6

Вокруг больницы зимой и летом, осенью и весной веет специфическим, не очень приятным запахом. Его не сравнивают с другими запахами, – должно быть, это невозможно, – просто говорят: «больничный». Кто только не слышал слов: «Терпеть не могу этого больничного запаха».

Однако сегодня в палатах удивительно свежо пахнет яблоками, словно в каждой свалили по возу аниса или антоновки. Больные, как бы умиротворённые этим ароматом, лежат тихо, без стонов. Они уже достаточно натерпелись и физической боли и душевных мук, у некоторых и надежд на выздоровление мало, но в эту минуту они не думают ни о чём грустном, только бы не закрывали окон в яблоневый сад! Правда, в палатах чуть сквозит, но этот запах яблок так сладок, навевает так много воспоминаний, что не чувствуются ни сквозняк, ни излишняя прохлада.

Полы тщательно вымыты, палаты чисто убраны, постели, салфетки – всё белоснежное, сменили больным и бельё. После санитарок палатные сёстры, а потом сама старшая сестра ещё и ещё раз заходили в палаты проверять порядок. Вскоре прекратилась беготня санитарок и сестёр. Всюду установилась почтительная, торжественная тишина, какая бывает только перед профессорским обходом.

Асия, натянув одеяло до подбородка, лежала, не отрывая возбуждённого взгляда от двери. Когда в соседних палатах послышался голос профессора, её охватило ещё большее волнение. Она пришла к профессору с надеждой, а после разговора с ним едва тлеющая надежда стала превращаться в уверенность. Проснётся Асия ночью и сразу вспомнит приём у профессора, снова слышит каждое его слово, представляет каждый его жест, выражение лица… Нет, кажется, профессор не обманывает её, она и вправду поправится. Асие очень, очень хочется выздороветь. Но почему она не рассказала профессору или Магире-ханум всё, что её тревожит? Может быть, сегодня рассказать. И тут мгновенно её глаза наполнились слезами жалости к себе, а щёки зарделись от стыда.

Вот в дверях палаты показалась уже знакомая высокая фигура профессора. У него седые, коротко подстриженные усы, на груди висит фонендоскоп. Профессора сопровождает целая свита врачей – мужчин и женщин. Асия совсем съёжилась.

– О, и здесь, оказывается, пахнет яблоками! – оживлённо воскликнул профессор. – Чудесный запах! Мария Митрофановна, что вы скажете на это? – обратился он к лежавшей на первой кровати пожилой женщине. И тут же перевёл взгляд на её соседку, молоденькую женщину. – Скажите, Карима-апа, какими яблоками пахнет?

– Яблоки пахнут яблоками, – невольно рассмеялась Карима.

– Нет, дорогая! Сорт тоже надо знать. Возьмите антоновку – у неё же свой, неповторимый аромат. Если положить антоновку в бочку с квашеной капустой да съесть после бани… М-м-м! В деревне это яблоко зарывают на зиму в сено. Вынешь из сена в январе или в феврале – антоновка благоухает всеми ароматами лугов.

У Абузара Гиреевича такое весёлое лицо, словно он только о яблоках и думает. А на самом деле его быстрые, внимательные глаза уже успели обежать все койки и определить самочувствие больных. Он внимательно слушал доклад лечащего врача, иногда кивал в знак согласия, иногда погружался в раздумье. Он как-то по-своему осматривал больных, по-особенному выслушивал их объяснения, чуть склонив голову набок. А когда обращался к сопровождающим врачам – горел желанием убедить их в своих заключениях.

И всё же Асие порядком наскучило смотреть на одно и то же. Из всей группы врачей она выделяла одну молодую женщину. Да, да! Это её видела Асия на лестнице в тот день, когда поступила в больницу. Но тогда девушка волновалась и плакала, не могла рассмотреть как следует. Другое дело – сегодня. На первый взгляд эта женщина походит скорее на грузинку, нежели на татарку: слишком густые чёрные волосы, правильный овал лица, ровные, в ниточку брови. Только нос не удлинённый, без горбинки, а прямой, изящный. Если эта девушка и татарка, то она безусловно из окрестностей Нурлата, только там родятся такие красавицы. В прежние времена старики говорили о них: «О, эта благородной кости». Впрочем, этих тонкостей Асия уже не знала.

Профессор направился к её койке. Девушка ещё старательней натянула одеяло, выставив только лоб да глаза.

– Здравствуй, Асенька, – совсем по-домашнему сказал профессор, присаживаясь к ней. – Что ты запряталась? Ну-ка, дай руку… – Он стал считать пульс. – Не надо волноваться, Асенька, – видишь, и пульс участился.

