© Татарское книжное издательство, 2019

© Хаиров А. Р., 2019

Рассказы дачника

Всё бережно сложено в чашу вечера.

Антуан де Сент-Экзюпери, из романа «Цитадель»

Моё сдобное детство

На дачной веранде за круглым столом сидели три сестры и подносили к губам тёмно-зелёные пиалы с золотыми ободками. Тульский самовар «Баташев и сыновья» пел тюркскую песню и отражал их раскрасневшиеся лица с надутыми щеками: старшая Марьям, средняя Уммугульсум и младшая – Альфия.

В вазочке крыжовенного варенья завяз пропеллер осы. Шмель отяжелел и уже не мог оторваться от липкой лужицы. О чём они говорили, меня мало интересовало. Наверное, сплетничали. Я таскал конфеты «Птичье молоко» и кубики чак-чака – для своих друзей, засевших в малине с луками и томагавками.

Однажды я увидел, как моя давани^[1], Уммугульсум Ибрагимовна, ела астраханский арбуз… с солью! Брала истекающий сахаром ломоть, вытряхивала чёрные семечки прямо в окошко и посыпала его крупной солью. На это было даже противно смотреть. Но, как объяснила сама бабушка, в Самарканде, где она долгое время проживала, так делали все.

Помню, как приехал издалека её младший сын со своей невестой Лидой. Он был военным и мотался по гарнизонам. Пошуршал бумажным пакетом и торжественно выставил на стол трёхлитровую банку красной икры. Явно хотел удивить. И тут в ответ откуда-то из-под вафельной салфетки вдруг материализовалась трёхлитровая банка… чёрной осетровой икры из бабушкиных закромов. И его мягко пожурили: «Ты забыл, мы же не едим красную». Думаю, если бы дядя Зуфар – стройный советский лейтенант, приехал с татаркой, то бабушка была бы рада даже щучьей икре!

Пища на нашем столе была очень жирная, калорийная, много мучного, сдобного. На плите в огромной кастрюле булькала шулпа^[2] из баранины, один запах которой уже насыщал. Если рыба, то только огромные лещи, жаренные в масле до золотистой корочки. Каждый день лакомились сладкой выпечкой. Пекли медовые коржи и смазывали их кремом из сгущёнки. Чак-чак, баурсак, медово-ореховая пахлава, песочное рассыпчатое печенье… – всегда громоздились в фарфоровой глубокой вазе. Из новомодных делали многоэтажный торт «Наполеон».

Сёстры своим вкусам не изменяли, воздерживались только на Рамазан, и покидали этот свет нехотя, друг за дружкой, когда им было уже за девяносто.

…После раскулачивания (семейное предание гласит, что у прабабушки какой-то рьяный чекист вырвал серёжки из ушей, не дожидаясь, когда та их снимет) и ссылки на хлопковые поля Узбекистана большая семья обосновалась в Самарканде. Шло время, закончилась Великая Отечественная война, и сёстры на свой страх и риск вернулись в Казань. Купили в Старотатарской слободе деревянную избушку рядом с «родовым гнездом» – двухэтажным кирпичным домом, в котором теперь разместилась контора макаронной фабрики. Жили тихо, скрытно, никому не рассказывали, что ати^[3] был родом из Стамбула, по фамилии Муштаки, что в Казани он торговал мехами и тканями.

Здесь и женился на знатной татарочке, бренчащей монетами в тяжёлых косах, породнившись с родом Мамяшевых.

Вернулись они другими – оузбеченными. Стали менее суетливыми, более плавными.

Давани готовила в саду на костре в большом закопчённом казане настоящий узбекский плов с жирными кусками баранины и нарезанной соломкой морковью. На кухне она всегда была перепачкана мукой, даже дверные ручки у нас были в тесте. С помощью волшебной скалки рождались пушистые пироги – мясные, рыбные, капустные, тыквенные, с курагой, чёрной смородиной, малиной и вишней. Помню, какой у неё зимой получался пирог с начинкой из варенья-пятиминутки, где каждый слой теста, как сладкий полупрозрачный пергамент, можно было легко «перелистнуть» или скатать в трубочку. Таких пирогов я больше ни у кого не встречал.

Нож быстро-быстро стучал по доске, и прямо на глазах вырастал невесомый холмик лапши. Иногда давани начинала крутить в руках горячую косу карамели – разминать её и тянуть в разные стороны. После чего на столе появлялись тающие во рту белые колпачки калевы.

Дома всегда было полно еды. Постоянно приходила близкая родня, дальняя и «седьмая вода на киселе», заглядывали знакомые, соседи, и застолье не заканчивалось.

Но это не было бездумным набиванием пуза. Обеденный стол красиво сервировали самой лучшей посудой, которая сверкала в буфете. В отличие от шумной и безалаберной пирушки, где гости курят и пьют вино из щербатых стаканов, а по ногам лупит сквозняк, у татар всё иначе. У них в тепле и уюте происходит негромкое общение, ухаживание за старшими, и какое-то незаметное, как будто бы стеснительное поедание вкуснейших блюд.

Вино у татар никогда не торжествовало на столе, только – чай. Байховый чёрный, цейлонский или индийский «со слонами» на пачках, по всем правилам заваренный в фарфоровом чайнике. Если мужчины и пропускали граммов пятьдесят водки, то украдкой, где-нибудь на кухне. Вообще-то уж лучше пахнуть луком и чесноком!

Сколько лет прошло, но в моих ушах – не зря их ещё называют «ушными раковинами» – звучит голос давани, которая, раскатывая тесто, слушала радио и тихонько подпевала Тахиру Якупову. Песня называлась «Су буйлап» («Вдоль по реке»). Как-то шёл я по Старотатарской слободе и услышал эту песню. Помню, был февраль, снег мёл такой мелкий-мелкий, как мука, просеянная через сито, превращая низкорослые купеческие домики в торты и пирожные. Песня неслась из окна второго этажа, в котором спелой тыквой светился абажур. Вдруг на шторе проступил женский силуэт – и тут к певцу присоединился тихий голосок. Мне показалось, что своими мечтами женщина уносилась далеко-далеко – на голубой палубе белого парохода, плывущего в Астрахань.

За бортом бежит река и обрызгивает капельками пассажиров. Чернобровый Тахир в белоснежной рубашке с коротким рукавом, облокотившись о перила, с грустью смотрит на берег. Речной ветер, взъерошив кудри, уносит его песню куда-то кому-то…

Мне захотелось зайти в тот дом…