Пальцы рук постепенно оттаивали от онемения и начинали слушаться хозяина. Галерий протестировал их полное выздоровление, резким движением руки сорвав рядом с собой пучок травы. Вырвал с корнями. Обрезался: тонкая струйка жидкого багрянцевого пурпура скатилась по руслам-узорам папиллярного рисунка ладони и оросила собой земную твердь.

«Да и не Юнона я…» – внезапно всплыло нечто потаённое из глубин его памяти, прежде как будто не принятое во внимание или не расслышанное, но точно в момент изречения не прочувствованное.

Зрачки Галерия расширились от хаотичных ассоциативных вспышек– воспоминаний, сердце, как в кузне, динамично, часто-часто, заколотилось молоточками, и ему захотелось повыть на лунный серп: «Я как собака рву свою судьбу и добровольно принимаю муки». Никогда такого не было и – вот опять! Так бывает?

Пока ты смотришь в бездну, бездна всматривается в тебя.

Откуда-то с гор раздался звериный вой. Рыдал одинокий волк, проворонив лакомую и жирную добычу? Скакун Галерия снова зафырчал, но ослиные уши с небес на этот раз никак себя не проявили и не просигналили.

«Где ты, могучая Богиня? Почему молчишь, о, великая моя бабушка? Ты отступилась от меня? Именно тебя, а не кого-то другого жаждут сейчас мои сердце и душа, чтобы успокоиться и для слабительной услады, – мысленно воззвал цезарь к всесильной супруге Юпитера. – Или теперь на Олимпе у меня остался только отец Марс, даровавший мне, своему сыну, победу над тираном Нарсе и его звероподобными персами? Он-то от меня не отворачивался! Просто сейчас персов рядом не стоит, другая повестка дня… эээ… ночи, иначе бы я не к тебе, а опять к нему обратил бы мои помыслы и воздел свои руки».

Снова откуда ни возьмись появился червячок, и Галерий опять – как же хрупка жизнь, хрупка одним мигом! – раздавил его и растёр меж пальцев кисти, начав думать, ассоциативно зацепившись за крючок, о Марсе-Драконе: «Мой Божественный отец бессмертен. Ведаю: чтобы победить Большого Червя, Драконом быть достаточно. А чтобы победить Дракона, даже Большим Червём быть мало, силёнок не хватит, масштаб личности не тот».

Мужчину ужаснула самопроизвольно родившаяся в его мозгу мысль: «Для этого надо быть возмужавшим сыном Дракона. Мои мысли – мои скакуны, вы как годы уноситесь прочь. Эх, залётные! Вперёд! О нет, нет, нет, я не отцеубийца! Дракон непобедим! Марс бессмертен! Слышал я, что Дракон – это то же самое, что и Большой Червь. Но, как пить дать, это не моя мысль, это наветы от лукавого, хоть и не знаю, кто такой лукавый. Может, это козлорогий и козлокопытный Бог Фавн-Пан? В любом случае сын никогда не подымет руку на своего Божественного батьку. Ох, мои мысли, вы аллюром несётесь и не признаёте узды в отличие от моего мерина!»

В сознании цезаря опять же ассоциативно всплыли мифологические воспоминания о паре пар Божественных отцов и детей. Ох, уж эти отцы и дети! Пары-то было две, но в сумме Богов было не четверо, а трое: дед, сын и внук. Сначала промелькнули Уран-Целум и Кронос-Сатурн, потом – Кронос-Сатурн и Зевс-Юпитер. Вот где проявились все семейные дрязги, конфликты поколений и безжалостная борьба за превосходство, доминирование и власть.

Галерий, словно малохольный ботаник, нервно отмахнулся – в этот раз не замахал руками, а именно отмахнулся, одноразово – от скакунов-видений и снова попытался поймать взгляд Божественной Юноны, вкруговую повертев глазами по сине-чёрному небосводу с белёсыми клочьями облачков, тьмой-тьмущей пылающих звёзд и одним хилым и неожиданно одряхлевшим, дряблым полумесяцем. Весь напрягся, принялся, взывая к глубинам детского мироощущения, болезненно бередить фантазию, старые и свежие боевые раны, почти бредить, впадать в транс, вопить душой, чтобы хотя бы в галлюцинациях ощутить Её присутствие рядом. Ничто не помогало. Ни один прежний рецепт оракулов, астрологов и астрономов-мошенников. Не являла сверхъестественная матрона своего нетленного олимпийского образа.

