– Ну конечно, – ответил я, вспомнив, как на полигоне в Скотланд-Ярде демонстрировали эти крайне неприятные боеприпасы. «Дум-дум» были одними из первых в мире полуоболочечных пуль. Их разработали так, что при попадании в тело они расширялись и за счет этого наносили больший урон. Таким образом, эти пули не просто поражали цель, а полностью ее разрушали. В довоенные годы мы особенно ими увлекались, когда усмиряли межплеменные конфликты в Африке. Позже они были запрещены международной конвенцией, и некоторые наши генералы сочли это очень неудобным.

– В любом случае, – продолжала она, – ему вчера вечером не нужно было ехать в приют.

А если бы вдруг и понадобилось, подумал я, то вряд ли бы он отправился туда в вечернем костюме.

– А что у него было назначено на сегодня?

– В девять – совещание у губернатора по бюджету на следующий срок, затем обед с директором одного из местных банков. Больше ничего в ежедневнике нет.

– Когда Маколи не появился на встрече в девять утра, кто-нибудь позвонил от губернатора, поинтересовался, куда он делся?

Мисс Грант на секунду задумалась.

– Нет. Я здесь с восьми утра. Первый звонок из канцелярии губернатора был около одиннадцати, когда подруга позвонила мне, чтобы сообщить, что нашли его труп.

– А что насчет военной разведки? Маколи был как-нибудь с ними связан?

Ее глаза удивленно расширились:

– Насколько я знаю, нет, капитан. Если и был, то очень хорошо это скрывал.

На этом у меня закончились осмысленные вопросы. Я подумал, не задать ли и несколько бессмысленных, но не хотел надоесть красивой женщине раньше срока. В таких случаях чем дольше находишься рядом, тем больше шансов, что она увидит тебя насквозь. Я поблагодарил мисс Грант за потраченное время и поднялся, собираясь уйти. Она тоже встала и проводила меня до двери.

– До свидания, капитан. Но если я могу еще чем-то быть вам полезна, пожалуйста, обращайтесь.

Я поблагодарил, напоследок еще раз украдкой взглянул на ее загорелые щиколотки и вдруг услышал собственный голос:

– Знаете, если предложение еще в силе, я, пожалуй, поймаю вас на слове и попрошу показать мне Чоуринги.

Она улыбнулась:

– Конечно, капитан. Буду ждать.

На ступенях здания я остановился, закурил и посмотрел вокруг. Солнце теперь было просто красным диском в западной части неба, температура снижалась. Нет, я не хочу сказать, что на улице стало хорошо, – просто не так адски жарко. По общему мнению, сумерки были здесь самым приятным временем суток, правда, длились они недолго. В тропиках ночь наступает стремительно – от ослепительного дня до полной темноты проходит меньше часа.

Стайка птиц, пролетев у меня над головой, приземлилась в бассейне в центре площади. Перейдя на другую сторону, я облокотился о низкую ограду, устремил взгляд на воду и стал перебирать в уме все, что услышал от прекрасной мисс Грант. Александр Маколи, шотландец родом откуда-то из окрестностей Данди, житель Индии с двадцатипятилетним стажем, без семьи, почти без друзей. Помогал влиятельным людям решать разные вопросы и нажил тем самым множество врагов. Пренеприятный тип, собственная секретарша считает его негодяем. И вдруг несколько месяцев назад он приходит к Богу и становится другим человеком.

Но я так и не узнал, кому могла быть выгодна его смерть. Я щелчком отправил окурок в воду, и он зашипел, коснувшись поверхности. Я толком ничего не добился – разве что узнал, что Маколи был связан с Бьюкеном, и выяснил, почему на нем был смокинг. Зато познакомился с мисс Грант. В каком-то смысле это было самым серьезным достижением с тех пор, как я прибыл из Лондона.

На улицах зажигали фонари. Сначала они светились оранжевым, затем разгорались до ярко-белого. Государственные учреждения и торговые дома закрывались. Офисные здания выплескивали потоки чиновников и боксвалла^[29] в вечерний сумрак. Я шел обратно на Лал-базар по тротуарам, забитым клерками, которые толклись в полумраке, пытаясь отвоевать себе место в трамвае и уехать домой.

