О, черт, снова я здесь! Т-т-ттт-только не сквернословь, в твоем положении не пристало. Но видела я его взаправду или только показалось? Знала бы, что так ненадолго видимся, присмотрелась бы повнимательней, уже соскучилась. Когда теперь увижу тебя, удастся ли сохранить способность видеть? И покурить нельзя. Но и то хорошо, что не до конца умерла. Впрочем, в этом я почти никогда не сомневалась. Я сейчас должна уметь передвигаться невидимкой – скажи еще, что ты об этом не мечтала. Знать бы только – как? Ладно, потом разберемся. Может, встречусь еще с какой душой – так ведь я теперь называюсь? – пообщаемся, – не я же одна сегодня умерла. Думается, вместе мы сообразим, как быть. Своего Вергилия я вряд ли заслужила. А у тебя был такой усталый вид. На самом деле это было или нет, я все равно чувствую, что ты обо мне думаешь сейчас. Во всяком случае, меня эта мысль греет. Холодновато лежать на голом кафеле без одежды. Даже стены и пол из сплошного кафеля. Надо додуматься, чтобы оставить человека одного среди этой каменной бездушности. Я вспомнила? или представила? – но очень живо, – когда я рождалась, был этот же кафель. Меня положили на него после всего, что мне пришлось пройти. Я была вся в крови, как недавно, и меня оттирали такой же колючей мокрой губкой. Я относилась к своему уютному существованию, как к должному, пока не появилась первая угроза. Это было чудовищно. Ни с того ни с сего, без малейшего повода с моей стороны, доброжелательный, казалось бы, мир вдруг взбунтовался. Тогда я впервые почувствовала, что я и мир – это не одно и то же. Вначале на меня просто стало давить со всех сторон, и я в панике старалась сохранить равновесие. Потом меня завертело в необъяснимом бешенстве, больно сжимало со всех сторон, крутило и рвало, где-то раздавались страшные крики – не мои, – но я знала, что это такое, они тоже раздирали меня, все ополчилось против, пока тупые боли не заслонила одна острая. Она была мною, она была всюду – по всей коже, в ушах, в глазах, в легких, в животе – называя, я узнавала и обретала. Тогда боль в ушах и в животе превратилась в мой собственный вопль, в коже – в покусывание холодной губки, а в глазах – в этот тяжелый желтый свет – почему он меня преследует? Кто-то грубо держал меня за ноги на весу. И я ужасалась, как бы не уронили. Я понимала, что происходит, куда потом все это делось? Я тогда знала и то, что понимание скоро исчезнет, и не только оттого, что начали появляться предвестники потери сознания – все эти шумы и туманы. И я поспешила напоследок выкинуть шутку, как теперь – и тогда – мне ясно, вполне в моем духе. Хоть мне было неуютно и неприятно в новом теле в новом измерении, я собралась с силами и обвела всех присутствующих пристальным взглядом. Потом взглянула на маму – я знала, что это она меня родила – потому что она единственная лежала и еще почему-то, не помню, – и подмигнула ей одним глазом. На большее у меня не было возможностей. Мама мне потом рассказывала об этом, еще она говорила, что все после моей выходки расхохотались, а врач заявила: «Ну, эта точно будет академиком», но мне уже было не до них, я не запомнила. Меня снова положили орать на кафель и занялись мамой. С каждым новым криком я теряла последние остатки сознания, я чувствовала это, но не могла остановиться. Вопли вырывались и уносили меня с собой. Я растворялась, растворялась, растворялась… Опять эти не мои ужасные крики. Не прислушивайся к ним, там нехорошо. Не могу, они меня вытягивают к себе. Что это? Мама! Ее привели сюда. Но я теперь в другом помещении. Неужели я могла заснуть, раз не заметила, как меня сюда перевели? Как она плачет! Господи, только этого не хватало! Куда бы спрятаться? Я спала, мне снилась какая-то бесцветная масса – не знаю даже, как ее назвать – труха и то рядом с ней выглядела бы алмазными россыпями. Она была однородна, неподвижна и бесконечна. Иначе говоря, она была Вселенной, единственно возможной и существующей. Соответственно, я была единицей, включенной в нее и составляющей ее. Но очевидно, не до конца. Веками согласно наблюдая эту застылость, раз в тысячелетие я с надеждой вскидывалась, поймав боковым зрением начавшееся где-то движение, не наученная предыдущими обманами. Тут