Глава 2. Последний вечер детства

Краев жил у меня третий год, а приехал он, насколько я помню, из Нижнего Новгорода. В своё время он задолжал по кредиту одному крупному банку. Сумма была большая и коллекторы стали ему докучать. Устав от этого, Краев повесил все проблемы с выплатой долга на поручителя, своего лучшего друга, а сам сменил телефон и устроился «врачом на все случаи жизни», говоря проще – фельдшером, в маленькое глухое село Окольки, Воскресенкого района, со всех сторон окружённое лесом. Это вселяло в Олега уверенность. Там он познакомился с Алёной Демидовной, учительницей из сельской школы. Эта весёлая и общительная пышногрудая женщина с большими губами и звонким голосом сразу приглянулась ему. Жила она не одна, с престарелым отцом, младшей сестрой Верой, и восьмилетней племяшкой, Аминочкой. Их отец, дедушка Амины, сильно болел, и Олег навещал его, даже советовал постелить для больного в бане, чтобы не заразилось семейство. В итоге, Алёна, в силу своего альтруизма проводившая с его пациентом времени больше других, тяжело заболела, и Краев повёз её в город к специалистам. Он планировал отвезти её в Нижний, но по пути встретил указатель с моим названием и с привлекательным километром. Так они оба оказались здесь, у меня. Алёна быстро поправилась, ведь на моём фармзаводе производят новейшие, поистине чудотворные препараты! Врачи, как и всякого рода медики, у меня очень востребованы, поэтому Краев без труда нашёл здесь работу. Зарплата у него теперь была выше, чем у сельского фельдшера, и платили её регулярно. Ему не составило труда снять жильё, жениться, и взять под опеку девочку из интерната. Тем не менее, за всё это время, Краев ни разу не вспомнил о своём большом долге и не отослал ни копейки своему другу, на которого повесил кредит.

Алёна же со своей младшей сестрой переписывалась регулярно, отправляла посылки ей в Окольки, обычно на Новый Год. Всегда поздравляла племянницу с Днём Рождения, и в ответ получала её рисунки. Узнав в одном из писем сестры о смерти отца, Алёна сразу выслала денег на его похороны, но сама не смогла приехать. Так они и не виделись всё это время, сколько Алёна ни приглашала сестру погостить. На своё последнее письмо она ещё не получила ответа, отправлено оно было два дня назад и, возможно, ещё не дошло.

Мне одному на тот момент, было достоверно известно, что письмо Алёны в Окольки не дойдёт никогда. Катюша, относившая его два дня назад к почтовому ящику, вскрыла конверт, прочла и выбросила письмо, вложив в конверт своё, написанное аккуратным детским почерком.

«Дорогие Амина и тётя Вера! Я решила написать вам сама, потому что мама Алёна всё не так пишет. Она без конца рекламирует вам этот дом, в который меня забрала, и сад, как будто у вас в посёлке нет своего огорода. И она не думает о том, что вы едва сводите концы с концами. Амине в сентябре в школу, а у вас нет денег, ни поездку, ни на отдых у моря, и к школе, наверное, собраться не на что. Вот, продайте этот золотой обруч с зелёной жемчужиной, который я вам с этим письмом передам через лесничего дядю Лёшу. Я нашла это украшение на берегу моря, когда была в Турции, ещё со своей настоящей семьёй. Вам оно сейчас будет нужнее, может вы даже тоже съездите на море. Это городские отдыхают в деревнях, а деревенским – нужно отдыхать на морях, от деревни. Мне бы очень хотелось, чтобы хотя бы один месяц настоящего лета у вас удался! Берегите себя и друг друга. Краева Катя».

И, вместо того, чтобы идти с этим письмом на почту, она поспешила к роще неподалёку от дома Краевых. Там часто бывал бородатый лесничий, что ходил между сёл, по лесам, помечая больные деревья надсечками. Катя знала, что особо ценные вещи, которые нельзя отправлять в посылках, иногда передают через него. Найти его по свежим надсечкам на стволах оказалось несложно.