В особняке на Лал-базаре желтые лучи пробивались сквозь щели в ставнях на окнах. У меня на столе лежала записка от Несокрушима. Я позвонил в «яму» и через дежурного по отделению передал, чтобы он зашел ко мне. Пару минут спустя сержант уже постучал в дверь кабинета, вошел, отдал честь и замер по стойке смирно, как огромный оловянный солдатик.

– Мы тут не на плацу, Несокрушим, – заметил я.

– Сэр?

– Вольно, сержант. Не обязательно отдавать честь всякий раз, когда вы входите в кабинет.

Бедный малый наморщил лоб.

– Да, сэр. Простите, сэр. Я хотел рассказать вам последние новости. По вашему приказу я распорядился выставить в морге охрану. Теперь к телу имеют доступ только уполномоченные лица.

– Отлично, – одобрил я. – Что со вскрытием?

– Вскрытие назначено на завтра, сэр, на вторую половину дня. У них всего один судебно-медицинский эксперт. Он уверял, что очередь из трупов скопилась на несколько недель вперед, но я объяснил, насколько срочное и щекотливое у нас дело, и со всей возможной настойчивостью попросил, чтобы он сделал для нас исключение. Он выслушал мою просьбу без особой радости, но согласился найти время в завтрашнем расписании.

– Наверное, вы были очень убедительны.

– Я, кажется, несколько раз упомянул имя комиссара. Вероятно, это сыграло некоторую роль.

– Ну разумеется, – ответил я, невольно восхитившись. – Я и забыл, что вы с комиссаром теперь закадычные друзья. Что дальше?

– Младший инспектор Дигби вас искал некоторое время назад, сэр. Я сообщил ему, что вы поехали в «Дом писателей» поговорить с секретарем Маколи. Он сказал, что его дело к вам может подождать до утра.

– Не знаете, что ему было нужно?

– Думаю, у него есть зацепка.

Эта новость меня встряхнула. Каждый раз, когда кто-то из коллег находил зацепку, я испытывал несколько противоречивое чувство – азартное ожидание, что дело сдвинется с мертвой точки, однако с легким привкусом досады, что кто-то оказался успешнее меня самого. Я это списываю на дух соперничества, свойственный мне от природы. На него – и на определенное чувство неуверенности.

– Если у него есть зацепка, ему следовало подождать и рассказать мне все сегодня или хотя бы оставить записку. Где он сейчас?

Сержант пожал плечами:

– Не знаю, сэр.

– Хорошо. Завтра поговорю с ним первым делом, – решил я. – А потом нам предстоит предпринять целую кучу шагов. Я хотел бы повидаться с мистером Джеймсом Бьюкеном. Посмотрите, не удастся ли выяснить, где он находится, и назначить встречу. Еще я хочу поговорить с людьми, знавшими Маколи, – с его слугами и сослуживцами. Найдите мне их имена и адреса. И последнее: мне нужно, чтобы вы разыскали одного христианского пастора. Его зовут не то Ганн, не то Данн – как-то так. Он заведует приютом в Дум-Думе.

Банерджи извлек из нагрудного кармана небольшой блокнотик и карандаш и поспешно записал мои указания.

– Слушаюсь, сэр, – сказал он. – Я сейчас же этим займусь.

Еще один душный вечер. Влажность была такая, что сам воздух казался мокрым. Несмотря на это, я решил, что лучше пройду милю или даже больше до своего жилья пешком и не буду брать рикшу. Нельзя сказать, чтобы я был совсем против рикш, пусть мне и не слишком нравился этот вид транспорта. В том, чтобы тянуть рикшу, нет ничего постыдного. Ведь это работа, и, как всякая работа, она кормит человека и дает ему чувство собственного достоинства. Нет, я отправился пешком, потому что, как скажет вам любой патрульный, если вы действительно намерены познакомиться с городом, нужно пройти его весь дюйм за дюймом.

Обратно я шел непрямой дорогой. Сначала по Боу-базар, потом налево, на Колледж-стрит, улицу тысячи книжных лавчонок, похожих на запутанную систему кроличьих нор, мимо белых колонн больницы медицинского колледжа, потом по направлению к улице Мачуа-базар. Это были окрестности Калькуттского университета. «Основан в 1857 году, – гордо возвещала табличка на здании. – Старейший университет в Азии». Наверное, так оно и было, если не учитывать местные институты, а их, пожалуй, и правда лучше не учитывать, ведь некоторые были старше на несколько тысяч лет.