Магира-ханум пустилась было в объяснения, но профессор движением руки остановил её. Вставая, мягко улыбнулся больной, сказал шутливо:

– Эх ты, пугливая лань!

И обратился к молодой женщине, привлёкшей внимание Асии:

– Вам передали моё распоряжение? В таком случае оставляю Асию на ваше попечение, – и перешёл к следующей больной.

Гульшагида склонилась над Асиёй, шепнула:

– Успокойтесь. Я приду к вам. Всё объясню.

В мужском отделении профессор зашёл прежде всего к Исмагилу Хайретдинову. Исмагил уходил на войну здоровенным парнем, настоящим богатырём. Участвовал во многих боях, был бесстрашным воином. Уже в конце войны, форсируя одну из германских рек, он провалился под лёд, захлебнулся. Кто-то всё же успел вытянуть его за ворот шинели, влил в рот спирту и оставил на льду: некогда, если жив – очнётся. Исмагил пришёл в себя только в госпитале. Впоследствии он хоть и поднялся на ноги, но прежнее здоровье не вернулось к нему. Сейчас он страдает несколькими болезнями: кровяное давление не падает ниже двухсот тридцати, душит астма, очень плохо и с почками – одну совсем удалили, другая еле работает. Он мучается уже семнадцать лет и, несмотря на постоянное лечение, тает как свеча. Остаётся только поражаться живучести и терпению этого человека.

«Это страдалец войны», – говорил профессор врачам, когда заходила речь об Исмагиле. Но самого Исмагила профессор неизменно подбадривал: «А ты сегодня совсем молодец!»

Тагиров осматривал не каждого больного, но едва он показывался в палате, все затихали. Слышались только вопросы профессора и негромкие ответы того, кто подвергался осмотру. Пожалуй, только Шайхук держался свободно. Вот и сегодня он шепнул что-то смешное своему соседу. Чуткий Абузар Гиреевич услышал шутку, тоже улыбнулся, но погрозил Шайхуку. Этого старого токаря он знал давно и любил. Однажды, ещё до войны, в больничной лаборатории сломался валик заграничного медицинского аппарата. Каким только мастерам не показывали, – ни один не брался починить. А Шайхук оглядел бегло и сказал:

– Можно выточить валик; почему же нельзя? Заграницей ведь тоже люди делали.

И действительно, выточил с изумительной точностью. Он делал и многое другое для лаборатории Абузара Гиреевича. Профессор, встречаясь с токарём, первым снимал шляпу.

И вот теперь Шайхук попал в больницу – самому понадобился ремонт. На этот раз за дело взялся профессор.

В конце обхода Абузар Гиреевич со всей своей свитой вошёл в палату, где лежали с инфарктом миокарда.

– Ну, здесь-то я уж никак не ожидал увидеть похитителей яблок, – с улыбкой сказал профессор. – Перед яблоками, оказывается, никто не устоит. Ну, здравствуйте!

Если в палате нет тяжелобольных, не надейтесь, что артист Любимов будет лежать прикусив язык. Как только состояние Зиннурова немного улучшилось, так и у Николая Максимовича, которому, как он сам выражался, скука и молчание противопоказаны, развязался язык.

– Против правды не пойдёшь, в картошке кости не найдёшь, Абузар Гиреевич, – сейчас же отозвался артист на шутку профессора. – Чтобы я не бегал в сад, Магира Хабировна велела санитарке отобрать у меня штаны, но ради яблок я не посчитался с такими неудобствами, всё же сиганул в сад.

Профессор от души рассмеялся, а смущённая Магира-ханум укоризненно взглянула на артиста, но тот не переставал сыпать словами:

– Ах, профессор, сколько же красивых женщин вы привели сюда, чтобы показать меня! Тамара Ивановна, – обратился он к врачу-невропатологу, – прикройте, пожалуйста, ваши чёрные глазища. Они могут свести меня с ума. Ах, до чего же я дожил! – глубоко вздохнул шутник. – Ладно, глядите, разрешаю, – перед вами благородный больной. Его юбилей отмечали во всесоюзном масштабе, в награду преподнесли воз адресов, два воза ваз, семь часов и неисправный телевизор.

– Об этом, Николай Максимович, расскажете потом, – остановил профессор. – А сейчас поговорим о вашем сердце.

– Что – сердце? То стучит, то замрёт. Иногда два раза стукнет и встанет. Это, я думаю, верный признак выздоровления. Вон и Гульшагида Бадриевна может подтвердить.

Гульшагида промолчала. Этого говоруна трудно унять.

Магира-ханум протянула профессору ленту последней электрокардиограммы. Разглядывая её на свет, профессор шутливо сказал:

– Ну, что ж вы замолчали?