же готовно раздавался за кадром монотонный смех, звучащий не от склонности, а по обязанности. По моим подсчетам, это продолжалось лет примерно десять тысяч с лишним, пока мамин плач не вытащил меня оттуда. Но почему она так надрывается, мне совсем не так плохо. Но ей не объяснить. Не будь такой трусливой крысой, сделай что-нибудь! А что я могу? Сможешь, если захочешь и не будешь бояться. Ну вот, ее увели. А ты и рада! Нет, я не этому радуюсь. Она сказала им, что похороны послезавтра. Придут все знакомые, будет очень торжественно. Не спорю, меня это бодрит. Почему бы нет, такое событие – не каждый день. Все-таки хоронят раз в жизни. Пока я застряла там, тут, оказывается, прошел всего один день. Интересно, кто придет? И я на всех посмотрю. А дальше что? Тело закопают, а я куда денусь? Так и буду невидимкой мотаться по земле? Это развлекает, только если ненадолго. Очень надо миллион лет наблюдать, как без меня живут. Я недооценивала свое тело. Совсем не ценила! Куда я без него? В нем я могла все делать! Ну, допустим, не все. Но оно придавало мне форму, отделяло от мира, по нему меня узнавали. А теперь я что – слилась с миром? Что-то ничего не пойму. Я-то осталось! Само по себе. Что я тогда есть? Зачем жить, когда умирать? Ладно, ты не в переходном возрасте. Раньше надо было думать. Еще спроси, есть ли любовь? что такое настоящая дружба? Какие еще вопросы ты не успела выяснить? Помню, тогда меня поражало, что люди могут жить, зная, что умрут, – едят, пьют, смеются, читают, ссорятся, рожают ни в чем не повинных детей, и, зная, на что их обрекли, смотрят на них голубым глазом.

Дошло до того, что вместо лиц и тел моих собеседников на меня скалились их черепа и скелеты. Я никого не могла всерьез воспринимать. Когда же это кончилось? Однажды ночью. Я очередной раз не могла заснуть, вся в рыданиях из-за отчаянной жалости к людям. И тут впервые додумалась поинтересоваться, неужели нет выхода. Что-то во мне поспешило заверить, что нет, предчувствуя мой ответ. Но честность и жалость победили. Есть, просто никто раньше не решался. Устроив дотошную самопроверку на искренность – согласна ли на это при условии, что даже самая последняя ябеда и самый вредный хулиган – ты представь, представь их лица – и что никто никогда не узнает, и не вспомнит, потому что условие такое, чтобы сразу все без исключений и чтоб никто не знал. После болезненных колебаний я все же получила твердое «да» и, собрав все мужество, начала призывать Бога, чтобы Он забрал окончательно и бесповоротно мою жизнь в обмен на бессмертие каждого с этой минуты… Небеса не разверзлись, гром не грянул. Может, Он видит, что я не совсем искренна? Господи, я решилась в здравом уме. Предвижу все последствия. Согласна принять. Опять ничего. Может, мне не хватает страстности? Нужно напрячься. Не совсем так: я сказала страстности, а не злости. Примирение наступило вдруг… Я решила, что догадалась, почему моя жертва отклоняется. Ничего ведь не бывает просто так – на меня возложена миссия. Я должна вырасти и придумать средство от смерти. Конечно, будут еще жертвы, надо торопиться. Только бы мама и папа дожили. Черепа мне больше не виделись. Однако смерть не так уж страшна, как казалось. Но очень уж она реальна. Я ожидала больше тайны. Есть ли вообще где-нибудь тайна? Я чувствую, что есть, но очень неуловима… Вечно ускользает, стоит подойти к ней вплотную. Как в жизни, когда, бывало, проходишь дождливыми сумерками незнакомым двором, и вдруг из раскрытого занавешенного окна на втором этаже вырывается музыка, смех и осколки света… Тебя озаряет воспоминание, что там живут сказочные красивые существа с неземными треволнениями и радостями. А не потасканный муж, толстая жена и сопливые дети – как торопится подсказать опыт, преданно глядя в глаза и заискивающе поводя большими пушистыми ушами… Тогда попадаешь неожиданно в щель, с одной стороны которой такой мир, а с другой – такой. И возможность выбора. В этой щели она выступает на первый план, заполняя собой все пустоты. Если не поддаться привычке – нелегко решиться обмануть детское доверие этого дымчатого создания и изменить ему с легкомысленным неслучившимся, – то шагнешь в нужном направлении и получишь лучший мир.