Пансион «Королевский бельведер» находился на площади Маркус-сквер и старательно изображал из себя приморский пансион на английском побережье. Традиции Борнмута, перенесенные в сердце Бенгалии. Несмотря на название, местечко было не из тех, где останавливаются королевские особы, но достаточно чистое и недалеко до работы. А главное, дешевое. Один из людей лорда Таггерта снял для меня комнату на месяц. Я надеялся, что за это время успею найти что-нибудь более постоянное.

Заведение принадлежало женщине, внушительной, как линкор Королевского флота, – миссис Теббит, супруге полковника Индийской армии Теббита (в отставке). Они с полковником были сторонниками железной дисциплины. Завтрак подавали ровно с половины седьмого до половины восьмого, а ужин – с семи до восьми тридцати вечера. Сама еда была такой, что армейский паек по сравнению с ней показался бы ужином в ресторане отеля «Савой», и лежала в желудке камнем. Входная дверь запиралась ровно в десять вечера. Правда, благодаря моей службе в армии и работе в Имперской полиции, хозяйка сочла меня достойным особой чести – собственного ключа.

Я отправился прямиком в свою комнату. Это было крошечное помещение со спартанскими условиями, почти келья монаха, только за вычетом близости к Богу: платяной шкаф, кровать, умывальник в углу, письменный стол и стул. На стене гравюра с английским сельским пейзажем, за окном – вид на соседний дом. Мои скудные пожитки почти ничего не добавили к этой скромной обстановке. Они все с легкостью умещались в объемный чемодан фирмы Pukka, который Сара купила мне в «Хэрродз» перед моим отъездом во Францию. Это был вместительный чемодан со множеством отделений для всего, что только может потребоваться джентльмену в заграничной поездке, а кроме того, очень прочный. Он мог бы выдержать прямое попадание немецкого снаряда, и на вашей одежде не появилось бы ни складочки.

Я снял ремень и кобуру, повесил их на спинку стула, затем открыл кран умывальника и плеснул чуть теплой воды себе в лицо.

Скинув и остальные предметы форменной одежды, лег на спину на кровать. У меня дрожали руки. Жажда усиливалась. Я повторял себе, что ждать осталось недолго, всего несколько часов. Перевернулся на живот, зарылся руками под подушку и задумался, уже не в первый раз, а что же я, собственно, тут забыл.

Ничто – ну разве что за исключением войны – не может подготовить вас к Калькутте. Ни страшные истории, которые рассказывают вернувшиеся из Индии джентльмены в заполненных дымом гостиных на Пэлл-Мэлл^[30], ни тексты журналистов и писателей, ни даже путешествие длиной в пять тысяч миль с остановками в Александрии и Адене. Когда вы встречаетесь с Калькуттой, она оказывается гораздо более чужой и странной, чем все, что только способен вообразить англичанин. Клайв Индийский^[31] назвал ее самым неприятным местом во вселенной, и это был один из наиболее благосклонных отзывов.

С городом что-то явно было не так. И дело не только в жаре и в этой ужасной влажности. Я начинал подозревать, что виной тому люди. Калькуттским англичанам свойственно особенное высокомерие, какое редко встретишь в других отдаленных уголках империи. Возможно, причина его – в близком знакомстве. Ведь англичане заправляли в Бенгалии уже полтора века и, судя по всему, считали местное население, а в особенности бенгальцев, достойными исключительно презрения. Полковник Теббит накануне развивал эту тему за ужином: «Из всех народов империи бенгальцы самые худшие. Никакого почтения, понимаете? Не то что пенджабские воины – те с радостью пойдут на смерть, не думая ни секунды, если прикажет сахиб! Нет, эти ваши бенгальцы сделаны из другого теста! Больно уж они умные. Все время какие-то интриги, заговоры… и разговоры. Зачем писать слово, когда можно целый абзац? Так они думают».

