять месяцев, приятно проводя время в его обществе, и, по всей вероятности, вступил с ним в подозрительные сделки. По возвращении в Вену австрийский министр наотрез отказался от разговоров с представителями России и только что спровадил Шувалова и других лиц, явившихся к нему с предложениями. Но следовало ли, в силу этого, отчаиваться и отказаться от надежды выманить у Австрии согласие на предполагаемую комбинацию? Нельзя ли было, прибегнув к более сильным средствам, то есть предлагая ей обменять Галицию на территории, гораздо более ей полезные, имеющие для нее большее значение, втянуть ее в свое предприятие и добиться ее содействия восстановлению Польши?
Австрия не могла особенно дорожить Галицией. По венскому договору у нее отнята была лучшая ее часть. Оставшиеся за нею округа должны были неизбежно попасть в орбиту независимой Польши и рано или поздно присоединиться к ней. Таким образом, Галиция только тонкой нитью была прикреплена к Австрии. Откажется ли венский двор оборвать эту нить при условии, что ему будут предложены определенные верные и блестящие приобретения? Вот тут-то и можно было сделать превосходное употребление из княжеств. Александр решил удержать за собой только часть их, а именно: Бесарабию, то есть восточную опушку Молдавии, и немного более половины самой Молдавии, те территории, которые тянутся до реки Серета, левостороннего притока Дуная. Самый же большой кусок, состоящий из другой половины Молдавии и всей Валахии, предполагалось теперь же отдать императору Францу в уплату за его содействие, что не исключало безграничных надежд, которые счастливая война против Наполеона могла открыть честолюбивым стремлениям Австрии. Устоит ли Австрия против предложения такой сделки, если суметь вовремя пустить в ход все пружины политики и интриги?
Но помимо того, сколько еще других возможностей завладеть Австрией! В Вене нет единой, разумной воли, которая управляла бы государством; эту громоздкую машину движут и дергают во все стороны всякого рода влияния, страсти и предрассудки небольшого кружка высокопоставленных лиц. Император слаб, робок, ограниченного ума, прислушивается к нашептываниям состоящего при нем низшего персонала и поглощен мелочами. В то время, как его министры стараются так или иначе привести в порядок шаткое здание монархии, пересоздать администрацию и упрочить доверие народа, он забавляется пустяками или воображает, что восстанавливает финансы, урезая личные расходы и наводя экономию на своем винном погребе.[15] В политике у него нет идей, а только жалобы, воспоминания, злопамятство. Несмотря на уважение, которое он из трусости оказывает супругу своей дочери, он “не теряет из виду ни Нидерландов, ни Милана, ни Германской империи, ни пышного титула Римского императора”.[16] Непрерывный рост французского могущества приводит его в ужас, и он повторяет слова, которые у всех на устах: “Где же будет этому конец?”.[17] Императрица Мария-Луиза-Беатриса д'Есте проводит время в обществе лиц, наиболее ожесточенных против Франции”.[18] Она вечно хворает, но, невзирая на это, постоянно взвинчена; она интригует, суетится, как будто чрезмерное напряжение нервов и свойство ее болезни требуют непрерывного движения. Исхудалой, но искусной рукой она неутомимо ткет женскую коалицию против Наполеона, увлечение которым, вызванное его браком с Марией-Луизой, уже прошло и при дворе, и в правительственных сферах, и в народе, ибо возлагавшиеся на это событие надежды не сбылись. Все ожидали прочных выгод, надеялись получить обратно провинции, а получили только знаки внимания вперемешку с властными требованиями, и последовавшее отсюда разочарование вызвало реакцию. В почти что восстановленной армии заметно возрождается прежняя ненависть; ее снова охватывает не угасшая надежда на реванш. В последнюю войну она была бита меньше обыкновенного; этого достаточно, чтобы внушить ей мысль, что она вышла из борьбы почти победителем. Послушать некоторых офицеров, так “эрцгерцог Карл упустил случай устроить свою главную квартиру в Сен-Клу и присоединить к Австрии Ломбардию, Эльзас и Лотарингию”.[19] В глазах солдат француз опять становится тем избранным врагом, с которым бы хотелось померяться силами и побить его. Когда офицеры спрашивают солдат: “Хотите воевать с русскими? – Нет,– отвечают они. – C пруссаками? – Нет. – С англичанами? – Нет. – С французами? О, да! Весьма охотно”.[20]