Как разорвано наше сознание – не умерла бы, то и не вспомнила эти решающие минуты. Отдав предпочтение чему-то одному, тут же забываешь об этом, не замечая, что совершил магическое действие. И самоуверенно продолжаешь дорогу. А они, всполошенные тобой, бегут, толкаясь, вдогонку. И стараются настоять каждый на своем. Опыт обиженно мозолит глаза бесформенными серыми фигурами, расползающимися вокруг с авоськами и портфелями, или назойливо подсовывает через каждый шаг примелькавшуюся до одури трещину на асфальте. А неслучившееся загибается в хохоте и нетерпеливо подпрыгивает, привлекая к блеснувшей в луже под фонарем скомканной фольге, которая при рассмотрении оборачивается непонятной штуковиной, или распахивая якобы ветром никакое теткино пальто, мелькает неуместным пестрым фартуком или разбойничьи пугает нетолпенным выражением лица встречного.

Взять последние пять лет моей жизни – окружающие люди с каждым разом делались загадочней и привлекательней, потому что все эти годы, не колеблясь, шла по пути предательства – но в простоте душевной мнила, что живу в неизменном мире. Теперь я понимаю, что мир – это всего лишь описание, на которое ты способен… В нем есть все, но он тебе соответствует, ничего не своего ты не извлечешь. Как там было сказано? – каждому воздастся по вере его… Кто-то заходит. Одежду принесли. Так ты в это верила? А то нет. Слава Богу, родных не пустили, сами одевают. Как трогательно, мама выбрала тряпки не по своему вкусу, а по моему. Вечные наши споры, последняя ее уступка. Было б чем, я бы заплакала. Не дергайся так, это они хлопнули дверью, уходя. Звуки способны возвращать лучше всего остального. Раньше так действовали еще запахи и прикосновения… А сейчас скрежет закрывшейся двери помог мне снова оказаться в этой комнате. Зачем они обили эту дверь металлом? Можно подумать, у кого-нибудь способно возникнуть желание проникнуть сюда без разрешения. Я бы ни за что в жизни не решилась попасть сюда по своей воле.

