Неожиданно раздался звон бьющейся керамики: эти звуковые волны оказались доступны уху Богов, но как ультразвук не воспринимаемы человеческим слухом. Гипнос взглянул на сына: Морфей, преобразившись в ребёнка с крылышками, уже мирно спал, а рядом с ним сиротливо лежали осколки разбитой вазы и несчастные, хаотично рассыпавшиеся вокруг пурпурные маки.

«Прямо как настоящий ангел! Истинный и посконный! Но не стоит впадать в детство, сын, даже если тебя таковым видят смертные окружающие и увековечивают именно в этом образе. Впрочем, всегда стремись к лучшему, но готовься ко всякому, ибо всё равно попадёшь в тишь, в глушь, в Божью благодать и в пыль библиотек! – подумал любящий отец, ненадолго, но проникновенно заглядевшись на своё талантливое чадо: дело не терпело отлагательств, а родительское неевнуховое чувство могло подождать до утра. – На Юпитера надейся, но сам, как такой же Бог, пусть и не статусный, не плошай! Какое прекрасное слово – плошать, это сладкое слово – свобода! В неопределённой форме-инфинитиве и в определённом женском роде! Самому бы не запутаться, о чём это я сейчас мыслю, следовательно, существую».

Бог-сын тихо-мирно спал, по-детски посапывая носом. И Божество-родитель снова сосредоточилось на обработке пока что нечестивого смертного:

– Раз ты всё равно не ходил через мои ворота, в полном объёме открою тебе тайну, которую не раскрыл даже твоему любимому, пусть и не кровному, но духовному брату и новому кумиру, Галерию. Часть снов, о странник, вещими бывает, другим – увы! – не сбыться никогда. Из двух дверей они к нам прилетают – из рога первая: к нам отсюда являются несбыточные сны. Другая ж – из резной слоновой кости. И те, что пролетают в дверь из кости, со временем в реальность воплотятся.

Нарсе во сне о чём-то вспомнил, вздрогнул и замахал руками, словно тот самый Галерий, но точно не Мюнхгаузен, а именно Галерий, который, случалось, впадал в роль малохольного ботаника.

– Так говорил твой пророк Заратустра, даже если это и был Гомер, – заключил Гипнос. – Срочно уверуй в меня, а также в Юпитера-Зевса и в прочих Богов-Олимпийцев! Сколько мне ещё перед тобой тут распинаться?!

«Что за дикие и диковинные образы вторгаются в мой мозг? Что они творят и вытворяют со мной? Изыдьте, дьяволы! Прочь от меня, дэвы-дивы, порождённые Ариманом! Прочь Злой Помысел-Акем Мана, Насилие-Индра, Подлость-Саурва, Распущенность-Буити, Скверна-Насу, Ярость-Аэшма, Высокомерие-Таромаити, Болезнь-Таурви, Смерть-Заурви! Я не почитаю дэвов, как и завещал великий Ксеркс Ахеменид! Может, мне тоже пора выпороть море? Не самому выпороть, а приказать это сделать!», – мысленно завопил спящий шашиншах, в реальности лишь шевеля губами, но вновь и вновь малохольно размахивая руками.

– Ты хочешь узнать, зачем я тебе всё это рассказываю? – по-доброму, как удав, улыбнулся Гипнос. – Да просто, потому что во время греко-персидских войн Фессалия была на стороне Персии! Чувствуешь глубокий смысл? Может, настал час для Персии встать на сторону Рима? Ибо Эллада – это теперь тоже Рим, его составная часть вместе с Фессалией! Уверуй в меня и в Олимпийцев без огня, меча, насилия и без инквизиции! Не уверуешь – испортишь будущее всего человечества!

Морфей, пребывая в зевоте, дремоте и грёзах, то ли довольно, то ли недовольно засопел, словно реагируя на речи Бога-отца и сам пока не разобравшись в своих оценках, хотя и сделал их уже прежде.

– Мы едины и неделимы! Именно поэтому сегодня Иран, как и не-Иран, должен принять нас, Богов Рима и Эллады! – в очередной раз резюмировал Гипнос свою мысль, основанную на странной нелинейной логике. – Ты же жаждешь, чтобы Персия и Эллада были единой и неделимой державой? Так уверуй в меня и в моих собратьев-Олимпийцев! И отрекись от короны шахиншахов! Уйди, например, в монастырь, передай свою корону сыну! Только не говори мне, что в Иране и не-Иране нет монастырей! Если нет, можно прямо завтра соорудить! Для тебя это будет великий проект, национальный, как и стройка в Бушере! А от галилеянства до олимпийского спокойствия… эээ… язычества – один шаг! Вот тогда все твои граждане… эээ… подданные и рабы заживут! И мы с тобой заживём, как люди!

Морфей внезапно пробудился, начав проникать в глубины, в стратегические и тактические планы отца: кто кого перегибридит в виртуальном сражении и перевиртуалит в гибридной войне? Бог – чуждого ему смертного, или смертный – чуждого ему Бога?

