14

Вся больница погрузилась в траур. Санитарки, сёстры, врачи – все ходят понурые, опустив глаза, лица у всех сумрачные, разговоры ведутся вполголоса. Обычно Диляфруз своей быстрой, лёгкой походкой, ласковой улыбкой оживляет настроение в палатах, вносит бодрость в сердца больных. Но сегодня и она ходит как тень. Ни на кого не взглянет, не поднимет длинных ресниц, лучистые глаза её заволокла печаль. Примолкли и другие больные – кто мог сказать, что творилось в эти минуты в их сердцах? В больнице тихо-тихо. Если нечаянно уронят что-нибудь, все вздрагивают.

На улице тускло, холодно. Тёмно-синие тучи закрыли солнце; в саду между голыми ветвями деревьев свистит ветер. Его вой слышен во всех палатах, он вселяет в больных ещё большую тревогу. Их взгляды, устремлённые в потолок, становятся ещё тяжелей и мрачней. В такие минуты лучше не смотреть в глаза больным: они глубоко погружены в свои безрадостные мысли, оставаясь наедине со своим недугом, они ничего не просят и не требуют от других, и вряд ли верят сейчас врачам и сёстрам.

В кабинете Алексея Лукича идёт утренняя планёрка. Врачи слушают объяснения Салаха Саматова, который дежурил в те часы, когда умерла Чиберкеева. Он даёт объяснение так невозмутимо и беззаботно, будто ничего особенного не произошло. Он старается свалить всю вину на больную; дескать, если бы она не была такой глупой и не стала бы пить зелье после первого предупреждения, беды бы не случилось.

– Почему вы считаете, что она умерла от разрыва сердца, испугавшись бродившего в коридоре Исмагила? – спросил Абузар Гиреевич, когда Саматов кончил говорить. – Вскрытия ещё не было, но, по-моему, она умерла от отравления. Узнав, что больная выпила снадобье, вы должны были немедленно сделать ей промывание желудка и принять меры против возможного отравления.

– У меня создалось впечатление, что она просто одурманена или даже пьяна, и до утра протрезвится, – отвечал Саматов. – И потом – ведь это не единственный случай в медицинской практике… – В глазах Саматова замелькало беспокойство, он начал оглядываться по сторонам, ища поддержки.

– Есть показания, что больная начала беспокоиться с одиннадцати часов вечера, – продолжал неумолимо изобличать профессор. – Она требовала позвать меня или Магиру-ханум. Почему вы не дали нам знать о требовании больной? Откуда у вас такая самонадеянность?

– Абузар Гиреевич! – крикнул Саматов. – Беспокоить вас среди ночи!..

– Когда больной в тяжёлом состоянии, для врача не существует ни дня, ни ночи! – резко оборвал его профессор. – Вы должны это знать, Салахетдин. Вообще непонятно – что вы сделали для спасения больной? О чём вы думали?

– Я сделал всё от меня зависящее, Абузар Гиреевич! – из последних сил оправдывался Саматов, впрочем, не сбавляя развязности. – Чем обвинять меня во всех грехах, лучше бы навели порядок в отделении Магиры Хабировны. А куда смотрела Гульшагида Сафина, которая дежурила днём, когда больным приносили передачу? Ведь она была предупреждена о том, что за Чиберкеевой надо строго следить…

– Салахетдин, – перебил его профессор, – не пытайтесь уйти от ответственности. О порядках будет особый разговор… Разговор будет и о том, почему мне не докладывали об исключительно угнетённом состоянии больной в последние дни. Со всех спросят ответ. Разговор сейчас о другом. По-моему, можно было спасти Чиберкееву в эту роковую ночь. Вы этого не сделали, Саматов! Это – позорное равнодушие! Больше того – это преступление! Я думаю, вы и сами должны согласиться с этим… Вы, Салахетдин, не можете больше оставаться лечащим врачом. Вам нельзя доверять самое дорогое – жизнь человека. Нельзя!