– Что это Вы делаете, дядя Лёша? – полюбопытствовала Катюша.

Услышав её, лесничий поглядел на девочку, и добродушно заулыбался.

– Дубов мало осталось, боюсь, как бы не заразились от этих вот, – пояснил он, и тут же спросил в ответ. – А Вас что сюда одну привело? Чем могу быть полезен Вашеству?

– Вот, – бойко ответила Катя, протянув ему конверт с письмом, и ещё чем-то увесистым, вложенным внутрь. – Можете передать это в Окольки?

– Сочту за честь исполнить поручение столь важной особы! – игриво согласился лесничий, сняв панаму и отвесив перед девочкой театральный поклон.

Он любил детей, и умел с ними общаться так, чтобы те улыбались и радовались. К слову, у этого добродушного лесника у самого была дочка. И жила она как раз в том самом селе. Он всегда играл с ней, развлекал, смешил всячески, пока та была ещё маленькой. Теперь же его девочка подросла и стала хорошей хозяйкой. Дом на неё уже было оставить не страшно, уходя в лес надолго, и видеться они стали реже. Не удивительно, что ему было только за радость заглянуть снова в Окольки. Но Катя подумала, что радость у лесничего вызывает она, тем более, что тот разговаривал с ней, как с принцессой. Ей это нравилось, и она тоже заулыбалась. Взяв у неё конверт, лесничий сложил его и сунул в карман олимпийки, опасливо поглядев на ветви берёз. С одной из них тут же вспорхнула испуганная сорока. Лесничий погрозил ей вслед кулаком, чем ещё сильней позабавил Катюшу.

В Окольках народу проживало не много, насколько я могу знать. Мы соседствуем с этим посёлком не очень-то тесно и мало общались с тех пор, как изменилась моя судьба. Там все на виду друг у друга, и по именам знают односельчан. Кто постарше, те знакомы и с Лёшкой лесничим, потому как нет на селе мужика, который бы с ним не пил. В олимпийке поверх полинялой футболки с тряпичным жилетом, в штанах защитного цвета, и в высоких резиновых сапогах, он шёл, будто прихрамывая на обе ноги, по высохшей и затвердевшей от зноя глине. На голове у него была панама с собранной москитной сеткой под козырьком, а на плече – потёртый рюкзачок с одной лямкой и расстёгнутой молнией. Всякий, кто узнавал его, приветственно окликали, дворовые собаки лаяли на него сквозь забор, а куры разбегались прочь с клокотанием. Пройдя по посёлку, лесничий остановился перед небольшим ветхим домиком, обнесённым оградкой и поглядел в зашторенные занавесками окна. С высокой сосны возле этого домика, на плечо к гостю спрыгнула рыжая белка.

– Я тебя звал? – усмехнулся тот. – Ну, чего надо-то? Нет у меня орехов!

Но белка, будто желая удостовериться в этом сама, спустилась с плеча по лямке и шмыгнула в сумку.

– Ах, проказница! – рассмеялся он с умилением. – Бери, чего разглядела там, да вылазь! Дай хоть с дочерью повидаться, без рыжих ушей этих ваших!

Белка принялась шуршать чем-то у него в рюкзаке, и, похоже, нашла что-то вкусное.

– Любаша! – позвал мужик, слегка приоткрыв калитку. – Любушка, дома ты?

Занавеска на окне дрогнула, и румяное лицо молоденькой девушки выглянуло во двор.

– Отец! – обрадовалась она, тут же скрывшись в окошке.

Дверной затвор щёлкнул, и рослая девушка лет девятнадцати, с длинной светлой косой за плечами, выбежала на крыльцо, в чём была: одетая в длинную домашнюю футболку и летние широкие мешковатые брюки до пят. Обувь под ними было не рассмотреть, но девушка звонко застучала подошвами по деревянным ступеням. Мужчина заулыбался.