Однако главную роль в направлении умов в Вене играют не армия, не широкая публика, не двор; не они внушают решения. Великая сила, пред которой все стушевывается а склоняется – высший свет. Это – комплот[21] аристократов, к которому примыкает блестящая колония иностранцев. Никто не может избавиться от влияния светского общества, никто не может ускользнуть от власти правил приличия и тирании светских предрассудков. Представители австрийского правительства имеют много общего с салонами высшей аристократии; они также заняты нарядами, также развратны, также легкомысленны и спесивы. Ухаживание замешано во всем; дела ведутся под звуки оркестров, обсуждаются под прикрытием веера; в правительстве, как и во всяком хорошо поставленном салоне, главную роль играют и задают тон дамы. “Несмотря на безупречную жизнь монарха,– они пользуются большим влиянием, чем некогда в Версале”.[22] Одни руководят общественным мнением, пользуясь “обаянием своей красоты и искусством нравиться”, другие – в силу приобретенного положения. Из-за рядов молодых, хорошеньких женщин выступает внушительный резерв вдов, “у которых, помимо воспоминаний о прежних подвигах, громкое имя, твердый характер и искусство создавать и ронять репутации”.[23]
Нигде женщины не проклинают так Францию и ее правительство, как в Вене. Победы революционного народа затронули их интересы, подорвали их благосостояние, уязвили их гордость. Венские аристократки усматривают в этих победах не только свое несчастие, но даже своего рода неприличие. Они гордятся своей непримиримой враждой к Франции, ибо та забыла свое прошлое великосветской дамы и бросилась в объятия выскочки ведь Бонапарт – человек не из общества. Наоборот, они любят Россию и идут за нею, ибо, во-первых, видят в ней борца за освобождение, носителя мести, во-вторых, русские в Вене, то есть группа лиц, во главе которой стоит граф Разумовский, задают всему тон и дают самые блестящие балы. В городе, где двор редко показывается и ведет очень скромный образ жизни, где обедневшее дворянство помешано на удовольствиях, всегда открытый дом Разумовского, дом, похожий на царский дворец”[24], затем салон княгини Багратион и салоны ее соперниц служат для общества притягательной силой и сборным пунктом. Русская партия занимает в Вене первое место и привлекает к себе, всех обаянием своего блеска и своей неугомонной деятельностью.
Меттерних, несмотря на приписываемую ему слабость к Тюльерийскому двору, вынужден считаться с этими силами, и нельзя не удивляться, глядя как этот государственный человек, этот эквилибрист от дипломатии, никогда не теряя равновесия, склоняется то в ту, то в другую сторону, и сыплет обещаниями направо и налево. Он умеет, в известные часы дня, менять и место, и речь. Он то занят делами с Францией, то кокетничает с Россией. После утренних совещаний с представителем императора французов, графом Отто, он обедает у Разумовского. В то же утро рядом с кабинетом, где он дает аудиенции, он устраивает репетицию балета, который вечером дается у Разумовского и в котором главная роль предназначена его дочери. Дипломаты, приезжающие к нему для серьезных разговоров, не верят ушам своим, слыша несущиеся им навстречу мелодичные звуки скрипок или увлекательный ритм вальса[25]. Меттерних лично принимает участие в дивертисментах, устраиваемых русской колонией, и выступает в живых картинах. Правда, такое пустое времяпрепровождение вытекает у него из политического расчета, но и помимо того, желание и потребность вращаться в обществе и страсть к женщинам постоянно влекут его туда, где веселье и любовь. Отто сам признается, что его увещания будут забыты под взглядом княгини Багратион”.[26] При таких условиях, не говоря уже о доводах, которые могут повлиять на легкомысленного и всегда нуждающегося министра, устоит ли Меттерних перед влиянием светских кругов, когда они общими силами примутся убеждать его в ценности соблазнительной приманки, которую русский император имеет в виду поднести Австрии?
Бесплатно
Установите приложение, чтобы читать эту книгу бесплатно
О проекте
О подписке