«А может, ты, о Юнона, на ночь сама покорилась Гипносу или его сыну Морфею, ниспославшим на тебя свои сны-грёзы, или… просто отвергла меня, отвернулась? Или наслаждаешься нектаром и амброзией? Как ты можешь получать наслаждение, когда я страдаю? О, как я сейчас страдаю! За весь род человеческий! Ну, не молчи же! Яви свой Божественный если не лик, то знак, подай сигнал, я пойму, что они означают и как их интерпретировать! А коли отвергла и отвернулась, то скажи прямо, в чём я провинился? Не лукавь! Не увиливай! Чем я виноват? Может быть, победой над Нарсе и его персами или своими мыслями о Нацлидерстве при живом царе? Но неужели ты думаешь, что я царь ненастоящий?! Да какое ты право имела так подумать?! Неужели мы только вдвоём с конём будем бродить по этому полю, по этой долине? Не отрекаются, любя. Уже понимаю, что мой люминий мне тут не помощник, хоть до десятка повторов дойду. А может, ты молчишь потому, что считаешь мои завывания… эээ… воззвания… эээ… взывания к тебе неискренними, лишь для блезира?», – лёжа и ворочаясь на траве, думал Галерий, тяжко вздыхая и вдыхая доносившийся то с озера, то с Мраморного моря щекочущий ноздри запах воды, перемешивающийся, словно воздушный коктейль, с ароматами деревьев и трав и утоляющий жажду лёгких, но не сердца и не истерзанной ожиданием души.

Пока ты смотришь в бездну, бездна всматривается в тебя: бледный и ущербный серп-полумесяц вдруг стал превращаться в полную ярко-серебряную царицу ночи – круглый диск луны. Это явила свой светлый благородный драгоценно-металлический лик сестра-близнец Аполлона ― Божественная девственница Артемида, облачённая в короткий хитон и с покрытой полумесяцем, словно короной, головой. Однако зрению цезаря Богиня охоты, целомудрия и плодородия была недоступна. Если бы Галерий воочию увидел не просто луну, а саму Артемиду, то непременно бы воодушевился её ослепительно восхитительной, как штаны Диоклетиана и как его собственные штаны, красотой и воскликнул бы: «А во лбу звезда горит! Величава, будто пава! Ты моя прелесть!». Но абриса сестры Аполлона, истинной Олимпийки, в небесах наяву не вырисовывалось, да и не этой дамы сердца он ждал: бабушки ведь тоже могут быть по сердцу своим внукам.

«Я брежу?» – подумал Галерий, нещадно авторитаря и даже тираня свои очи созерцанием того, как бессмысленно кривящийся и ко всему приученный диск постепенно обрастает нимбом, наливается сначала тревожным кровавым багрянцем, а затем всеми радужными, веселящими глаз и на краткие миги успокаивающими душу цветами. – Да тут не горы, не овраги и не лес, не океан без дна и берегов, а поле чудес! Где же я сейчас нахожусь?». При этом оглядел и горы, и овраги, и лес. Разве что вместо океана перед глазами, поплёскивая и поблёскивая, представало озеро.

– Да, в такой вот стране! Именно в ней, я бы даже сказала, в нём и находишься! – словно подтвердил женский глас свыше какую-то крамольную мысль, но источник звука визуально не проявился. – Но тебе ли от этого страдать? В стране слепых кривой – король!

Внезапно ночная радуга перевернулась, образовав зенитную дугу, и вся замерцала-запереливалась: одни цвета стали пропадать, другие моментально проявляться, словно заиграла светомузыка. Звёздные небеса безбоязненно и безболезненно для себя забавлялись и шалили с неразумным смертным, источая яркие белые кольца, красочные крупные и мелкие пятна и столбы разноцветного света, упирающиеся в земную твердь, но проникающие сквозь воду. Это была дикая пляска эфира, ночных светил, их отражений и сияний, тоже своего рода коктейль: будто бы ионический танец или пирриха – сама Матильда так не спляшет, не говоря уже о её воспитанницах-недовесталках.

Заворожённый глядел цезарь в неземное обиталище Богов, словно сорвавшихся с «цепей» Олимпа и взмывших во Вселенную покуролесить. На его глазах темнота и световые лучи вскоре сложились столь причудливой комбинацией, что превратились то ли в грозный боевой меч-гладиус, то ли в страдальческий крест имени великомучеников и страстотерпцев. Что означал этот знак? Какой культурный символ предвизантийской эпохи? Римское непобедимое оружие или галилеянский фетиш? Дай ответ! Не даёт ответа! Раздолье для интерпретаций.