– Любаша, – ласково сказал он дочери. – Я сюда ненадолго, письмецо соседям твоим несу, Перцевым, передать попросили. А я только звериные адреса находить умею в лесу, на селе вот, я сразу теряюсь. Сама знаешь, из меня тот ещё почтальон…

– Они ни с кем не общаются, – ответила та. – На том краю села живут, мама с дочкой.

Несмотря на то, что Окольки село очень маленькое, эту семью Люба знала, в основном, понаслышке. Когда они с отцом сюда переехали, она ещё не окончила школу и здесь, в новом классе, её учительницей была Алёна Демидовна, которая там преподавала. Но та уехала из посёлка, об этом все знали, её увёз на машине фельдшер, и обратно не привозил, и сам больше не появлялся. Старик из этого дома умер и теперь, жили там только его сорокалетняя дочь Вера, да маленькая Амина, неизвестно кем и кому из них приходившаяся. В посёлке говаривали, что она не родная им, а подкидыш, кто – будто это их осиротелая дальняшка, иные судачили, что это Верка её от кого-то в другом селе нагуляла и в подоле принесла. Односельчане не знали точно, сколько Амине лет. Когда и от кого она родилась – Вера с Алёной не разглашались, и никто не знал правды. В школу девочка ещё не ходила, но, вроде как, должна была пойти этим годом. Люба редко видела её на улице, не знала в лицо, лишь издали узнавала по бантикам и ярко-зелёному платью. А та, и вовсе её никогда, наверное, и не видела, ведь Люба и сама слыла скромницей-домоседкой, а гулять ходила разве что в лес. У неё и фамилия по отцу была – Лесова.

Лесничий перешёл село, свернул на улочку, ведущую к самой окраине и на задворках, недалеко от трассы, еле увидал за деревьями неприметный маленький домик. Постучав в окно, он увидел детское личико, несмело выглянувшее из-за плотной сиреневой занавески.

– Вы кто? – раздался за стёклами звонкий голосок девочки. – Мамы дома нет. Уходите.

– Можешь не открывать, – улыбнулся лесничий. – На, возьми вот, с окошечка, письмецо.

Он протянул ей в окно конверт.

– А откуда письмо? – с недоверием спросила у него девочка.

– Из Судного.

– Это от моей тёти!

Тогда, она открыла оконную раму и, едва протянула руку, чтоб взять конверт, как из сумки у незнакомца к ней на руку выпрыгнула белка, держа в лапках шоколадную конфету в обёртке. Девочка рассмеялась, а лесничий достал целую горсть таких же конфет, и отдал их ей в угощение.

– Мне нельзя сладкое, да я и сама его не люблю, – смутилась Аминка.

– Впервые вижу ребёнка, который не любит конфеты, – удивился лесничий.

– А я вообще, особенная, – похвалилась девочка. – Мой дедушка мне всегда это говорил; и когда я падала, он давал мне сахар.

– Поэтому, ты и на улице не гуляешь? – поинтересовался он.

– Мама не разрешает, – ответила девочка. – Вот одна я и не хожу. Я послушная девочка!

– Сам вижу, – заулыбался лесничий. – Белки к непослушным детям не прыгают на руки!

Я уже занимался уборкой на привокзальной площади, когда Колька, зачем-то, мне это рассказал. Не помню, чтобы он прежде сам заводил разговор. Расценив это, как что-то важное, я отпустил на перекур своих дворников, подбиравших мусор за демонстрантами, и ответил соседу.

– У меня какое-то очень плохое предчувствие, на счёт этих семей, – с тревогой признался тот. – Меня беспокоит дочка лесничего, Люба, и ещё, та маленькая девочка, Амина Перцева… У одной нет матери, у другой отца.

Скажи, не у тебя ли там они проживают?

– А как их зовут? – поинтересовался я.

