Когда вспоминали с ней общих знакомых, только об одном, пожалуй, и не заикнулись. О Пузе. Что касается той новости, которую она сообщила у себя (у сестры) дома, когда мы залетели к ней со Штабс-Капитаном по пути к директрисе рынка, то я забыл её по пьяной лавочке начисто. Смутно помнил лишь тягомотный ночной разговор с Пузом о странностях его мироощущения. И всё. И никаких больше о нём напоминаний. И воспоминаний. И не встречались, хотя ходили где-то по одним и тем же улицам.

Жизнь шла своим чередом. Опять полетели от неё письма. На сей раз отвечал я на них сразу и обстоятельно. Пару раз связывались по телефону. И я устно и письменно подтверждал, что обещанная должность её ждёт, объяснял: литературные дела здесь пойдут лучше. Она понимала. Жильё? Спрашивала и сама же себе отвечала: какая разница – тут у сестры, там у тётки, у обеих однокомнатные хрущёвки, этажи лишь разные.

Человек она решительный. И вот уже её машинка отстукивает весёлый степ на пару с капелью за окном, а я сижу в её залитой солнцем комнате на подоконнике и, как всегда весной, будущее мне видится не скажу чтобы радужным, но, во всяком случае, не чёрным. Говорим о работе, о деле, строим планы, я не могу нарадоваться: какая добросовестная, умная пчёлка появилась в нашем улье.

– Брось ты этот отчёт, – советую я. – Лучше чаю попьём.

– Это не отчёт, – возражает она, не отрываясь от машинки.

– Всё равно брось, – настаиваю.

– Залей пока самовар, – вздыхает она.

Я повинуюсь и замечаю мимоходом:

– Общие интересы сближают больше, чем постель.

Она будто не слышит. И уж когда пьём чай, молвит полувнятно сквозь вишнёвые ягодки варенья в зубах:

– Очень часто общие интересы и ведут к постели. – Кидает в блюдечко обсосанные косточки. – Мясистая у вас вишня.

– Вишня у нас хорошая, – соглашаюсь я.

– А варенье кто варил?

– Мама.

– Ма-ма, – передразнивает она. – В твоём возрасте «мать» надо говорить. Коротко и по-мужски.

– Ну-у, ты же у нас стилист!

– А ты маменькин сыночек.

– Это плохо?

Она не находит что ответить и замахивается чайной ложкой. Так и работаем. А чего? Весна. Кифоз мой притих на время. А когда боли нет, её и не помнишь, будто и вовсе не знаешь, что это такое. Стараюсь держаться как можно прямее. Мне кажется – получается.

– Чай у тебя великолепный, – позваниваю ложечкой, щурюсь – комната на солнечной стороне, и целый день у неё светло и празднично.

Восшествие

В начале лета сбылось то, что она предрекала в начале прошлой осени, когда мы зашли к ней со Штабс-Капитаном по пути к директрисе рынка. На высокое жёлтое кресло в кабинете на третьем этаже взошёл Хеопс IV. Первая фраза его при встрече была:

– Ты что такой скрюченный, будто мешком из-за угла пришибленный? Разогнись, распрямись, жизнь прекрасна и удивительна.

– Да, удивительна, – только и ответил я.

На другой день собрал в конференц-зале всеобщее собрание с повесткой: о совершенствовании структуры подразделений Конторы (все наши конторы стали всего лишь подразделениями его одной всеобщей Конторы) и мерах по наведению порядка в коллективе. И мы узнали, что, «несмотря на определённые достижения», у нас «отсутствует продуманная концепция действий», что «многие сотрудники слабо представляют суть конкретных задач, поставленных перед ними, проявляют неосведомлённость и некомпетентность в своей проблематике». (Прошу простить невольный канцеляризм.)

Ёжимся в продуваемом едкими сквозняками зале пятью кучками, пятью «подразделениями», слушаем, на ус мотаем.