– Абузар Гиреевич! – выкрикнул сражённый Саматов. Заносчивый, спесивый Салах вдруг заскулил, как испуганный пёс: – Разве я один виновен… Вы хотите свалить на меня одного общую вину, сделать меня козлом отпущения…

– Нет, Салахетдин, это не так: виноваты и я, и Магира-ханум. Может быть, и Гульшагида в чём-то недосмотрела… Повторяю – все будем отвечать. Однако в решающую минуту больная была в ваших руках, и вы отнеслись к её судьбе равнодушно, чёрство, вот в чём дело!

– Вы всегда меня…

– Согласен – это не первое предупреждение! Если бы вы были более серьёзны, чувствовали свою ответственность, давно бы сделали для себя вывод. Тогда не произошло бы и этого несчастья.

Саматов с надеждой посмотрел на Алексея Лукича. Главврач знал, что у Саматова есть сильные покровители вне больницы, и обычно избегал выступать против него. Но сегодня даже он не решился открыто защищать виновного.

Почувствовав внутреннюю неустойчивость Алексея Лукича, Саматов пустил в ход свои испытанные средства – демагогию и шантаж, не раз выручавшие его в трудные минуты.

– Вы просто мстите мне, – заявил он, не моргнув глазом.

– Надо всё-таки уважать и себя и коллег, Салахетдин! – с глубокой обидой ответил за всех профессор. – Наглость не украшает человека.

– Нет, дорогой профессор! – перешёл в наступление Саматов. – Вы сегодня взваливаете всю вину на меня, вместо того чтобы обвинить Магиру Хабировну и Сафину. Вы пристрастны! Делите врачей на две группы: одни – ваши любимчики, это те, кто низкопоклонствуют перед вами…

Врачи гневно зашумели. Алексей Лукич поднялся с места и, побагровев, сказал:

– Салах Саматович, сейчас же извинитесь перед коллегами и прежде всего перед Абузаром Гиреевичем!

Салах, насмешливо глянув на него, ответил:

– Я не трус, как вы! Я сумею, где надо, сказать своё слово!..

Теперь и планёрка была воспринята в больнице как ещё одно чрезвычайное происшествие.

* * *

О бессмысленной смерти Чиберкеевой велось много разговоров и споров и среди врачей, приехавших на курсы усовершенствования, – такое из ряда вон выходящее событие не могло пройти безболезненно.

Гульшагида, явившись в понедельник в больницу, ещё не знала, что её имя тоже упоминалось на планёрке. А когда узнала, оторопела. Побежала к Магире-ханум. Но в терапевтическом отделении её не было. Заглянула в палату медсестёр. Здесь одиноко сидела очень грустная Диляфруз. Гульшагида заметила даже, что она украдкой вытирает слёзы.

– Расскажи толком, Диляфруз, что случилось? – недоумевала встревоженная Гульшагида.

Диляфруз ответила очень странно:

– Скоро всё узнаешь. Наверно, тебе и самой захочется плакать… – Встала и вышла.

Это было сказано с глубокой обидой и болью. Недружелюбный, холодный взгляд, брошенный девушкой через плечо, особенно поразил Гульшагиду. Что же это такое? Неужели она чем-то неосторожно обидела Диляфруз? Или тут скрыто что-то более серьёзное, ещё неизвестное Гульшагиде?

Она вышла в коридор. На диване у окна сидела Асия, опершись о подлокотник. Она задумалась, рассеянно смотря в окно.

– Почему ты сидишь в одиночестве такая грустная, Асенька? – спросила Гульшагида.

– Не могу войти в палату, – всё Аниса-апа перед глазами. Когда была жива, терпеть её не могла, а теперь жалко… – Асия утёрла слёзы кончиком рукава. – Вот и Диляфруз тоже…

Утешая девушку, Гульшагида всё же спросила:

– А при чём тут Диляфруз?

– Ах, не спрашивайте… Она как-то странно ведёт себя. Не будем о ней… Мне очень грустно, Гульшагида-апа. Всякие мрачные мысли приходят в голову… Если у вас есть немного времени, поговорим о другом. Вы не рассердитесь на меня?