– О чём тут говорить, – вздохнул артист. – Всё записано в этой всесильной ленте. Кажется, мои дела плохи.

– Да, – не переставал улыбаться профессор, – придётся, пожалуй, вызвать хирурга, чтобы зашить вам рот.

Он передал ленту Магире-ханум, легонько коснулся руки Николая Максимовича. Это был ласковый и ободряющий жест.

– Полежите ещё денька два-три, потом разрешим ходить. Дела у вас идут на поправку.

Профессор пересел к авиаинженеру Андрею Андреевичу Балашову. Большая, наголо бритая голова больного сливалась с белизной подушки.

– Ну, скованный богатырь, как самочувствие? – обратился к нему профессор.

– Сняли бы с меня оковы, Абузар Гиреевич, – улыбнулся инженер; это была улыбка мужественного человека, попавшего в беду.

Профессор приподнял свисавшую с его кровати лямку, попробовал, исправно ли работает замок.

– Очень удобная вещь, – похвалил Тагиров. – Нельзя ли вашим мастерским заказать ещё несколько пар, Андрей Андреевич?

– Почему же нельзя, если не поскупитесь в цене, – пошутил Балашов.

Магира-ханум доложила, что инженер плохо спал ночью, бредил, жаловался на боль в пояснице. Болей в области сердца почти нет, одышка в последние дни не давала о себе знать. Тоны сердца ясные. Больной просит разрешения ложиться на бок. Несмотря на запрет, он всё же работает.

– То есть как работает? – насторожился профессор.

Магира-ханум откинула край одеяла. Под ним лежала стопка книг, справочников. Была даже маленькая чертёжная доска. Карандаш, чтобы не упал, был привязан ниткой к койке.

– Это что, конструкторское бюро? – вскинул брови профессор.

Хорошо ещё, что Магира-ханум не знала о большем нарушении режима: к Балашову регулярно приходили люди с завода; если их не пускали к больному, они ухитрялись проникать через чёрный ход, забирали бумаги с расчётами, которые передавал им Балашов.

– Не могу лежать без работы, Абузар Гиреевич, простите, – покаялся инженер.

Все ожидали вспышки гнева у профессора, а он только предупредил строго, чтобы больной не утомлялся. Любимый труд, объяснил Абузар Гиреевич, самое лучшее лекарство.

– Сколько времени он лежит на спине? – осведомился профессор и, получив ответ, сунул в уши концы трубок фонендоскопа. Он тщательно прослушал Балашова, задал ещё несколько вопросов, затем встал, выпрямился, сказал Магире-ханум: – По-моему, следует разрешить ему лежать на боку.

Этой минуты Балашов ждал с нетерпением. Постоянно лежать на спине было для него ужасным мучением. Грудь словно придавлена тяжёлым камнем, позвоночник как бы оцепенел, повернуться бы на бок хоть на одну минуту, не сесть – где уж там! – просто повернуться на бок, – это желание, казалось, было сильнее жажды в знойной пустыне. Вон Николай Максимович может лежать на боку, сколько душа желает, – и артист представлялся Балашову самым счастливым человеком на свете. И вот настала желанная минута и для Балашова. Но вдруг он оробел, не решался пошевелить ни рукой, ни ногой.

Авиаинженер Балашов немало летал; однажды ему пришлось сажать самолёт на «брюхо» – в воздухе отказал мотор. Спасение в одном – умело приземлиться. Однако с приближением к земле возрастала опасность катастрофы. Хотелось нажать на рычаги и снова поднять самолёт в воздух… Вот и сейчас Балашов переживал столь же мучительное чувство. Лоб его покрылся испариной, он уже хотел просить Абузара Гиреевича, чтобы тот отменил своё решение до следующего обхода. Ведь немало ходило рассказов о том, как больные инфарктом погибали при неосторожной попытке встать или повернуться.

– Ну-ка, братец, давай потихоньку, – сказал профессор и начал осторожно помогать больному. Магира-ханум, Гульшагида, Вера Павловна тоже не остались безучастными. В палате стало тихо-тихо. Казалось, и больные, и врачи затаили дыхание.

Балашов переборол себя, медленно повернулся на правый бок и тут же заулыбался: земля! Но лицо профессора было ещё сосредоточенным, он не выпускал руку больного, потом ещё раз прослушал его сердце и лишь после этого вздохнул с облегчением:

– Вот так!

И в ту же секунду у всех оживились лица. Артист дал волю чувствам – сцепил ладони, потряс ими.

– Андрей Андреевич, поздравляю!