Насчет пенджабцев он был прав. Они действительно пойдут на смерть, если им прикажут. Я сам был тому свидетелем. Но одна лишь мысль, что люди, белые или черные, готовы запросто расстаться с жизнью по прихоти старших по званию, наводила на меня ужасную тоску, и если бенгальцы относились к вопросу иначе, я ничего не имел против. Более того, я, как полицейский, был рад, что есть люди, которые предпочитают разговаривать, а не драться.

Если верить полковнику, десять бенгальцев с печатным станком были опаснее для британского колониального правления, чем дюжина вооруженных подразделений сикхов или пуштунов. Не то чтобы я недооценивал способность печатного слова раздувать страсти, нет. Я все прекрасно понимал: я видел на своем веку достаточно пропаганды. Однако то, что даже сейчас там, в Англии, британские цензоры занимались тем, что запрещали фенианские книжки и калечили газетные статьи в промышленных масштабах, мне было не по душе. Но Индия – это не Ирландия. Может быть, здесь и правда нужно действовать жестче. В конце концов, смятая записка, найденная во рту Маколи, достаточно красноречиво иллюстрировала силу слов.

Запах жареной рыбы, донесшийся снизу, из столовой, прервал мои размышления. На моих часах было двадцать минут девятого. Я подумал, не пропустить ли ужин и не заменить ли его парой стаканов виски. Бутылка «талискера» стояла на полу возле кровати, и там еще оставалось больше половины. Но от виски я впадал в сентиментальность, и никто не мог гарантировать, что я остановлюсь после второго стакана.

Поэтому я встал, надел рубашку, побрился и спустился в столовую. За длинным обеденным столом еще сидели несколько постояльцев. На дальнем конце стола восседал полковник в окружении преданных слушателей. Я принес свои извинения.

– Не беспокойтесь, капитан Уиндем, – сказала миссис Теббит, поднимаясь, чтобы меня обслужить. – Мы знаем, что вы человек занятой. Кроме того, еды для вас осталось достаточно.

Ей нравилось суетливо меня опекать. Ведь не каждый пансион может похвастаться тем, что среди его гостей есть служащий полиции! Большинству подобных заведений приходилось довольствоваться обычной чередой разъездных торговцев и дельцов, приехавших из внутренних районов страны. Она вывалила мне в тарелку порцию серой рыбы и еще более серых овощей, и я, поблагодарив, стал прикидывать, как лучше подступиться к этому ужину.

Напротив меня сидел огненноволосый ирландец по фамилии Бирн, с которым я познакомился за ужином накануне. Он был торговцем, работал на манчестерскую текстильную компанию и большую часть времени проводил, разъезжая по стране и продавая свой товар местным лавочникам. Судя по всему, эти две недели в Калькутте были для него самой важной частью года. По правую руку от меня расположился острый на язык джентльмен по фамилии Питерс, стряпчий из Патны. В Калькутту его привело дело, которое рассматривалось в Высоком суде. Оба гостя поприветствовали меня кивком головы и вернулись к своей беседе.

– Съездите туда, не пожалеете! – с жаром говорил Бирн. – Чайные плантации на много миль вокруг. Сколько видит глаз. – Он обернулся ко мне: – Капитан Уиндем, я тут как раз рассказываю Питерсу, что в пятницу еду в Ассам, на чайные плантации. Они там совсем не такие, как у нас в Дарджилинге. Понимаете, те, что в Ассаме, – они низинные, они находятся на берегах реки Брахмапутры, а не в горах.

Он снова повернулся к Питерсу, который как раз был занят тем, что пытался спрятать кусок рыбы в овощах у себя в тарелке.

– И еще одна удивительная вещь. – Бирн расплылся в улыбке. – Время! – Он демонстративно посмотрел на свои часы: – Здесь, в Калькутте, сейчас половина девятого. И ровно столько же в Бомбее, в Карачи и в Дели. Более того – и во всех городах в Ассаме тоже половина девятого. Но не на чайных плантациях! Нет, сэр! Знаете, который час там?

Судя по виду Питерса, ему это было безразлично.

– Половина десятого! – радостно воскликнул Бирн. – Представьте себе! На час больше, чем во всей стране. Это так и называется: время чайных плантаций.