Картинки продолжали сменять одна другую, местами даже подражая калейдоскопу, имитируя его, наслаиваться друг на друга то с черепашьей, то с бешеной динамикой. Всего несколько мгновений – и вот уже ночная мгла озарилась не одной, а четырьмя серебряными лунами, словно вырвавшимися из зажимавших их прежде тисков цельного ореола. Будто бы темницы рухнули, и свобода их приняла радостно у входа. Над Вечным и необъятным Римом засияло четыре Фебы: вокруг каждой, как жар горя, четырёхразово, расколов цельность, расплескался собственный нимб. А многократно преломленные и перемешанные, словно в доме Облонских, лучи перестали быть отдельными цветами спектра и вот уже превратились в единую и неделимую, как сам Вечный Рим периодов своего расцвета, ослепительную белизну. Цезарь зажмурился, словно от вспышки солнца, ста тысяч солнц. Пророчество?

– И это вижу только я? Всё это только для меня одного? – вырвался возглас из Галерия. Он оглянулся. А вокруг – тишина, а вокруг – ни души, только что-то время от времени, как и прежде, посвистывает, пощёлкивает, пострекочивает. Но уже без покрякивания одомашненных уточек.

Волшебство, колдовство – да и только! Знак Юноны, иного Бога или Богини, или всех Олимпийцев чохом? Дурное предзнаменование перед большой бедой, предсказание великого счастья или просто красивый сон, насланный на смертного то ли Гипносом-Морсом, то ли его сыном Морфеем? Как понять? Ни одного оракула или жреца вокруг, чтобы растолковать!

Цезарь, преодолевая лень и рефлексию, поднялся на ноги и, взирая в небо, медленной поступью, осторожно придвинул свою бренность почти к самой кромке водоёма. Лунных светил в отражении мерцающей водной глади стало уже не четыре, а восемь. И… что это? Теперь и не восемь. Сколько же? Многократное преломление света, играющего с водой, словно со своей марионеткой, породило десятки Феб. Или уже сотни? Не только Феб, но и Фебок и даже Фебочек. Мир диверсифицировался, дробился на молекулы и атомы – большего дробления не только римляне, но и эллины не ведали: электроны, позитроны, нейтрино, кварки, фотоны, бозоны, глюоны и прочие элементарные, истинно нейтральные и античастицы жили в далёком грядущем. Однако это вовсе не значило, что их не было здесь и сейчас. Ещё как были!

Водная стихия тоже завораживала, втягивая в себя если не самого Галерия, то его восхищённые взоры. В глубине озера, поблёскивая рябью в лунном сиянии, красуясь своим великолепием и монументальностью, виднелся подводный лес – словно колыхался под тёмной водой.

«Неужели сейчас зима или период дождей? – мелькнуло в голове цезаря. – Что-то я не заметил, пропустил или, утонув в своих мыслях, как в этом небе или в этом водоёме, сбился со времени года? Ведь, если не входить в озеро, сухо вокруг, только не спит барсук!»

Галерий помнил: горный пресный вифинский водоём затапливал окрестную растительность вместе с вековыми деревьями только в периоды своих разливов – в холодное время года или когда беспробудно заряжали ливни.

«Был месяц май – всё нынче как спросонку», – снова промельтешило в голове царственного мужчины, быстро-быстро, словно мысль-белка. Или попросту мысь.

Он снова перевёл взгляд в небо, вбирая внутрь себя игру и шалости Богов и ночного размножившегося светила. А всего-то-навсего где-то в нижних слоях атмосферы, но в верхних – тропосферы, словно дети малые, разыгрались-разрезвились твёрдые водяные кристаллики, отражая, ломая, но не калеча лунный свет: это были не банальные венцы, а полноценный эффект гало, никак не отмеченный римскими летописцами, философами, историками, жрецами и поэтами в письменных источниках. Прозевали раззявы! Природное явление, согласно народным молвам, смеясь и подпрыгивая, «прорицало» ближайшее грядущее: то ли похолодание, то ли потепление вкупе с осадками.