– Я никогда не видел маму Любы, – ответил Колька. – Говорят, она из Владимирского, там и Люба жила, пока отец её ко мне не привёз уже старшеклассницей. Почему – не знаю. Володик мне ничего не рассказывает! Ты с ним дружишь, вот ты у него и спроси.

– Как зовут-то её?

– Да откуда мне знать?

– А как я пойму, у меня ли она, без имени? И о ком, скажи, мне Володика спрашивать?

Колька задумался, а я, тем временем, продолжал.

– Тебя правда волнуют эти людские интрижки, кто от кого в подоле ребёнка принёс, кто на кого виды имеет? – не понимал я соседа. – Что ты, как девчонка! Совсем, как соседка твоя, Марусинка, мир её праху. Может, тебя беспокоит что-то другое, но ты сам не знаешь, как это истолковать?

Кольку эти слова задели.

– Зазнался ты, вижу, не успев ещё и городом стать! – ответил он. – Конечно, теперь ты умный, а я так, деревня! Сам не знаю, что чувствую, о чём спрашиваю, кого ищу?!

И с чего он вдруг вспылил? На него это так не похоже, такой тихий всегда, а тут вдруг, целая буря! Что на него нашло? Одно мне было предельно ясно: Околика что-то всерьёз беспокоит. Может, это и связано как-то с детьми, о которых он говорит, или с кем-то из их родителей. К сожалению, я – никудышный психолог и просто не понял его. Полагаю, тот решил оставить за собой последнее слово, потому что больше не захотел со мной говорить. У моих дворников, тем временем, закончился перекур, и я опять принялся за уборку.

Пройдя по обочине улицы Базовой через перешеек и привокзальный район, Кинди Кут Шари оказался у моих врат, как любят говорить современные города о своих вокзалах и аэропортах. К его появлению там уже был порядок и тишина. Лейтенант Волюка глядел на опустевшую площадь из вверенной ему милицейской будки, ел бутерброд с сыром и ветчиной и в тайне очень сердился на Яну Тройкину.

– Реагировать на звонки, – ворчал он, вспоминая её слова. – Ну, кто станет звонить в эту уличную конуру, постовому? А кому придёт в голову, заявление сюда подавать? Да народ вообще не догадывается, что я тут сижу, для всех это просто синий ларёк, в котором пиво не продаётся!

Изнывая от скуки и бессильной обиды на Тройкину, Волюка заметил босого бородатого юношу, обмотавшегося какой-то оранжевой простынёй и неспешно идущего так вдоль проезжей части.

– А это ещё что за клоун? – усмехнулся он, и вышел с бутербродом в руках, узнать, всё ли в порядке. – Лейтенант Волюка, – представился он, подойдя к незнакомцу. – В чём дело, гражданин? Вас раздели, или чей-то муж вернулся не вовремя?

Тот поглядел на него с блаженной улыбкой, встретившись с парой выразительных карих глаз лейтенанта. Сильным и тёплым показался ему этот взгляд. Не было в нём, ни высокомерия, ни притворства. Но и безразличия не было, даже наоборот – любопытство и удивление, искреннее желание быть у дел, и какая-то грусть.

– Моё имя Кинди, – представился он лейтенанту. – А Ваше?

– Нил Ваныч, – жуя бутерброд, быстро проговорил Волюка.

– Красиво, – улыбнулся ему собеседник. – Нил, как египетская река.

– Так точно, – кивнул лейтенант.

– А Кинди, это как в песне, – продолжил юноша, и тихонько напел. – «Была пустыня Гоби морем, и в нём ходили корабли. Их тихой гаванью был город ургутский Киндикутшари…».

– Э, ты мне зубы-то не заговаривай! – прервал его Нил Иванович. – Документы с собой?

Кинди достал из тряпичного кошелька, висевшего у него на поясе, два паспорта – российский и заграничный, и протянул лейтенанту.

– Тебя что, в честь города из песни назвали? – удивился тот, листая страницы паспорта.

– А Вас, в честь реки? – улыбнулся Кинди.