А Пузу не узнать – Хеопс IV во всём блеске, Демосфен, Цицерон, Жан Поль Марат, вместе взятые. Речь держит страстно, вскакивает со своего вертящегося кресла, жестикулирует, цитирует свои литературно-критические произведения, рекомендует взять для более тщательного ознакомления (одной сотруднице настоятельно советовал прихватить несколько его газетных публикаций в дорогу – та в отпуск собиралась).

Вещает и себя слушает. Слушает, вдохновляется и вновь вещает. Но что поразительно, маленькие, свиные глазки его мирно спят. Сперва думаю, похмелился Хеопс с утра пораньше. Или укололся. А может, травки нюхнул? Встречал таких, страстных, с застывшим взором. Всяк по-своему с ума сходит. На меня вот в ответственные моменты зевота нападает, на Штабс-Капитана – медвежья болезнь (желудок расстраивается). А у этого глазки заволакиваются какой-то предохранительной жижей, какой-то противозачаточной пеленой затягиваются, которая застилает от него мир сущий со всеми его особенностями, со всеми нашими недоумёнными мордами. Растолкуй младенцу: это так, а это эдак, а вот это и произносить смешно, и он поймёт, а этот… Толковали, толковали, о специфике, об особенностях наших напоминали. Нет, подавай ему концепцию – и баста! Какую концепцию? Хрен его знает, до сих пор не пойму.

Понимаю, конечно. Пресловутая концепция необходима была для того, чтобы разобраться в малознакомом деле, понять, куда и как топает его Контора, и поудобней затем устроиться в жёлтом кресле.

После обеда опять собирает – руководителей и заведующих отделами у себя в кабинете. И что бы вы думали, опять двадцать пять: должна быть концепция! И те же самые страстность и красноречие. Лишь одно изменение – с глаз пелена спала. Разглядывает всех с головы до ног и о себе не забывает, одёргивает пиджак, поправляет неожиданно после резкого движения выбившуюся из штанов рубаху и дальше шпарит. Битый час отсиживаем задницы. За окном начало лета, жизнь. Наконец отпускает всех, а нам с ней:

– Останьтесь.

С нами он по-свойски, как со старыми друзьями, устало откидывается в кресле, расслабляет узелок галстука:

– Ну как?

Что ну как? – не могу понять. То ли как мы поживаем, то ли как он дуплетом выступил?

– Нормально, – нейтрально отвечаю я.

Беседу прерывает телефонный звонок. Потом ещё… Пузо принимает поздравления, благодарит, разъясняет. Урывки фраз свидетельствуют, что борьба за кресло была упорной, и до последнего момента было неясно, чья возьмёт.

– Мы пойдём, – говорю я, когда Пузо прерывает себя, чтобы послушать, что ещё скажут на том конце провода. Он жестом, не отрываясь от трубки, отпускает мою заведующую отделом, смотрит ей вслед ниже пояса, а меня просит остаться и продолжает трепаться по телефону.

– Пойду, – опять напоминаю о себе.

Пузо зажимает трубку ладонью – она у него большая, предназначенная для полевых работ, шепчет (начальство на проводе):

– Посиди…

– Тороплюсь, – развожу я руками, постукиваю пальцем по ручным часам: – Встреча назначена. – И ухожу.

Зачем задержал нас? Показать себя в новом интерьере? Продемонстрировать, кто есть кто: ты иди, а ты останься? И как часто всё это теперь будет повторяться?

Уже утром следующего дня опять сижу у него в кабинете, приглашённый задушевным, отеческим голосом по телефону. Начинает издалека – о сложности нынешней жизни, о сиюминутном и вечном, о непреходящих ценностях, среди которых литература, безусловно, занимает одно из самых весомых мест. Умные слова, соответствующий кабинет, какие могут быть возражения? Потом говорит, что мы пашем на одной пашенке, возделываем одну культуру, что надо помогать друг другу, и просит по-дружески, доставая из стола беленькую папочку, отредактировать несколько его рассказов для публикации в новом литературно-художественном журнале. Вольно отредактировать («концовка там у первого рассказа что-то не получается»), он полагается на мой вкус и профессионализм. По службе вопросов пока нет, ему всё ясно и понятно. Для приличия, однако, опять повторяет всё, что сказал до своей дружеской просьбы.