Гульшагида покачала головой.

– Почему я должна сердиться на тебя?

– Вначале я оставила очень плохое впечатление о себе, правда? Я действительно какая-то странная. Многие меня совсем не понимают.

– Я не люблю думать о людях плохо, Асия. А потом – мы врачи. Этим многое сказано…

– О вас здесь говорят разное, – вдруг сказала Асия. – Будто вы дочь какого-то очень богатого человека, потому и гордая.

Тень задумчивости легла на лицо Гульшагиды. Что за странные сплетни ходят о ней? Кому нужны эти выдумки?.. Она посмотрела куда-то вдаль, на видневшиеся за окном белые облака. Вот такие же белые облака застилали небо в тот день, когда унесли хоронить её мать. Гульшагиде было тринадцать-четырнадцать лет. Она долго плакала и всё думала о том, почему доктор не смог вылечить её любимую маму. Куда она, круглая сирота, денется, где найдёт приют?..

– Я, Асия, действительно дочь очень богатых людей, – справившись с собой, серьёзно и задумчиво сказала Гульшагида. – Когда я осиротела, меня растил и воспитывал народ. А народ – он большой и очень богатый…

– А потом что было с вами?

– Что было потом, Асия, я расскажу когда-нибудь после.

– Вы не доверяете мне, думаете, что не сумею сохранить вашу тайну? – обиделась девушка.

– Нет, нет, Асия! Если говорить о моей личной жизни, в ней нет никаких тайн. Просто мне ещё многое неясно и самой. Потому мне и трудно говорить о себе. А вот вы – другое… Вы ещё не успели познать теневых сторон жизни. И если у вас есть любовь в сердце, она должна быть очень, очень чистой. Вам, пожалуй, было бы легче рассказать о себе.

– Ой, почему вы так думаете?

– Потому, что успела узнать вас, привыкла к вам. Вы способны на глубокие, сильные, честные чувства.

– Вы очень уж высокого мнения обо мне, Гульшагида-апа, – зарделась от смущения и радости Асия. – Значит, рассказывать? А с чего начать?

– С чего хотите. В жизни, особенно в любви, каждый момент прекрасен.

– Ой, не знаю… Я многим ребятам нравилась. Мне говорили, что я красивая, – засмеялась Асия. – Разве может быть красивой худая, болезненная девушка с длинной, как у гуся, шеей? Видно, любили меня не за красоту, а за хорошую игру на гармонике. Не задевали меня, побаивались моего своенравного характера, – ведь мне недолго было разругать в пух и прах слишком навязчивого парня. Но как я ни сердилась на парней, они всё же интересовались мной… Года два-три я жила легко и беспечно, опьянённая своей юностью и вниманием ребят. Всё мечтала о консерватории, а учиться поступила… в техникум связи. Два курса уже закончила. Но эта специальность оказалась мне не по душе. Всё подумываю, чтобы уйти из техникума. А куда – ещё сама не знаю. И вообще не знаю, что будет со мной… Из-за болезни целый год вовсе не могла учиться. И вот – опять осень… Другие учатся, а я всё ещё валяюсь в больнице.

Асия помолчала, худенькой рукой убрала упавшую на лоб прядь волос и вдруг улыбнулась.

– Теперь, возможно, всё идёт к лучшему. Я познакомилась с одним студентом из мединститута. Этот парень на первый взгляд ничем не выделялся. Простой, застенчивый паренёк, ходил, опустив глаза, Ильдаром его зовут. Вот этот Ильдар как-то незаметно и оттеснил всех прежних моих поклонников. Я стала думать только о нём. Два года дружили. Он несколько раз делал мне предложение, но я говорила: «Подожди, вот кончим учиться…» Он был уже на четвёртом курсе. И вдруг решили перевести его в Военно-морскую медицинскую академию. Я очень рассердилась на него, заявила: «Или я, или академия». А он отвечает: «И ты, и академия».