– Холост, в армии не служил, босой, в простыне гуляешь по городу, – рассмеялся Волюка.

– Гусеница тоже заворачивается в саван и он же становится пелёнками мотылька, – пояснил ему Кинди. – Эти одежды имеют особый сакральный смысл. Когда мы уходим из мира страстей, нас снова заворачивают в пелёнку, провожают, в чём встретили при рождении. Но умереть для мира и значит родиться духовно! Это саван бренной плоти и пелёнки освобождённой души.

Волюка лишь поморгал глазами в ответ и глянул, на всякий случай, нет ли где на этой оранжевой простыне больничной печати с номером отделения. Не найдя таковых, он задумчиво надкусил бутерброд и сдержал усмешку.

– Так ты из этих, что ли, которые хари-хари? – предположил он, вернув юноше его документы. – Ну пойдём, я тебе свои шлёпанцы дам, у меня вроде были…

Он кивнул в сторону милицейской будки.

– Благодарю, – отказался тот. – Но путь в Шамбалу нужно пройти босиком, безропотно принимая всё, что тропа стелет под ноги. Если осознаёшь себя душой, а не мешком из кожи с костями…

– Ладно, дело твоё, – пожал плечами Волюка и снова надкусил бутерброд. – Покажи хоть какой-нибудь фокус, раз ты факир. А то мне у себя в скворечнике сидеть до того скучно!

Я помню, в детстве Кинди мог проращивать семена в ладонях и мне было интересно, не утратил ли он свой талант. Я принёс ему по ветру семечко клёна и, заметив его, тот понял меня без слов.

– Хорошо, пойдём в твой скворечник, – кивнул он Волюке, взяв семечко в руку.

Интересно было наблюдать за ними сквозь окна милицейской будки.

Кинди не только не утратил, но и взрастил в себе этот дар, в чём я был рад убедиться. Глядя на то, как молодые тонкие корешки оплетают пальцы просветлённого странника, а над его раскрытой ладонью распускаются листья маленького ростка, Нил Иваныч Волюка даже бутерброд в изумлении выронил.

– Заливная камбала! – поражался он, не сводя глаз с росточка. – Как ты это делаешь?

Потом он, не глядя, подобрал бутерброд с пола и вопросительно посмотрел на Кинди.

– Мир полон энергии, – пояснил тот, видя его непритворное удивление. – Живительная прана – лишь одна из многих его составляющих. Праной питается всё, что тянется к свету, растения, животные, люди и даже могучие горы.

– Горы растут? – удивился Волюка.

– Конечно, – кивнул ему Кинди. – Растут и разрушаются тоже. Есть и другая, не менее питательная энергия разрушения, обратная пране. Она зовётся гаввахом и ей питаются тёмные сущности разных рангов и форм. Эту невидимую глазу плазму источает всякое погибающее существо, истекая кровью, испытывая боль и страх. Человек тоже привык насыщаться гаввахом.

– Ну, по мне так булки куда сытнее всех этих энергий! – рассмеялся Нил Ваныч.

– Булки из хлеба, – напомнил Кинди. – В нём много праны, добытой из зёрен, и вложенной в тесто руками пекаря. А вот начинка может быть разной и хорошо, если это листья или плоды растений, так же насыщенных праной. Но чаще всего это плоть убитых животных, пропитанная их болью.

Волюка поглядел на свой бутерброд и убрал из него ветчину с гаввахом.

– Так вы, поэтому не едите мясо? – догадался он.

– Я предпочитаю прану, – признался Кинди. – Каждый из нас способен источать её, как и гаввах. Мы не только насыщаемся ими, но и сами насыщаем мир тем и другим. Так, целенаправленно источая прану в больших количествах, человек может заживлять раны или проращивать семена. Бывает и страх придаёт нам силы, а боль может способствовать духовному росту, особенно, если это нравственные переживания. У демонов особенно ценится гаввах, получаемый от страданий души, а не тела. И чем чище эта душа, тем выше и качество её плазмы.