Горькая сладость восприятия жизни шахиншахом всего лишь за одну ночь метафизического общения с римско-эллинским Божеством сна переросла в тупую сомнамбулическую, но сладостную ирано-персидскую горечь (Сомн был Гипносом). Куда несёшься ты, Персия, вместе с летящим во весь опор Римом? Реальность стала брать своё, грёзы рассеивались, а спокойно-философское безразличие лишь нарастало: к старости пора умнеть, ибо с возрастом жизнь сужается.

Пробудившись, Нарсе первым делом отдал распоряжение разузнать, что стало с Валерианом, позором Рима, и его останками. Ответ был наготове уже много лет, просто раньше им никто не интересовался:

– Римлянин умер, а его прах, согласно воле вашего отца, Шапура Первого, должен сохраняться в Иране и не-Иране три с половиной века, после чего может, точнее, должен быть передан ромеям для погребения и вечного успокоения на Родине, – [действительно, спустя столетия, после тяжёлой двадцатишестилетней римско-персидской войны, один из последних иранских Сасанидов Кавад II, свергший своего отца Хосрова незадолго до арабского нашествия и падения державного Ирана и не-Ирана, благородно-принудительно возвратил восточно-ромейскому императору Ираклию то, что осталось от праха императора Валериана: останки несчастного обрели родимую землю].

– Где они хранятся?

– Их выкрасили в пурпурный багрянец, отдав, таким образом, последние почести усопшему. Тому, кто по воле случая и Ахура Мазды вознёсся на трон и по этой же воле онесчастился.

– Я спросил, где обрели свой промежуточный покой кости Валериана, а не в какой цвет их разукрасили?

– Это знание теперь сакрально, и им владеют только манихеи.

– Кто конкретно из манихеев? Имена, фамилии, явки!

– А вот этого не знает никто, мой повелитель… эээ… никто из смертных, но ныне живущих! Даже я не в курсе. Великий Шапур Сасанид доверил тайну лишь пророку-Аршакиду по имени Мани, которого нет с нами уже больше двух десятков лет. Кому из своих адептов основатель манихейства в свою очередь передал сию сакральность, ведает теперь только Ахура Мазда… ну, может, ещё и две манихейские Божественные силы: Свет и Мрак. Там даже дэвы-дивы без бутылки… эээ… без амфоры и кубка не разберутся и ногу сломят.

– А если всех манихеев собрать в одном месте в одну кучу и попытать их тихим добрым словом? Языки-то и развяжутся!

– Явных собрать несложно, их десятки, может, сотни. Тайных в державе – гораздо больше, ещё сильнее затаятся, а искомого не получим.

И Царь царей унялся в хотелках, не солоно хлебавши.

На шестые сутки после прибытия в Ктесифон шахиншах разогнал полки сказителей и свидетелей, отправив на плахи тех, кто не успел сбежать в Рим или заблаговременно скрыться, перейдя на нелегальное положение, и распорядился очистить свою музейную коллекцию от никому не нужного хлама, стопорящего развитие инновационного будущего. Безымянное чучелко отправилось на помойку, откуда тут же было похищено каким-то шустрым и сообразительным собирателем антикварной мумифицированной старины, владельцем лавки древностей, не уплатившим при этом в казну налог на краденый (а, следовательно, и теневой) доход.

– Больше в абсурд я не верую, но пусть он будет у тех и с теми, кто не хочет жить! – столь же энное число раз провернувшись против часовой стрелки, как прежде по часовой, отбросил прочь попытки самоутверждения, самоубеждения и самовнушения Нарсе.

«Я знаю, кто заработал на обмане меня! – наконец сделал самому себе признание Царь царей и прекратил гнать от себя, как муху, эту назойливую мысль. Однако её следовало хорошенько обдумать – и вовсе не на досуге. – Зачем я приказал растерзать того, кто верой и правдой служил моим предкам? Ведь он же человек… эээ… был человеком, а теперь не пойми кто! Впрочем, у него теперь тоже есть останки-прах, как у Валериана. Но останься он в живых, я узнал бы сейчас много субъективной, но эмпирической правды о дедушке и батюшке. Из первоисточника, а не от лгунов-сказочников!».

Шахиншах вспомнил, как приказал вырвать бедному старику-правдорубу сердце и принести его на золотом блюде, и поморщился: его впервые посетило чувство жалости и стыда. Это на подмогу душе Нарсеса прибыла сила Ахуры Мазды, сила Добра в образе Благого Помысла-Воху Маны. Нарсе попытался загасить в себе дискомфорт, но картинка прошлого не отпускала: память напоминала, как вельможные рабы, жадною толпой стоящие у трона, свободы, гения и славы палачи, доставили в тронный зал Царя царей огромную тарелку, на которой лежал ещё живой фиброзно-мышечный орган, пылающий как солнце и ярче солнца, затмивший блеск чистейшего благородного металла.

