Габсбургская монархия начала XIX в. держалась, таким образом, на двух опорах – крупной аристократии и немецкой буржуазии. Более широкие немецкие настроения, расплывчато либеральные и национальные, оказывали на нее давление, но они не угрожали ее существованию. Этому балансу бросали вызов две другие силы, требовавшие изменения ее характера, а иногда и конца монархии, – традиционный национализм мелкой венгерской и хорватской знати и новаторский национализм крестьянских масс. Единственная в своем роде политическая история Венгрии привела к социальному результату, примечательному для Европы и уникальному для Габсбургской монархии: мелкие землевладельцы уцелели. В Богемии и немецких землях между знатными аристократами и крестьянами не имелось ничего общего. В Венгрии из десяти миллионов населения полмиллиона являлись «знатью». Эти полмиллиона составляли «венгерскую нацию». Подобно слову немец, венгр или мадьяр были классовыми терминами: они означали собственника земли, освобожденного от поземельного налога, того, кто посещал окружные собрания и принимал участие в выборах сейма. Владения этих помещиков варьировались от больших поместий, почти сопоставимых с владениями магнатов, до мелких, уступающих владениям многих крестьян. Около трети знати имели поместья, обеспечивавшие досуг и доход, и эти фамилии служили поборниками «тысячелетней Венгрии». В этой фразе замалчивалось столетие и три четверти турецкого господства, она представляла Венгрию как уникальную древность и предполагала, что Венгрия включалась в привилегии землевладельцев. В XIX в. традиционный патриотизм принял облик современного национализма, а консервативная защита традиционных прав трансформировалась в утверждение либеральных принципов. Действительность осталась прежней: притязания знати на свое привилегированное положение. Эта мелкопоместная знать никогда не отваживалась на большее, чем молчаливое согласие с правлением Габсбургов; все их привилегии были защищены от имперского посягательства в сфере управления, законотворчества или налогообложения. В прошлом их неоднократно покидали магнаты, нажившие себе состояние, иногда путем посредничества между правителем Габсбургов и венгерским сеймом, но чаще всего выступая в качестве представителей Габсбургов. Центральным событием в ис тории Венгрии XIX в. стал компромисс между магнатами и мелким дворянством; он служил неотъемлемой прелюдией к компромиссу между Венгрией и Габсбургами, который сохранял устаревший общественный строй в Венгрии до XX в.

Мелкое дворянство существовало также в Хорватии, которая сама являлась зависимым королевством венгерской короны. Это дворянство тоже не имело национального характера; вернее, его национализм также защищал сословные привилегии. Между венгерскими и хорватскими дворянами не существовало вражды. На самом деле хорватские привилегии уцелели благодаря союзу с Венгрией; в изоляции хорватские дворяне разделили бы судьбу чехов. В 1790 г., в самый разгар борьбы против Иосифа II, хорватский сейм передал уплату налогов венгерскому сейму как более сильному органу, более способному к сопротивлению. И в то же время они передали полномочия хорватского графства венгерскому управлению в Будапеште, а не губернатору Хорватии, имперскому представителю. Еще в XIX в. хорватское дворянство считало, что более тесные связи с Венгрией служат им безопасным путем. В 1827 г. хорватский сейм постановил, что мадьярский язык следует преподавать в хорватских школах, а в 1830 г. потребовал этого от хорватских чиновников.

Только когда вместо латыни им потребовался мадьярский язык, хорватские дворяне начали менять курс и ощущать конфликт между своими национальными и классовыми интересами. Мадьярский национализм толкнул хорватскую шляхту в руки Габсбургов. Кроме того, два других фактора отличали хорватов от венгерских дворян. Во-первых, хорватских магнатов не существовало. Крупнейшие хорватские землевладельцы были венгерскими магнатами, безразличными к хорватским привилегиям, поэтому хорватское дворянство вряд ли могло рискнуть пойти на конфликт с империей. В любом случае второе отличие делало подобный конфликт гораздо менее вероятным. Венгерское шляхетство жило обособленно и отдаленно в своих графствах; немногие из них поступали на королевскую службу; они были склонны считать венгерского короля иностранцем, часто враждебным им. Хорватия никогда не захватывалась турками и как пограничное королевство принимала активное участие в борьбе с ними. Хорватская шляхта имела традицию военной службы и из поколения в поколение поставляла значительную часть полковых офицеров в армию Габсбургов. Она верно служила династии, а венгры лишь заключили с ней расчетливую сделку. Кроме того, хорватская знать была гораздо менее ловкой; в конце концов, полковые офицеры в каждой стране – ограниченные и недальновидные политики. Этих хорватских шляхтичей ждала несчастливая участь – быть обманутыми всеми по очереди: своими венгерскими собратьями-шляхтичами, своим королем и, наконец, даже хорватским народом.