Балашов принялся благодарить врачей, но Абузар Гиреевич перебил:

– Потом, братец, потом, – и вместе со стулом повернулся к соседней койке, на которой лежал Зиннуров: – Как самочувствие, Хайдар?

Это был уже третий или четвёртый осмотр профессором Зиннурова. И каждый раз, когда Абузар Гиреевич садился у изголовья Хайдара, и в голосе его, и в выражении лица, и в движениях рук появлялась какая-то особая теплота, даже нежность, – эту гамму чувств невозможно передать словами.

Состояние Зиннурова по сравнению с первыми днями заметно улучшилось. Боли в области сердца уменьшились, дышать стало легче. Только сон всё не налаживался: больного мучали неприятные сновидения, он бредил, метался. Сегодня ночью невыносимо давило грудь. Лицо, руки до сих пор бледные, пальцы дрожат. Ритм пульса на руке неровный, а пульс сонных артерий не прощупывается. Тоны сердца глухие, и хрипы в легких ещё остались. Но профессор подметил и нечто другое, ободряюще сказал:

– Думаю, что вы уже миновали чёртов мост. – И, слегка коснувшись исхудавшей руки больного, добавил: – Поправитесь, ни о чём плохом не думайте. Мадина-ханум передаёт вам большой привет и ждёт в гости. Фатихаттай готовит варенье из чёрной смородины.

Больного, лежавшего на крайней койке, профессор осматривал в первый раз. Это был странный человек. Через широкий лоб его, от одного уха до другого, как обруч, тянулся красный след. Лицо сумрачное, взгляд тяжёлый. Магира-ханум доложила, что больного после сердечного приступа привезли на машине «скорой помощи», лекарства сняли боль в сердце. Электрокардиограмма была недостаточно выразительна.

«Где я видел этого человека с «красной чалмой»? – пытался вспомнить профессор. И вдруг – словно пелена упала с глаз. 1937 год. Полночь. Профессора подняли с постели и увезли в закрытой машине. Потом вот этот человек с «красной чалмой» допрашивал его. В то время он не был таким седым, истомлённым. Но и сейчас – тяжёлый взгляд, язвительная усмешка остались теми же… Через три месяца профессора выпустили из тюрьмы, взяв с него расписку о невыезде из города. Не прошло и двух месяцев, как его снова забрали и он опять предстал перед этим человеком с «красной чалмой». Но вскоре его отпустили домой и больше никогда не тревожили. И вот сегодня, через столько лет, они встретились снова.

Держа в левой руке часы, профессор стал считать пульс больного. Сто двадцать!.. Значит, он тоже узнал и волнуется.

– Не беспокойтесь, – закончив осмотр, сказал профессор, – сердце у вас хоть изношено, однако, при соблюдении режима, ещё можно жить да жить.

Больной не проронил ни слова, только неприятно усмехнулся.

– У вас нервное истощение. Это и отразилось на сердце. Полечим – и спазмы пройдут. И печень вам надо лечить.

Обход закончился. Больной остался лежать молча, не двигаясь, безучастно глядя своим тяжёлым взглядом в потолок.

Эта неожиданная встреча, надо признаться, взволновала Абузара Гиреевича, и у себя в кабинете он не сразу успокоился. Да, судьба его в сравнении с другими судьбами оказалась гораздо легче в те тяжёлые времена. В своё время он объяснял это тем, что другие были виновны, а за ним не нашлось никакой вины перед народом, перед страной. Должно быть, на него пало какое-то ошибочное подозрение, но власти разобрались – и его оставили в покое. Значительно позже, когда были преданы широкой гласности факты грубого нарушения законности, он и сам перестал понимать свою судьбу. Каким образом беда миновала его? Дело счастливого случая?.. Он так и не мог найти ответа. И решил больше не думать над этим.

В кабинет вошёл необычайно расстроенный главный врач больницы Алексей Лукич Михальчук.

– Я не вынесу этого! – пожаловался он. – Эта Султанмуратова сведёт меня с ума. Наседают со всех сторон… Расстроили мою жену, плачет… Давайте положим хоть в коридор, Абузар Гиреевич.

Бедняга Михальчук даже похудел, небрит, в глазах беспокойство.

– Я не могу этого сделать, Алексей Лукич, – спокойно возразил профессор.

– Но ведь я тоже человек! – вырвалось у Алексея Лукича. – У меня тоже есть нервы!.. С утра до вечера не дают покоя. Скажу – пусть привезут эту старуху.

– Если вы положите в больницу человека, не нуждающегося в лечении, я немедленно уйду отсюда! – стоял на своём Абузар Гиреевич. – Моё призвание – лечить действительно больных, а не потворствовать капризам.

Несчастный Алексей Лукич обхватил руками голову.