Что это? Кто это? Где я? А! Это что же, уже пришли? Как скоро! Я еще не готова. Что это сейчас было со мной? Вроде спала – не спала. Такое ощущение, что когда я сама с собой не разговариваю, то перестаю быть собранной в одном месте, кажется, я сейчас была размазана по стенкам. И только когда пришли люди, я опять сконцентрировалась. Или я с помощью вопросов себя соединила? Соскребла снова в одну кучу. Но почему в свой смертный час я должна вспоминать именно этого несчастного? Которого при жизни никогда не вспоминала. Что за напасть? Что это они делают? Какой ужас! Почему они мне купили желтый гроб? Это такая пошлость! Какая ты неблагодарная. Может, другого не было. И то хорошо, что я в белом свитере. Если бы мама из двух моих любимых выбрала зеленый, представляю, как бы сейчас все смотрелось. Хотя что это я – ведь зеленый был на мне, когда я разбилась. Теперь он непоправимо испорчен. Косметикой всякой мажут, надо же! А что, теперь стал вполне приличный вид. Неужели не все было потеряно? Я сама смогла бы привести в порядок, если бы… Нет, ну румяна – это уже слишком! Но так – очень даже ничего… Жалко, что волос не видно, все бинтами обвязали. Вот этот подтек надо бы погуще запудрить, они что, не видят? Как им сказать? Уф, сами дошли. Ну что ж, красавицей не назовешь, но на люди пустить можно. Что-то сильно изменилось в лице. Черты вроде бы те же. Спокойствие, что ли, появилось какое-то. Неподвижность. Безмятежность, вот. Нет игры, нет больше переменчивости. От этого, кажется, даже выигрываешь. Раньше, когда смотрелась в зеркало, даже если не строила гримасы, лицо постоянно менялось. Иногда тени пробегали, иногда все гасло изнутри, я казалась тогда старше и грубее, иногда нос заострялся, глаза становились больше или меньше. Иногда лицо вытягивалось, иногда опухало, и все за считанные секунды. И с другими людьми было так же. Я могла договориться о встрече с малознакомым человеком, а потом холодно пройти мимо, настолько я его не узнавала. Некоторые обижались. Вначале я думала – это оттого, что разные люди бывают максимально заполнены собой в разном возрасте, в какие-то определенные годы – у одних в детстве, у других в юности или в старости. Возраст у каждого может быть своим, но это бывает только однажды, если было в детстве или юности, то с возрастом теряется. Но потом, при писании портретов, когда стала внимательней присматриваться, заметила, что все зависит от состояния человека. Иногда черты лица совсем размазаны, иногда слишком резко обведены. А иногда как будто выполнены на одном дыхании и как бы мерцают изнутри… Тогда человек красивый, все пропорции гармоничны, ничего нельзя добавить или убрать. Господи, они бинты перематывают, не буду смотреть. Правильно ругается эта женщина – о чем раньше думали, менять, когда грим уже нанесен. Когда это они успели мне волосы обкорнать, я и не заметила. А с лицом все же теперь отлично. Какое-то оно законченное. И какой-то странный загиб в уголках губ. Когда прямо смотришь на… чуть не сказала – нее, то такое просто умиротворенное выражение. А как посмотришь немного сбоку – с позиции гримеров, например, – видишь безмятежную широкую улыбку. А сейчас опять прямо смотрю – никакой улыбки. Хотя если подольше присмотреться – уголки вроде опять дрогнули. Как будто она насмехается надо мной. У живых такое редко получается. Не говоря уже о том, что носы у них постоянно меняются, то курносые, то распухают картошкой, то слишком явно выделяются на фоне всего лица. И это еще ничего. С подбородком еще больше проблем. Он почти никому не удается, весь какой-то необязательный, перетекающий из одной несформированности в другую. А если с ним справились, то почти неизбежно контуры головы бывают слабо очерчены ломкими штрихами. Только соберут одно – все остальное, выпущенное из-под контроля, рвется по швам. Только улыбки, если удаются, сразу отливаются в раз и навсегда застывшую форму. А здесь наоборот – все определилось, и только улыбка порхает неуловимо. Почти как у Джоконды Леонардо, но более