Но где я была до этого? Меня так захватило это зрелище, что я даже не могла думать. Я наблюдала, как они меня одевали, и заметила вдруг, что по бокам прибавилось еще несколько изображений. В центре было то, что изначально, – лежала я, и две пожилые женщины в белых халатах – одна справа, другая слева – меня одевали. По сторонам от этого – на других экранах? – сюжет повторялся, но с недоказуемыми изменениями во мне и в них. Чем дальше от центра по обе стороны, тем перемены были отчетливей, тем меньше я на себя походила. На некоторых я уже явно была нечеловеческим существом. Они тоже, но мы были разной породы. Когда я была птеродактилем, одна из них была чем-то вроде динозавра, а вторая экзотическим цветущим кустом; когда я была голубым треугольником, одна из них была стальным кубом, а вторая желтой волнистой линией. Они меня не во всех сценах одевали, но расстояния между нами сохранялись. Варианты плодились до бесконечности. Я уже не могла все ухватить разом и, если на каком-нибудь сосредоточивалась, тут же оказывалась внутри… Когда мне надоело смотреть, я обнаружила, что потеряла начало и не знаю, куда возвращаться. Я не могла вспомнить, в каком из них я стартовала… Но важно было почему-то вернуться именно сюда. Самый большой ужас внушала возможность ошибки. Меня не прельщали даже те расклады, при которых я была живая. Но мне повезло, что они вовремя подали звук. Может, для этого и сделаны эти покрытия на дверях? Кто-то очень умный додумался и понял, что никому невозможно объяснить, молча изготовил, и все. А так вероятность попасть не в свою вероятность была очень вероятной… Я сейчас даже могу прочитать целую лекцию о теории вероятностных отражений пространств. Не надо, я очень устала. А я не тебе, я кому-нибудь другому хочу – удивительно, все пространства существовали одновременно и раздельно так же четко, как теперь вот это.

С кем бы поговорить, Господи! Я знаю с кем, только не знаю как. Неужели я теперь не смогу ни с кем даже поговорить?

Неужели ты теперь все время будешь только смотреть на меня с таким испугом, как недавно на кухне, и не услышишь ничего из того, что я скажу?! Что было у нас с тобой, я так и не поняла. Почему все произошло так, а не иначе? И могло ли быть по-другому? Эта вариантная вероятность измучила меня еще при жизни. Не в таком виде, как сейчас, но все-таки не давала покою. Сейчас я хотя бы твердо знала, что есть во всех этих равноправных реальностях одна, не то чтобы единственно настоящая и моя – все они были такие, – а самая правильная, что ли? Та, куда я должна вернуться. Иначе произойдет что-то страшное. Точно так же, как я знала, что мы с тобой должны были встретиться. Уверенность в этом была такая же, как будто я что-то знала, как сейчас я смутно помнила, и могла только сказать: не то, и это – не то. А что – то, не могла указать, хотя оно тоже было перед глазами, не могла, пока не оказалась внутри. Но тут меня спас счастливый случай. Не уйди они вовремя, не хлопни дверью, где бы я сейчас была? Ведь немыслимо было перебирать все эти возможности и пробовать на вкус, чтобы почувствовать требуемую. Могла ведь и пресытиться на полдороге и, махнув рукой, выбрать первое попавшееся под руку.

С тобой у меня было точно так же. Я что-то приблизительно чувствовала, но не могла нащупать верную подпорку. Тем более что уже с детства сны упорно не давали мне забыть, как должно будет все происходить. Наше «какдолжновсебыть» существовало еще до нашей встречи. В снах, когда я обнаруживала себя идущей с кем-то рядом. Переполненная любовью, выплескивающейся через край и заливающей все вокруг, – воздух от насыщенности влажно обволакивал при движении, я не шла, а плыла. Краем глаза я ловила смытые контуры моего спутника – источника этой перемены в атмосфере, но боялась обернуться. Спешить уже было некуда. И значит, можно было еще немного оттянуть время перед началом, чтобы упиться по капле этой исцеляющей точностью. Но я каждый раз перебирала, и, поскольку моя оболочка не расплывалась настолько, чтобы я могла вместить все, меня выбрасывало на поверхность, и я просыпалась от невыносимости счастья. Но я нисколько не расстраивалась. Я знала – это есть и ждет меня, и я тоже могу подождать. Только жалела, что не посмотрела ему в лицо – вдруг встречу и пройду мимо. Но, конечно, узнала, как только тебя увидела. И ты узнал. Дважды. Что я – это я и что я – такая-то, ты уже слышал обо мне, но еще не видел. И ведь место было настолько людное, что если б кто и назначил там свидание знакомому, и то б не разглядел. А ты был так уверен в своей правоте, что неуклонно направился ко мне, и я, задохнувшись, расточительно отвернулась – пусть на этот раз пройдет мимо, и так слишком хорошо. И усиленно притворялась, что это – не я, выстраивая вокруг себя барьеры из всего, что попадалось: картонок, стен стоящих рядом домов, пыльных завихрений ветра, нарочно ссутуленной спины с надписями «это другая», «совершенно неинтересная особа», «неудобно к ней подходить», «опасно, вдруг нагрубит». Но ты спокойно перешагнул, оставив без внимания мои ухищрения, как будто их и не было, и над ухом у меня раздалось: вы – такая-то?