Не только в Хорватии, но и во всей империи революционная ситуация XIX в. вторглась в народную политику, т. е. политику народных «масс». Демократические притязания не являлись чем-то уникальным для Габсбургской монархии; что можно назвать уникальным, так это представление этих требований в национальной форме. Традиционные, или, как их стали называть, «исторические», нации были сословными нациями: венгерская шляхта, немецкие торговцы. Ни те ни другие не ассимилировали народности, от которых венгры получали свою ренту, а немцы – свою прибыль; не существовало австрийской амальгамы, и в результате каждое расширение политического общества увеличивало национальную запутанность империи. Крестьянские массы заявили о своем существовании, что стало важнейшим фактом как в национальной, так и в социальной истории. Такое обобщение упрощает и искажает процесс. В первой фазе, достигшей своего апогея в 1848 г., крестьянские массы почти не шевелились; самое большее, они пустили новые ростки интеллектуальной жизни. Нации, вновь появившиеся на исторической сцене в 1848 г., являлись творениями писателей и существовали еще только в воображении; это были нации, в которых писателей насчитывалось больше, чем читателей. Эти писатели явились результатом аграрной системы, созданной Марией Терезией и Иосифом II: они были сыновьями зажиточных крестьян, австрийской версией сословия, породившего якобинцев во Франции. Якобинцы завершили французское национальное единство, а в Центральной Европе интеллектуалы нарушили целостность империи. Они не относились ни к крупными землевладельцам, ни к торговцам, поэтому не могли стать ни «австрийскими», ни немецкими. Среднее сословие, мелкопоместное дворянство, существовало только в Венгрии; и в Венгрии интеллектуалы, даже словацкие или румынские по происхождению, могли стать «мадьярами», как шляхта. Интеллектуалам повсюду пришлось создать свою собственную национальность, «спящую» национальность своего отца-крестьянина.

Ранние национальные движения создавались и возглавлялись писателями, главным образом поэтами и историками, и их политические убеждения были литературными, а не реалистичными. Национальные лидеры говорили так, как будто их поддерживал сознательный, организованный народ; но они знали, что нация все еще существовала только в их книгах. Один из чешских зачинателей заметил на встрече со своими собратьями-писателями в Праге: «Если бы сейчас на нас обрушился потолок, то это был бы конец национального возрождения». Существуя в замкнутом воображаемом мире, эти первые лидеры снова сражались в исторических битвах, разыгранных столетие назад. Они не знали, когда идти на компромисс, а когда сопротивляться, и в первую очередь они не понимали, что использовать для сопротивления. Они не понимали, что политика есть конфликт сил; они полагали, что это конфликт аргументов. Они привлекали права, а не сторонников. Якобинцы использовали права человека, дабы вдохновлять революционные армии; в Габсбургской монархии национальные лидеры считали, что одних прав достаточно, а накопление прав невозможно. Они трудились над законностью своих притязаний так же усердно, как Карл VI добивался европейского подтверждения Прагматической санкции. Каждая нация претендовала на то, чтобы быть наследницей одного из древних королевств, на руинах которого была построена Габсбургская монархия; и те нации, которые не могли обрести своего государства, претендовали, по крайней мере, на провинцию. Немецкие националисты посягали на наследство Священной Римской империи; венгры объявили «все земли Святого Стефана» мадьярским национальным государством; хорваты требовали «Триединого королевства», которым когда-то правил хорватский король. Исторические и национальные притязания перемешались – это был классический трюк австрийской политики XIX в. Большинство в каждой провинции настаивало на том, чтобы историческая единица стала национальной единицей; меньшинство требовало перекройки провинции по национальному признаку. Таким образом, немецкое большинство в Штирии утверждалось против провинциального единства словенцев, которое чешское большинство утверждало против немцев в Богемии.