впечатляюще. Человек такого не сделает. В детстве я думала, что можно сделать себе лицо. Достаточно выбрать желаемую форму, например, лба, – образцом может послужить репродукция, взятая из альбома. Из каждого портрета выбиралась только какая-либо деталь, выдержавшая самую строгую критику – ухо там или разрез глаз, – полностью ни одно лицо не устраивало. Дальше надо было сосредоточиться на выбранном, представляя, что мой нос, например, принимает те же очертания, что и образец с картины. Я думала, что если не сдаваться в своем упорстве, то результат будет на лице. В этом была доля истины, но я, вследствие неразумности, упускала из виду, что нельзя работать над частью, не имея в виду целого. В итоге лицо у меня стало гораздо более асимметричным и не таким миловидным, как обещало быть в детстве. И все потому, что ни одно лицо на портретах не соответствовало моему внутреннему идеалу, чтобы я могла воскликнуть – это именно то, что я хочу, от начала и до конца. Конечно, правильней было бы в этом случае строить свой идеал, но мое восприятие было еще не настолько окрепшим, чтобы обходиться без внешних подпорок. Все, что я умела, – отличить среди богатства предложений то это или не то, и не то отвергнуть. Какое же то я выразить еще была не в силах и приближалась к нему, отбрасывая несоответствия. Я вообще долго не могла словами объяснить, что такое красота.

А еще больше занимал основной вопрос, который всех изводит в этом возрасте, – кого назвать самым-самым. В данном случае – красивым. Подсказку я нашла в «Королеве Марго». Оказывается, у нее в детстве были совсем белокурые волосы, очень красивые, в юности они превратились в роскошно-золотистые, а в зрелые годы стали блестяще-каштановыми. Всегда было красиво, но по-разному. И все время вились, в младенчестве локонами, а потом – мягкой волной. У меня же как были каштановые, так и остались, только оттенок стал рыжеватым после долгих усилий воли. И еще я добилась годам к шестнадцати, что они у меня тоже закудрявились. И сразу в моду вошли гладкие. Но я больше не стала ничего менять – столько сил было потрачено. Да и так мне больше нравилось. А благодаря королеве Марго я поняла, что самая-самая красивая – это когда ты не просто сейчас красивая, в эту минуту. Такая минута бывает у каждой. У кого-то это действительно минута, у кого-то – десять минут, у кого-то – два года. Но мало кто бывает на высоте в любом возрасте: в младенчестве – пухлым розовым карапузом с ямочками, потом – жизнерадостной девочкой с колечками волос, подпрыгивающими все время от непоседливости, затем изящной девушкой с грациозными движениями, не пропадающими даже во время сна, и наконец – царственной женщиной, повергающей всех в трепет. И это еще не все. Она должна родить разных детей, и чтоб каждый был исключительно хорош в своей особой манере – от мужественного богатыря блондина до жгучей томной брюнетки.

Опомнись, куда тебя заносит? Ты что, забыла, где находишься? Можешь ты хоть в эти минуты отнестись ответственно? Что ты прячешь голову, как страус? Слышишь, снаружи уже плачут. Готовься лучше к тому, что тебя скоро вынесут. Мне очень жаль. Я уже привыкла к этому месту. Вот эта облупившаяся краска на стене, на которую я все время смотрела, пока думала. Мне ее будет недоставать. Напоминает профиль Нефертити. Не ново, – придумай что-нибудь еще. Я же не виновата, что все трещины и выбоины имеют свойство вырисовывать ее или карту Африки… Для меня, по крайней мере… Брови-то зачем расчесывать? Странные люди, это уже излишне. Я все, конечно, понимаю, профессиональная честь обязывает и все такое, но никто же не обратит сейчас внимания на эти мелочи. И вряд ли кто-то поблагодарит – я не могу, остальным будет не до этого. Надо поизлучать из себя благодарность, может, они почувствуют… Все, выносят. Не впадай в панику. Соберись. Если ты сейчас потеряешь сознание, неизвестно, где потом очнешься. Можешь ведь тогда ничего не понять и испугаться. Так что не распускайся. Постарайся смотреть на все со стороны, теперь