– Мы поссорились, – продолжала Асия свой рассказ и на глазах Гульшагиды будто взрослела с каждым словом. Она говорила серьёзно, рассудительно. – Знаете, я решила проучить его. В этом возрасте все мы, девчонки, не прочь проявить свой норов и власть над парнем. «Ах, так! Ну, посмотрим!» – сказала я. И перестала встречаться с ним. Вот так я и дурила… Он уехал в академию. Потом посыпались письма. Сперва мне нравилось играть роль несправедливо обиженной девушки, а у самой душа так и пылала. Наконец не выдержала – стала и сама писать ему. Так прошёл ещё год.

В тот день, когда я легла в больницу, Ильдар проездом остановился всего лишь на два дня в Казани. После года разлуки… Но он никак не мог задержаться. Опять мы расстались, не проговорив и двух часов. Он сказал мне о том, что плавает врачом-практикантом на подводной лодке, а я ему… о том, что ложусь в больницу. Прежде я никогда не говорила ему о своей болезни. И в письмах не писала. По правде говоря, я виновата перед ним. Я боялась потерять его. Надеялась, что до окончания учёбы поправлюсь. Только поэтому и скрывала болезнь… И вот он своими глазами увидел, что я серьёзно больна. Он ведь через год-два сам станет врачом. Понимает, что значит комбинированный порок. Но мне кажется, он не совсем поверил в мою болезнь. Думает, я что-то скрываю от него. Впрочем, не знаю… Трудно отгадать его мысли. При расставании я сказала ему: «Прощай», – вы ведь знаете, в каком смысле русские говорят это слово. Он ответил мне: «До свиданья». Я сказала ему: «Пусть между нами останется только дружба». А он в ответ: «И дружба, и любовь».

На глаза Асии набежали слёзы, и, глядя на Гульшагиду этими полными слёз глазами, она продолжала:

– Вчера пришло письмо от него. Нет ничего тяжелее, чем лгать любимому человеку! А я ведь ему до сих пор так и не сказала всего… Как я не верю в своё счастье, в здоровье… Ужас! – воскликнула она и замолчала, закрыв лицо руками. – Я не могу по-настоящему плакать, но если бы вы знали, как мне тяжело… С одной стороны, меня мучает совесть, с другой – жаль себя… Ильдара тоже жаль… Вот теперь вы обнадёжили меня. Хочется верить вам, очень хочется, но я боюсь…

В коридоре показался Абузар Гиреевич. Он окликнул Гульшагиду.

– Мадине-ханум опять что-то нездоровится. Она всё же хочет видеть вас. Заглянули бы к нам, право… – Заметив, что Гульшагида удивлена его настойчивостью, с улыбкой добавил: – Если вы и на этот раз не зайдёте, наши женщины не пустят меня в дом. Вы должны немножко пожалеть меня, старика…

Пожалеть?! Разве в этом дело? Разве только жалость у неё в сердце?.. Когда рухнули мечты, выношенные во время прогулок по Федосеевской дамбе, только один уголок во всей Казани – дом Тагировых – оставлял ей ещё какую-то надежду. Это была последняя надежда, и потому она казалась особенно дорогой, – последняя, дорогая, но и… страшная. А если и она не оправдается?.. Гульшагида уже собиралась молча увезти эту надежду с собой в Акъяр, потому что знала: всё равно ей не забыть Мансура, не выкинуть из сердца. В длинные зимние ночи она будет согревать себя искоркой надежды. Нужна же человеку хоть какая-нибудь надежда! Но вот она пойдёт к Тагировым. И вдруг убедится, почувствует, что и капли надежды не осталось на её долю. Как же она будет жить?..

Так идти или не идти? Сегодня в больнице ей нечего делать, она могла совсем не являться сюда.

– Хорошо, Абузар Гиреевич, я приду, – сказала и сама испугалась своего голоса.

Потом подошла к Асие, шепнула ей на ухо:

– Мы с тобой ещё поговорим, Асенька. Ты пиши ему письма… Обязательно пиши! Как прежде писала, так и сейчас пиши. Твоё счастье ещё впереди! А моё… моё не знаю где…