Национальные лидеры сражались интеллектуальным оружием и за интеллектуальное вознаграждение. Они основывали национальные академии и требовали национальных университетов. Немцы стремились сохранить свою монополию государственных служащих, остальные – проникнуть в нее. Национальная борьба являлась борьбой за место в бюрократии. Призрачное присутствие масс за кулисами играло роль подкрепления, появление которого не ожидалось. Во второй половине XIX в. массы уже не желали принимать на себя эту скромную роль. После 1848 г. города начали расти все более возрастающими темпами. Отмена барщины во время революции разорвала последнюю юридическую связь, которая прикрепляла крестьянина к земле; и, что еще более важно, традиционный образ жизни, который связывал крестьян еще крепче, чем принудительный труд, был разъеден неумолимой кислотой революционных настроений, распространившихся из Франции. Сельская жизнь не выдерживала воздействия рационализма. Крестьянский поток хлынул в города и затопил немецкие «острова»; города в конце концов приняли национальность сельской местности. Более того, рост городов являлся одновременно и причиной, и следствием индустриализма; и возникшие из-за этого классовые конфликты снова приняли национальную форму. Старые утвердившиеся капиталисты и квалифицированные ремесленники были немцами; новые, исполненные надежд капиталисты и неквалифицированные рабочие – чехами или словенцами. Таким образом, вторая фаза национальных движений, хотя все еще городская, имела более широкий размах: произошли массовые вспышки недовольства, которые интеллектуальные лидеры уже не могли усмирить или контролировать, и националисты стали бороться за богатство и власть, а не за исключительно теоретический принцип.

Наконец, в XX в. последовала третья фаза, которая не успела завершиться, когда Габсбургская монархия окончательно рухнула. Национализм – это интеллектуальная концепция, невозможная без наличия грамотности. Человек, который не умеет читать и писать, говорит на «диалекте», который становится «национальным языком» только на печат ной бумаге. Национальное движение возникло из крестьян; оно не могло охватить крестьян, пока они оставались неграмотными, способными лишь назвать себя «здешним человеком». С ростом городов национализм возвращается к своему источнику. Массовая грамотность, продукт города и промышленной системы, распространилась на деревню и породила крестьянский национализм. Этот национализм также отражал классовые конфликты и амбиции: он ненавидел большие поместья, но не любил и городскую жизнь, и даже городской национализм с его более богатым интеллектуальным налетом. Профессоров оттолкнули в сторону, а последними национальными лидерами Габсбургской монархии стали священники, враги французских революционных идей, из которых возникли национальные движения.

Такой обширный характер национального развития скрывает значительные различия во времени и пространстве. Габсбургская монархия распростиралась по всей Европе от Швейцарии до Турции на протяжении столетий. Наиболее глубокое разделение существовало, без сомнения, между господствующими нациями и угнетенными народами: венграми (мадьярами), германцами, поляками и итальянцами, с одной стороны, и славянскими народами (отличными от поляков) и румынами – с другой. Но и господствующие нации враждовали между собой, хотя им угрожала общая опасность: итальянцы боролись за освобождение от немцев, а «мадьяризация» не пощадила немцев в Венгрии. Кроме того, подвластные народы не были сведены к единому характеру общим подчинением. Чехи, с их процветающей интеллектуальной жизнью и расширяющейся капиталистической промышленностью, стали нацией среднего класса; хорваты, с их более малочисленным дворянством и нитью исторической преемственности, сохранили аристократический облик; и те и другие отличались от «крестьянской нации». Опять же, нации, в которых сохранялось протестантство – чехи и мадьяры, – обладали большей независимостью духа, чем римско-католические народы, хорваты или венгры, на которых Габсбурги все еще могли воздействовать религиозной мерой наказания. Как протестантские, так и римско-католические нации чувствовали себя в монархии Габсбургов более комфортно, чем православные, сербы и румыны, для которых империя была в лучшем случае чужеродным покровительством.

Династия по-прежнему затмевала национальные амбиции и споры; и враждующие нации стремились захватить династию, а не свергнуть ее. Только итальянцы в начале XIX в. и сербы в начале XX в. просились выйти из империи Габсбургов; и империя была расшатана до основания одними и распалась на куски из-за других. Всеми остальными Габсбурги могли маневрировать. В первой половине XIX в. династии угрожали две великие исторические нации – немцы и мадьяры, и, чтобы защитить себя, она возродила политику Иосифа II и призвала на помощь угнетенные народы. Это было главным событием 1848 г., поворотным моментом в судьбе Габсбургов. Династия не могла уйти от собственного исторического наследия: она не могла отказаться от взглядов Контрреформации или объединиться с крестьянами против их господ. Династическая власть, мадьярские и немецкие привилегии – все это по-своему отрицало демократию; и Габсбурги не осмеливались использовать демократию против мадьяр и немцев, опасаясь, что это может обернуться против них самих. Перед лицом угрозы со стороны угнетаемых народов старые бойцы уладили свои разногласия; таков был компромисс 1867 г. Династии не удалось уйти от этого компромисса; и династия, германцы и мадьяры оказались вовлечены в общую погибель.