это легче сделать. Притворись, что это не с тобой происходит. Сколько их собралось! Господи, кого тут только нет. А это кто такие? Да, мы же учились вместе. Я и забыла про их существование. Откуда они всплыли… Господи, неужели это все правда, а не снится мне? Вот родители… За что мне такое, почему я должна все это видеть? А он где? Вон стоит. Особняком как-то. Бедный. А вот и моя компания. Жмутся друг к другу, растерянные такие. И у всех глаза зареваны. И с цветами все. Как они могли? Предатели! Значит, они поверили и приняли настолько, что рыдали все эти дни. И даже докатились до того, что цветы купили недрогнувшей рукой. Взяли и поставили последнюю точку. Как будто так и надо. Как будто ничего другого они не ожидали. Нет чтобы сопротивляться! Ну, не горячись. Видишь, они так страдают. А он цветы не принес. Молодец. При его-то неравнодушии к мнению окружающих. Значит, правда не смог. Все равно и у него глаза на мокром месте. Он тоже поверил. А куда они денутся? Ты сама уже все приняла. Но так не должно быть! Смотри, они увидели это и заплакали. Я опередила это. Только сейчас принесли. А на меня никто не смотрит. Меня не видно. Я и так знаю. А где я на самом деле? Кажется, что сразу всюду, во всей комнате. Это оттого, что сейчас нет чувства спины…

Я могу видеть спокойно и вперед, и назад, одинаково и вверх, и вниз, и вправо, и влево. Откуда же я вижу? Значит, я где-то в одном месте, с которого смотрю? Да, я могу приближаться и удаляться. Стоит только захотеть. Или обратить внимание. Нарастает. Что это? А, это всего лишь звуки рыданий. Что-то они странное при этом выделывают. Как будто они все стали чем-то одним. Или как будто из них выкачали все признаки различия, каждый из них стал одинаковой моделькой целого, в которое они соединяются. Они синхронны в движениях. Они как будто поочередно копируют последовательность движений, которую им навязывает их более великий оригинал. Они повторяют его движения в миниатюре, но в то же время слитностью своих действий позволяют осуществиться единому движению в крупном масштабе, которое они воспроизводят. Что это они делают? Забыла, что ли? Это называется – прощаться с телом. Да, конечно, понимаю. Никогда раньше не приходилось наблюдать. Забавно, они как бы пишут музыку своими телами. Нет, держат ритм и исполняют мелодию, которая не ими написана. Каким-то шутником, безусловно обладающим вкусом, но несколько лишенным фантазии. Как он завладел ими! Никто не уклоняется от задаваемых манипуляций. Раз – подошел, не выходя из ритма, развернулся, наклонился, выдержал паузу, развернулся обратно, продолжил движение, два – подошел, развернулся, наклонился, еще больше склонился, приложился, выпрямился, пауза в три четверти, развернулся, пошел, три – подошел, развернулся, скрестил руки на груди, склонил голову, пауза с четвертью, опустил руки, выпрямил голову, развернулся, пошел. Раз, два, раз-два-три, раз, раз, три, два, два, два, три, раз-раз, три-два-три. Неподвижны только родители и он. Мама сидит у изголовья, иногда что-то поправляет, папа стоит в ногах. Он так и остался стоять в своем углу. Но и они участвуют, не участвуя. Вместе они образовали стойкий островок в форме равнобедренного треугольника, который служит стержнем, вокруг которого все вертится. Основу карусели, которая тоже крутится, но не меняет формы. Этим движением они что-то делают со мной, не нарочно, я понимаю. Но они как будто выстраивают меня в каком-то порядке. Мне это не нравится. Но они не виноваты, они сейчас собой не владеют. И плач их тоже не подчиняется им. Живет по своим собственным законам. Он то обрушивается на них со всего размаху, то утихает, делается более протяжным или пробивается через них порывами, сильными, но короткими. Они только исполняют его. Он и меня то поглощает, то выносит на гребне, то вертит в водовороте. Я как будто пьяная. Что? Они. Как? Уф. Что-то мелькало, мелькало. Мелькает. Как будто я резко перемещаюсь и в то же время неподвижна. Как это может быть? Что они теперь проделывают?