Затем, после моего ухода немного погодя вызывает мою заведующую отделом. И вновь – сама доброжелательность, открытость. Предлагает чашечку кофе или «чего-нибудь покрепче из бара?»… Искренне огорчается, услыхав отказ, мурлычет что-то, пытается объяснить, в глаза заглядывает… и кладёт руку ей на колено. Она молчит и очень аккуратно поправляет на его столе пепельницу. На первый раз хватает.

Она так удивлена и взволнована. Я думала, говорит, после той, у Штабс-Капитана, пепельницы он понял моё отношение к нему, раз и навсегда…

Конечно понял, поэтому и полез, не может простить унижения, отыграться захотел. Ведь всё в жизни у него получается, чего ни возжелает, а тут какая-то малявка провинциальная и с гонором!

Не будем из-за бабы ссориться

Его «художественную прозу» до ума я довёл. Тут же при мне прочитал – доволен. Достал из бара бутылку коньяка, закуску заморскую… Я вежливо отказался. Мне думалось, что, несмотря на новую выходку с Пацанкой и после недвусмысленного отпора с её стороны, Хеопс образумится. И положение, и возраст (скоро сорок), да и моё, её покровителя, существование, ежедневное присутствие не просто на земле грешной, а под носом, под одной крышей, должны были по здравому смыслу остудить пыл наглеца. Наконец, горячие заверения в дружбе и слова его после того, как занёс ему поправленные рассказы: «В долгу не останусь» – давали основание надеяться на взаимную порядочность. Недооценил его лицедейских способностей. Да, он сдерживал себя в моём присутствии, хоть и этажом ниже квартировался я в Конторе. Но я не всегда бывал на месте. Раз, когда мотался в командировке, буквально после того, как занёс ему отредактированные рассказы, пригласил он её к себе в кабинет, защёлкнул за её спиной дверной замок и – напропалую, в ближний бой… Еле убежала она. Узнав такое, я зашёл разобраться – щерится: с чего взял? не было ничего подобного… поэтесса… воображение богатое… и «давай из-за бабы не будем портить наших добрых отношений». Много чего я нёс сказать – расплескал по пути. Да и ведь – конденсатор общественного сознания! – как он сам себя называет. Поднатаскался в словесных манипуляциях, как клубок не поймаешь за ниточку, так его на слове, перевернёт всё, передёрнет, сам в дураках и останешься. И в тот раз мои тщательно подобранные обличительные слова, после которых он должен был поднять руки, невероятным образом ушли в песок. Осмеянный и деликатно униженный, только и смог сказать: двуликий ты. А он: кто у нас одноликий-то, покажи, ты, что ли?

Постепенно отношения наши с Пузом сошли на «привет» и «до свидания». Служебные дела он приноровился решать через моих замов и завов, которых то дешёвыми подачками, то щедрыми посулами одного за другим переманил на свою сторону. Казалось, верные ребята были. Верные не мне – идее, что, впрочем, думаю, одно и то же. Новенькая, самая неподкованная и неподготовленная, плохо ориентирующаяся в служебно-чиновнических играх литераторов, оказалась на удивление самой стойкой. Она одна практически не поддалась всепожирающей Хеопсовой рже. С какого только бока он не подкатывался к ней – и на шашлыки пригласит, и якобы просто отдохнуть где-нибудь прилично и укромно после трудового дня… Персональный автомобиль для этих целей у него постоянно на ходу, бухгалтер с наличкой, зам по хозчасти с выпивкой и закуской… Нет, ни в какую. Не взять её было, чем можно было взять любую другую. Не от мира сего создание, что поделать!