Это одно из моих любимых воспоминаний, я часто его просматриваю. Я иду через оживленную площадь, кругом крики, машины, дети, приезжие, цыгане, воробьи, и вдруг нечаянно вижу тебя и узнаю. Ты потом говорил, что следил в это время за передвижениями разорванного пластикового пакета, погоняемого ветром, пока тот не заземлился прямо у моих ног. Тогда ты поднял глаза и тоже узнал. На моей пленке это не записалось, я прокручиваю ее дальше. Незаметно все посторонние звуки и изображения исчезают, ты начинаешь приближаться, вначале маленькая фигура в отдалении, затем вдруг глаза крупным планом – неумелая работа оператора, – снова фигура полностью, камера медленно наезжает, опять глаза на весь снимок. Стоп. Перемотка, еще раз. Снова глаза и наложение кадров, за ними – ты целиком, со всеми подробностями. Приятно смотреть, никакая неопытность не смогла испортить, потому что мы сами тогда не сфальшивили. Ты тоже так почувствовал. Не случайно это была единственная совместная история, которую ты мне не раз пересказывал, неизменно прибавляя: «У тебя тогда юбка развевалась на ветру». Я-то прекрасно помню, что была в брюках. Первые несколько раз я пыталась тебя поправить, ты отвечал: не может быть, но не важно, – и в следующем воспоминании юбка снова фигурировала в качестве одного из основных моментов. Я решила не обращать внимания, и правда, не важно, но, как-то прокручивая пленку – я стою, ты медленно приближаешься во внезапной тишине – если не считать музыкального сопровождения, на втором плане – неясный фон, даже собаки размазались, создав вместе с асфальтом и прохожими зыбкую декорацию, – я одеревенело разворачиваюсь на твой голос, и юбка то плотно прилипает от ветра, то пышно раздувается. Но не важно.

Главное, что потом нам почти никогда больше не удавалось соответствовать. Я потом никому не решалась рассказать о том, как мы познакомились, и, если меня спрашивали об этом, я в панике начинала придумывать историю, всегда новую – забывала, что говорила в предыдущий раз. Это и понятно – правде бы никто не поверил. В лучшем случае меня бы подняли на смех. Хотя что тут такого, если подумать. Когда ты не отклоняешься от долженствующего, внешне это выглядит как чудо. Позже ты повторял, что подошел только потому, что ветер указал тебе на меня. Не то чтобы я покупалась на подобные заявления, но видно было, что ты не сознаешь всей романтичности этой фразы, иначе не произнес бы ее вслух. Скорее ты делал упор на мистическую ее сторону… Да и я оказалась там в тот миг потому, что шла не думая, куда ноги приведут, что тоже очень редко бывает со мной. Нас обоих туда привело, и мы допустили остальное. А после редко удавалось приблизиться к абсолюту. Наверное, мы сопротивлялись, сами того не ведая.