Это уже не они. Они сейчас ни при чем. Сидят себе тихо. Мы просто едем. В автобусе, кажется. Смотри на город. Может быть, последний раз видишь. Не могу, дай мне собраться. Хорошо, что они так тягостно молчат. Эта тяжесть спрессовывает меня, не дает расползтись. В ней так спокойно. Если бы они не прерывали ее своими рыданиями, не продырявливали. Она бы всех нас окутала, успокоила. Я же чувствую, что они насилуют себя, чтобы зарыдать. Они накачивают себя, чтобы потом звуком прорвать пелену, объявшую нас. Им кажется, что тишина, их охватившая, нечестна по отношению ко мне. Не понимают, что сейчас это единственное, что нас объединяет. Я чувствую, если бы у них хватило отважности предаться этому, я смогла бы с ними говорить. Они смогли бы меня услышать. Но так тоже ничего. Как в колыбели. Раскачиваешься мерно, потом звук – остановка, немного резкая, потом опять плавность. Совсем остановились. Уже приехали? Только приспособишься к чему-нибудь, сразу все меняется. Но хотя бы сейчас могу все нормально воспринимать, нет больше этой свистопляски. Сколько автобусов! Я думала, этот один. И еще многие на своих машинах приехали. Вон его машина. Где же сам? Не видать, куда делся. А, вот он. Помогает этот ящик нести. Забавно, они с отцом стали плечом к плечу. При моей жизни такого не случалось. Отец же не мог ему простить, что мы никак не поженимся, думал, это его вина. А сейчас прямо как два голубка рядом. А сзади держат – ну, конечно, кто же еще – мои самые лучшие друзья-мужчины. Друг детства – интересно, я не только другим его так представляю, но и про себя всегда так зову, если подумать – он мой самый старинный друг, мы втроем росли чуть ли не с младенчества – а она где? – я их раздельно уже не представляю – вон, бредет сзади, хорошо, что они поженились, держит маму под руки. И мой белобрысый однокашник. Мы с ним почему-то редко виделись, хотя каждая встреча была большой радостью для обоих. Он такой надежный. Я всегда знала, что могу опереться на него в трудную минуту. Поразительно, что при нашей последней встрече – дней десять прошло, что ли? – я на его традиционные заверения в любви и дружбе впервые не отделалась хмыканьем или риторическим – да? – а членораздельно ответила, что такие чувства всегда взаимны. И он неожиданно без своего обычного юмора пристально посмотрел мне в глаза и ответил – да, я знаю. Неужели мы тогда предчувствовали, что мой конец близок? Хоть с ним сумела проститься. Но это его заслуга. Он всегда был безукоризнен. Любая наша встреча, стань она последней, и ему не в чем было бы упрекнуть себя. В отличие от меня.

И все же как, однако, беспрекословно уступили нести именно этим четверым. Как само собой разумеющееся. Вроде и разговора никакого не было. Они каждый, не сговариваясь, подошли и молча взяли со своей стороны… А маму под другую руку взяла та моя подруга. Мы с ней позже ведь познакомились, уже в художественном училище – как сейчас дико звучит это словосочетание, – но так друг на друга похожи. То есть и ростом, и фигурой – лица, конечно, разные, – и голоса у нас всегда путали по телефону. Как-то они правильно все сгруппировались. Но хоть они сейчас и вместе, парами, тройками, не так как там, когда прощались, но там они были слиты в целое, а сейчас все как-то врозь, поодиночке. Каждый наедине с собой. Какие они все беззащитные… Особенно мужчины. На женщин тоже это обрушилось нежданно-негаданно, но они кажутся достойными противниками. Сражаются тяжело, но умело. Как будто обучены. Как будто не в первый раз. Как будто нежданно, но гаданно. А мужчины кажутся безоружными. Рушатся на глазах. Сложили руки – хоть сейчас в плен бери. Но как они плачут – все вместе, одинаково. Я этого не хотела, Господи! Неужели я когда-то могла мечтать, чтобы кто-либо плакал на моих похоронах? Это так ужасно. Врагу не пожелаешь. Как я их всех люблю. И не могу утешить. Как-то все очень серьезно складывается. Они такой основательностью страдания перекрывают мне все пути к отступлению. Теперь я не могу встать оттуда и с кокетливой улыбкой заявить: я пошутила, теперь отдыхаем.