Шахиншах призвал к себе вазург-фраматора, главного министра великого визиря, но не успел разверзнуть небеса и собственные царские уста, как свой рот неподобающе распахнул его подданный:

– В элите и в народе буза. Вот скоты! Развели базар, что Царь царей – не настоящий, не Сасанид, а бастард. И даже не бастард, а родившийся от отрыжки римского евнуха, при этом проигравший битву и предательски пожертвовавший свой гарем в безвозмездное пользование нечестивцам-ромеям! И это ещё не все сплетни! Говорят даже, что якобы между вами и богомерзкими ромеями был или будет заключён пакт Риббентропа-Молотова, согласно которому мы сдадим победителям целых пять регионов, и наши посконные враги смогут пить воду из священной реки Тигр! Будто бы договор будет аж на сорок лет! – валяясь в ногах повелителя, срезал правду-матку главный министр, при этом, не забывая резко отстраниться от предателей, распространяющих лживые слухи. – Надо что-то делать! И срочно сделать!

– Ты знаешь, что? – опешил повелитель Ирана и не-Ирана от наглости, то ли забывшей, то ли вообще отбросившей прочь субординацию.

– Знаю! Я всё обо всём и обо всех знаю! – обрадовался вазург-фраматор тому, что Царь царей услышал его совет. – Сначала надо собрать выкуп для вызволения из плена вашего бездонно-безразмерного гарема и, извиняюсь, моих родственников. Я уже сигнализировал тревогу и согнал в одно место весь цвет верных мне фискалов, которые и будут собирать подати, дань и оброки. Они уже несколько суток стоят наизготовку и сами проголодались. Руки у них чешутся…

– Я же дал повеление вызволять. До сих пор не приступили? – Царь царей не удосужился услышать визиревых слов «моих» и «мне»: доверял – не проверял.

– Ждали ваших повелений на то, чтобы начать сбор выкупа. Это неподъёмная для державы сумма! Нужен был ваш толчок, ведь всем будет больно, а многим и смертельно: как бы чего ни вышло – какой-нибудь революции или переворота…

– Инертные! Пассивные! Повелеваю! Собирайте! Что ещё?

– Ещё надо вызволить Азармедохт, она тоже попала в плен, – словно, между прочим, пробубнил великий визирь, имевший виды на девушку, а потом и – чем чёрт не шутит! – на корону Сасанидов после Ормизда как прямого наследника Нарсеса или сразу вместо оного.

Нарсе взвился, припрыгнув:

– Как? Снова плен? А говорят ещё, что снаряд катапульты в одну и ту же воронку два раза не попадает! Вызволяй Азармедохт в первую очередь, а потом уже всех остальных! Сколько надо выкупа, столько с людишек и сдери. Не стесняйся, как липку, обдирать всех подряд! Соскребай вместе с кожей! И с головами, если будут возникать! И перво-наперво – с олигархов, у них кожа толстая, с подкожным жирком! Если же и толстосумы начнут возражать, лупи их, как сидоровых коз! Отправляй на плахи всех несогласных! Руби головы! Лично руби, отделяя зёрна от плевел, мух от котлет, а ангцев от козлищ! – внешне в шахиншахе взыграл дэв ярости, Аэшма, но про себя же Нарсе спокойно и рационально подумал: «Азармедохт могла и просто пропасть, как шамаханская царица, будто её вовсе не бывало, она девушка такая, непредсказуемая и противоречивая». По ходу дела на рубеже принятия того или иного решения Нарсе учился становиться прагматиком, чтобы потом, после жирной точки в выборе решения, снова проникнуться то ли романтизмом, то ли сексизмом.

– Слушаюсь и повинуюсь. Однако не приведёт ли это не просто к бузе, но к бунтам, бессмысленным и беспощадным? А может, к перевороту и к революции! – словно вторично намекал и будто бы давил на мозоль или подталкивал повелителя к краю пропасти вазург-фраматор: в иностранных агентах во всех державах недостатка сроду не наблюдалось.

– Это все твои знания о том, что надо делать. Это окончательное видение перспектив? – то ли с иронией, то ли с сарказмом, то ли с неподдельным интересом приподнял мохнатую бровь Царь царей, но ногой не топнул.

– У вас есть невероятно способный сын Ормизд! – то краснея, то бледнея и словно стесняясь, с трудом выговорил свою глубоко продуманную мысль главный министр Иранской державы, вобравшей в себя и не-Иранскую.

– Подними голову, а лучше – встань! Вставай, проклятьем заклеймённый, я сказал! Поднимайся! Это приказ! Родина в смертельной опасности, и в такие минуты нам не до субординаций! – прагматично усмехнулся Царь царей, изображая грозу в начале мая, когда весенний, первый гром, как бы резвяся и играя, грохочет в небе голубом