Галерий ничего не знал о феномене гало, для него это было и колдовство, и волшебство, и знак Божественной Юноны – три в одном. К тройке с большой вероятностью добавлялся туз – Юпитер! – но другие Божества-Олимпийцы при этом, пусть и с меньшими шансами на успех, тоже с ходу совсем уж не отвергались и не исключались. Цезарь и представить себе не мог, что в светлое время суток и в реальности солнечные гало обучены вытворять и не такие чудеса. И уж тем более не ведал, бывают ли вообще лунные аналоги солнечного гало, каковой сейчас ночью явил ему себя, или это уникальный случай, «единственный и неповторимый экземпляр», действительно сказочный сюжет, каких в действительности никогда не приключается.

И вдруг квалифицированное большинство Небожителей как будто сжалилось над восточным римским цезарем – контур Божественной дамы, словно после мучительных раздумий о судьбах родного Олимпа и сопротивлений со стороны Богов-тайных недругов, получив добро от самого Юпитера, соизволил снизойти до страдающего мужчины.

– Ты Юнона? – воскликнул осчастливленный смертный, горящими глазами узрев очертания женского Божества, будоражаще потряхивающего своими роскошными волосами и притягательно похлопывающего большими дивными очами.

Сверхъестественное полупрозрачное существо, казалось, растянув уголки своих губ, но улыбка была недвижима, как застывший в граните памятник – не чета маломощным мироточащим бюстам гомо сапиенс.

Что это? Кажется, всемогущая Богиня была не одна, а в компании. Кто же это величавится рядом с ней? То ли никого, то ли весь Совет Богов из самых элитных олимпийских персон: Юнона в этом Совете классически была одной из двенадцати. Ан нет, за ней будто бы маячит только две фигуры, а ни каких не одиннадцать. Тройка-семёрка, тройка-туз или семёрка-туз? Опять в молоко, а не в яблочко! Уж не мудрая ли любительница гладиаторских боёв Минерва-Афина по правую Юнонову руку? И не фруктово ли овощная и урожайная Церера-Деметра по левую?

И точно – они, курилки, спутницы верховной Олимпийки! Абрисы Юноновой свиты стали явственней, отчётливей, но не заманчивей. Обе Богини, как и сама Юнона, сочились лучезарным светом: и впрямь как бестелесные.

Образ Цереры был печален, лицо кисло, как от надкуса третьесортного и к тому же подгнившего яблока, она чуть не плакала: то ли выдавливала из себя солёную слезу и действо не получалось, то ли, напротив, удачно её в себе удерживала.

«Я не голоден», – подумал Галерий и вдруг почувствовал, как резко засосало под ложечкой: словно неделю ничего не ел.

«Я давно не ребёнок», – снова подумал он, логически завершая свою мысль и желая спасти Цереру от неизбывной тоски.

Богиня по левую руку улыбнулась, словно беззвучно ответив: «И то верно, ты уже взрослый мальчик! Жаль, что рогуль».

«Наверное, она помнит моё трудное голодное и босоногое детство с чугунными игрушками», – стало доходить до Галерия: Церера-Деметра всегда болезненно страдала, когда её взгляд падал на детей с пустыми желудками, сутками напролёт, даже во сне мечтающих о сухой корочке хлеба и о маковой росинке во рту, словно об амброзии и нектаре.

В жизни Богини урожая, второй дочери Сатурна-Кроноса и Опы-Кибелы (не забываем, что иногда Кибела была и Реей), однажды случился трагический и страшный эпизод: самый настоящий Бого-киднеппинг. Зудящей и незарастающей раной впечатался сей сюжет в чувства и мысли нескончаемой вечности Цереры. Собственно говоря, этот чудовищный случай и стал всей последующей жизнью Богини: Плутон-Аид влюбился в её дочь Прозерпину-Персефону, подло похитил, насильно женил на себе и поселил в своём подземном царстве-государстве, казалось бы, навеки укрыв от взоров матери. Прозерпина стала царицей-совладычицей державы теней. Скорбь и тоска Цереры из-за пропажи дочери были безутешны и безысходны: она стала чахнуть, словно смертная, жизнь бессмертной потеряла для неё всякий смысл, вкус и цвет. Вместе с Богиней урожая и плодородия в безутешности загоревала вся природа вокруг: земля стала засыхать, скукоживаться и тоже чахнуть. Поля обесплодились, кушать людям стало нечего, а Аиду-Плутону всё шло только в плюс: лодочник Харон работал, не покладая рук, без перерыва на обеды и сны, переправляя души усопших через реку Стикс в пухшее, как на дрожжах, царство теней. Прозерпине-Персефоне тоже было хоть бы хны