И мне некуда деться от своей вины перед ними. Совсем некуда. Снег кругом лежит. Наверно, тяжело было копать, земля мерзлая. Вот еще и совсем незнакомым людям я задала работу… Хорошо, что только это туда положат, а мне не надо будет залезать. Хотя могла бы и присоединиться. Я чувствую, что смогла бы, стоит только захотеть. Может, рискнуть? Тогда не надо будет смотреть, как они убиваются. Да нет, повременю еще немного. Туда забраться никогда не будет поздно. А на них можно и не смотреть, если так неприятно. Есть еще масса других объектов для внимания. Кто-то уронил красную гвоздику на снег. Как это банально. И все равно, как откровение, как в первый раз. Если задуматься, то странно, что первые похороны, на которых я присутствую, оказались моими собственными. Вон там еще группа людей. Наверно, кого-то еще хоронят. Может, я его разгляжу? Что-то даже мне не удается его разглядеть. Может, он совсем не смог вынести этого зрелища и куда-нибудь смылся? Мужественный человек. Мне страшно от них далеко отходить. Но неужели на всем кладбище я одна такая? Только живых вижу. Кажется, дошли – все вдруг остановились. А, вот яма. Теперь я всегда буду здесь лежать. Мне как-то все равно где. Здесь так здесь. Не лучше и не хуже других мест. Все равно это – не я. Не совсем я. Сняли крышку снова. Господи, как я сейчас на виду! Все на меня смотрит – и небо смотрит, и все люди смотрят, и снег смотрит, и эти птицы смотрят. Меня поставили – нет, подставили – на всеобщее обозрение. Весь мир стал глазами – миллионом глаз, – взирающих на меня со всех сторон. Так неприкрыто я лежу. И так неприкрыто все на меня смотрит. Ох, как они вовремя заплакали на этот раз. Сейчас их плач заслоняет меня, оберегает, а не разрывает на части, как там. Да, они меня загородили. Сразу легче стало. За их плачем можно спрятаться от всего. Плач стоит сплошной стеной – я где-то слышала – вот о чем это было. Ее ничем не пробить, хотя я и слышу удары ветра, но куда там – она устоит. Хотя это что-то посильнее, чем ветер – тараном, что ли, бьют каким-то, все сотрясается. Еще немного – и вся постройка рухнет. Чем же они ударяют? Не ударяют, а стучат, теперь понятно все. Гвозди забивают – вот что за посторонние звуки примешались к рыданиям и раздергали меня. Гроб заколачивают. Наконец-то. Странно, этот звук действует на них сильнее, чем на меня, а ведь я стала такой чувствительной последнее время. Они вздрагивают так, будто это в них вбивают. Кто это такой? – распоряжается всеми, в первый раз вижу. Ему одному здесь по себе. По-моему, мы все же незнакомы. Слава Богу, опустили благополучно. Только сейчас поняла – все время я боялась, что сорвется. Кажется, одним только моим напряжением удалось удержать. И не только моим – иначе эти слабые канаты не выдержали бы. Вот был бы ужас… Землю, говорит, бросайте, а они беспрекословно слушаются. Без него все бы здесь растерялись. У него что, работа такая, или он для души старается? Они не понимают, что не землю сейчас в меня кидают, а меня от себя отрывают. Мое тело. В виде земли. И отшвыривают. Мало того что в ящик упаковали, им нужно еще и этим жестом завершить действие. Что ж, наверное, так и надо. Так им легче порвать связь между нами. Это я ощущаю смысл их поступка, им самим так не кажется. Самые близкие бросают в первую очередь. Это для того задумано, чтобы последующие завалили их комья массой своих и не дали вырваться обратно – если бы они опомнились. Ловко рабочие холмик накидали своими лопатами, в одно мгновение. Теперь утрамбовывают. Все. Так быстро, мастера своего дела. Бедная мама… Зачем они цветы обламывают, перед тем как положить? Тоже так принято? Не знала. Испортили цветы окончательно. Были такие красивые. Положили бы так, целиком, а то какое-то побоище устроили. Кашу из цветов. За всю жизнь мне их столько не дарили. Да еще посреди зимы. Что с мамой-то делать? Совсем она расслабилась, а ни на кого опираться не хочет. Всех отталкивает. Ей так долго не выдержать. Вот, хорошо хоть к этому дереву теперь прислонилась – какая-то поддержка. От людей не хочет ее.