– И как же это вышло, мистер Бирн? – поинтересовалась миссис Теббит, поднимаясь, чтобы положить еще один кусок рыбы в тарелку Питерса. Она считала себя внимательной хозяйкой в лучших лондонских традициях и заботилась о поддержании приятной беседы между гостями пансиона.

– Видите ли, миссис Теббит, – отвечал мистер Бирн, – все дело в световом дне. Как вы знаете, сборщики чая работают в поле с первого луча солнца и до заката. Но Ассам настолько далеко на востоке, что солнце поднимается там в четыре утра, когда в Калькутте еще темно, и садится примерно в половине пятого. А владельцам плантации это неудобно. Они не хотят, чтобы их работники вставали, когда формально еще середина ночи. Потому и переводят часы на час вперед.

Миссис Теббит повернулась ко мне:

– Что скажете, капитан?

Мне не было абсолютно никакого дела до времени на плантациях, но социальные нормы гласят, что отвечать честно в такой ситуации – дурной тон. Поэтому я проглотил то, что было у меня во рту, и дал более-менее, как мне казалось, удобоваримый ответ – и уж точно более удобоваримый, чем рыба, приготовленная миссис Теббит:

– Наверное, это разумное решение.

– Чушь! – фыркнул полковник с противоположного конца стола. – Мальчик мой, оно какое угодно, но только не разумное. Мягкотелое – вот оно какое. В мое время мы и в три часа ночи спокойно вставали, если нам приказывали. Главная беда сегодня – никакой дисциплины! Пропала страна, совсем пропала.

За столом воцарилась тишина. Бирн и Питерс кивали, но в знак согласия или просто чтобы этот старый дурак наконец замолчал, было непонятно. В любом случае, их поведение, безусловно, было разумным.

После ужина супруги Теббит удалились в свою часть дома, а Бирн и Питерс позвали меня в гостиную, чтобы вместе выкурить по сигарете. Я отклонил приглашение. Дело в том, что с тех пор, как закончилась война, я и в лучшем своем состоянии был неважным собеседником, а когда мне срочно требовалась доза – тут и говорить не о чем. Я поднялся к себе, запер дверь и включил вентилятор на потолке. Потом сбросил ботинки, лег на кровать, закинул руки за голову и стал смотреть, как лопасти вяло описывают круг за кругом. Спать я и не думал. Ночь стояла душная, я был на грани. Через какое-то время уже в сотый, наверное, раз взглянул на часы. Еще оставался как минимум час до того, как все остальные обитатели дома отправятся на боковую.

Время тянулось мучительно медленно. Мне отчаянно была нужна порция. Ее требовали и тело, и ум. Без нее я не мог нормально спать, меня преследовал один и тот же кошмар. Наш окоп под нескончаемым артиллерийским огнем. Вопли раненых. Снаряд падает от меня в двух шагах, меня сбивает с ног. В следующую секунду я лежу на спине на дне окопа и тону в вязкой черной жиже. Пытаюсь всплыть, изо всех сил стараюсь подняться, но безрезультатно. Грязь не пускает меня, я погружаюсь все глубже, все более отчаянно пытаюсь за что-нибудь уцепиться. Тщетно ищу опору для руки, для ноги, хоть что-нибудь твердое, – но вокруг только скользкая вонючая грязь. Силы покидают меня. Легкие, кажется, вот-вот взорвутся. Я чувствую, как смерть хватает меня за горло. Сейчас я умру. Утону в этой коварной, смердящей трясине на дне окопа. Зрение отказывает мне, в глазах темнеет. Я перестаю бороться. Я сдался. Нет, не сдался, – смирился. Смерть станет избавлением. Я больше не могу сдерживать дыхание. Я вдохну полной грудью и покончу с этим. И тут, в этот последний миг, меня хватают чьи-то сильные руки. Тянут вверх. Я оказываюсь на воздухе, почти задохнувшийся, но живой. Снаряды все еще падают. Меня без лишних церемоний прислоняют к стене окопа. Лиц своих спасителей я не вижу. Я перевожу дыхание. Рядом лежит чье-то тело, лицо присыпано землей. Меня охватывает страх. Кое-как подползаю к нему. Отчаянно, как сумасшедший, отряхиваю грязь с лица. Пустыми, мертвыми глазами на меня смотрит Сара.