Казалось, уж мы ли не были осторожны? Ты, во всяком случае. Я-то поначалу лезла напролом, не желая расставаться. Ты проявил мудрость не по годам, не допуская излишеств. Глядя на тебя, я стала осторожней. Перестала поддаваться желаниям, высчитывала последовательность каждого телефонного звонка, продолжительность каждой встречи. Увлекшись, постепенно перешла на все более жесткий самоконтроль. Я следила за каждым своим жестом, словом, улыбкой, инквизиторски выверяла впечатление, производимое на тебя. В своем усердии я незаметно для нас переместилась в тебя, продолжая отдавать необходимые распоряжения оставленной оболочке. Даже расставаясь, я тебя не покидала. Когда по моим подсчетам наступало время расставания, я отправляла погулять ходящую куклу – мечта моего детства, – вложив ей в опустевшую голову самовоспроизводящуюся запись примерно следующего содержания: «При переходе улицы посмотри сначала налево, потом направо, переходи на зеленый свет, не забудь поесть, повторяю: не забудь поесть, для этого ты должна зайти в магазин, нет, для похода в гости ты невменяема, магазин рядом с домом, дорогу ты знаешь, деньги во внутреннем кармане пальто, можешь взять такси, если не в состоянии войти в метро, не забудь выспаться. Лучше в магазин, если поехала на такси, на кафе не хватит денег, повторяю, при переходе улицы…» Сама же оставалась в тебе, следя за развитием событий внутри и снаружи, чтобы вычислить оптимальное время для ее возвращения и подсказать ей дальнейший ход действий. Странно, что никогда раньше об этом не задумывалась, и только сейчас стала видеть, что тогда происходило. Что там она делала, когда уходила от тебя, я совершенно не помню, меня тогда с ней не было. С кем она встречалась, где проводила время, чем занималась – целый год жизни выпал – вне тебя ее не было. Подозреваю, что она праздно шаталась по окружности от твоего дома, если я забывала дать ей конкретное поручение. Зато я прекрасно помню все твои мысли по ее поводу или имеющие отношение к ней. Я их не внушала себе, нет, помню, мы подумали: какое у нее неприятно широкое лицо вблизи, – и я, отделившись, прошипела: «Быстро отодвинься на полметра!» и, вернувшись в тебя, застала над абстрактными размышлениями о твоей математике. На время отвлекшись, я предалась своей обиде – я про твое лицо никогда не думала так отстраненно – и упустила довольно длительный промежуток. Так что пришлось определять по наитию, с какого места продолжать – того, где я тебя оставила, или ты успел продвинуться в новых мыслях обо мне. Весь этот бред в редкие минуты заглядывания внутрь себя я оправдывала своими неземными чувствами и успокаивалась. На деле же это был страх – раз ты счел, что нельзя злоупотреблять, значит, была опасность. Боязнь лишиться тебя повела меня по ложному пути. Но, как известно, все дороги ведут в Рим, не только ложные, но и мнимые. Не надо было никуда идти, любовь спокойно пребывала рядом. Но простому смертному не так-то легко поймать жар-птицу, если он не родился дурачком или сыном Бога. Ему придется пройти до конца, сносив семь пар железных сапог, стерев семь железных посохов и перегрызя и переварив семь железных хлебов. Или своими высокими, почти нелюдскими добродетелями снискать расположение доброй феи, чтобы она для преодоления времени-пространства даровала ему ковер-самолет, огнедышащего коня или скороходы. Все равно неминуемо предстоит сразиться насмерть с Драконом, охраняющим вход, или, поспорив на собственную голову, решить три загадки – кто во что горазд. А то и потихоньку скармливать сам знаешь какое мясо кровожадной птице-Рух, чтобы довезла, не выронив на лету. Пока не пойдешь туда, не знаю куда, чтобы добыть то, не знаю что, не поймешь, что оттого и слез с печи, на которой провел сорок сороков без забот, что оно само пришло к тебе и разбудило. Не знаю, чем я в детстве слушала сказки, если тогда этого не поняла. Всего-то и надо было – идти, не сворачивая, любым путем, на который вышел.