Но тут возник квартирный вопрос. Невмоготу ей стало с некогда любимой тёткой – благочестивой и правильной женщиной, прожившей всю жизнь одна, без мужа, без детей, по своему жёсткому доморощенному уставу. Сестра матери, в детстве осыпавшая любимую племянницу поцелуями и подарками и в любой, казалось, тупиковой ситуации находившая выход, такой, что вся семья готова была носить её на руках, оказавшись с любимицей на общей и крохотной жилплощади и столкнувшись с недетскими и во многом иными, нежели у неё, взглядами на жизнь, вдруг превратилась в свою противоположность – маленькую и сварливую старушенцию, из ничего создающую проблемы, и уж какое соломоново решение можно было теперь от неё ожидать? Лишь одно… Однажды вечером она сказала своей любимой племяннице: пост у тебя высокий и ответственный… тебе обязательно должны дать отдельную квартиру… проси, настаивай…

– Намёк недвусмысленный, – прокомментировал я слова старой квартиросъёмщицы.

– Это не намёк, это открыто и категорично…

Я впервые видел её растерянной. Она держала в руках заявление с просьбой о выделении жилья. Понимала: шансов никаких. Времена давно не те, когда… Да что объяснять! Но она любила. А любовь, как известно, наделяет своего избранного несуществующими достоинствами. Она смотрела на меня с надеждой, а я, понимая безнадёжность ситуации – не в моей компетенции решать такие задачи, – упорно не отводил в сторону глаз, лихорадочно соображая, что предпринять. Жениться? Но я зарёкся. С меня достаточно. Пойти с поклоном к Пузе? Пузран быстро освоился в новом кресле, которое, как волшебный ковёр-самолёт, вознесло его, талантливого и лёгкого на такого рода подъёмы, под самое солнце щедрое, приблизило к высшему начальству, к сильным мира сего, в чьих руках было всё, кроме вечности, – и движимое, и недвижимое. Пузо бравировал новым положением, умножая ряды своих сторонников и выбивая из моего немногочисленного круга последних друзей. Каждый божий день приносил мне потери и разочарования. Я даже как-то перестал удивляться предательствам, не говоря уже о мелких пакостях, всевозможных подвохах, скрытых подножках, наушничествах, злорадству по отношению к тому, кто тебя «за уши в люди вытащил» (не мои слова – благодарного протеже моего). Верно заметил Мэтр: сделал человеку добро, беги от него подальше. Но куда бежать? И я каждый день, как листы календаря, отрывал от сердца всё новые и новые имена, с кем ещё вчера доверчиво и весело товариществовал. Не думал я, что так легко и просто меняются люди. Грустно всё это. Недаром, значит, запомнилась печальная фраза одного милого, в не по времени и моде малиновом галстуке-бабочке поэта:

 
Голуби гадят, взлетая, с небес на людей.
Глупые птахи, на что вы тратите крылья?
 

Пузо выслушал меня с отеческим вниманием и попросил не в службу, а в дружбу отредактировать две главы его нового, ещё не законченного романа для литпередачи на радио. Куда деваться, согласился. Убил несколько своих вечеров на его галиматью, которая с прозой и рядом не ночевала. Какая проза! – так, конспект, наспех переписанные архивные документы, связанные неумным домыслом. Нет, слишком умным домыслом. Горе автора, как я определил для себя, от ума и отсутствия таланта. Автору моя работа понравилась. Он вытащил из стола две толстые папки, похвалился, взвесив на ладони: во сколько наработано, до пуда совсем малость не хватает! Я сказал поощрительно и без задней мысли, но, может быть, не подумав, машинально: вавилонский труд. А он прицепился: что я этим хотел сказать, ведь Вавилонскую башню строил не один человек, и она, как известно, развалилась. Непросто было закруглить тему и вернуться к тому, ради чего я, презрев самолюбие, явился к нему. Пузо ещё раз, смакуя положение, выслушал меня и ответил кратко между двух серьёзных разговоров по телефону: пусть сама зайдёт. Зашла… Я метался в своём кабинете, как тигр в клетке, разве что не рычал от сознания беспомощности и чувства омерзительной униженности. Еле дождался, ну что? А что спрашивать было, и без её ответа понятно – что. Обещал, подлец, ковром расстелился, только дай, мол…

– Как быть? – спрашивает, оглаживая нервно юбку и не спуская с меня преданных глаз.

– А чёрт его знает!