Предисловие к первому американскому изданию

Имеется несколько причин, особо благоприятствующих публикации книги нашего московского коллеги на английском языке. Во-первых, в ней представлено направление, в рамках которого реализован переход русской экспериментальной психологической школы к исследованиям в клинической области и которое мало известно в англоязычных странах. Поэтому мы должны поблагодарить автора, переводчика и издателя за возможность ознакомиться с работой, проливающей новый свет на многие проблемы. Профессор Лурия предлагает нам истинно психобиологический подход, не страдающий неврологическими тавтологиями, который содержательно очень близок работам Лешли и других американских исследователей, но нацелен именно на человеческие проблемы. Он показывает значительно большую эффективность лабораторных методов применительно к человеку, чем обычно признается в нашей среде, без каких-либо уступок в пользу физиологических понятий. Другим впечатляющим аспектом данной работы является сочетание практического подхода и совершенно четкой методологической перспективы, учитывающей специфику культурной и политической жизни, на которую мы очень часто ссылаемся в качестве предлога для отказа от чисто научных программ.

В силу этих причин мне особенно приятно выразить глубокую благодарность и признательность автору книги и представить вам результаты этой необычайно изобретательной экспериментальной и методологической работы, которые показывают, что невозможно добиться чего-то нового и значительного в области психиатрии, если односторонне опираться лишь на психиатрическую практику.

Адольф Мейер

Балтимор, май 1932 г.

Предисловие автора к первому американскому изданию

Работа, которую автор предлагает американскому читателю, представляет результат экспериментально-психологического исследования, проведенного в Москве в лаборатории Государственного Института экспериментальной психологии за время с 1923 по 1930 год.

Основная задача, которая стояла перед автором все годы экспериментов, заключалась в том, чтобы дать объективное, материалистическое описание механизмов, лежащих в основе дезорганизации человеческого поведения, и подойти к экспериментальному решению вопросов о законах его регуляции.

Первая из этих задач толкнула автора на то, чтобы заняться внимательным изучением широкого круга явлений, в которых дезорганизация поведения человека проявляется особенно явно. Проблема разлитого аффекта, проблема травмы и невроза явились здесь первыми, с которыми автору пришлось столкнуться в своих экспериментах; анализу этих состояний и описанию симптомов, характеризующих как острый, разлитой аффект, так и остаточные аффективные следы, посвящены первые главы этой книги.

Изучение материала аффекта и неврозов и их психофизиологических механизмов привело автора к мысли, что аффективная дезорганизация человеческого поведения связана в первую очередь с центральным фактором – с нарушением человеческой активности – и уже отсюда – с глубоким изменением всей системы психологических функций, благодаря которому в состоянии аффекта их место и взаимоотношения между ними коренным образом изменяются. Для проверки этого положения автору необходимо было встать на путь искусственного создания аффектов и моделей «экспериментальных неврозов», которые позволили ближе подойти к анализу лежащих в основе дезорганизации поведения внутренних закономерностей. Опыты с искусственными конфликтами, которые изложены во второй части этой книги, были попыткой подойти к психологической структуре и динамике аффекта и возможно ближе вскрыть определяющую его механику.

Несмотря на то, что на протяжении всей книги ее материал является психофизиологическим, автор, однако, все время остается психологом. Это сказывается в его основных установках, с которых начинается книга и которым посвящены третья и последняя ее части. Автор исходит из основной мысли, которую он склонен проводить и в других своих работах; эта мысль сводится к тому, что сложные формы организации и дезорганизации человеческого поведения ни в какой степени не могут быть объяснены простой игрой примитивных нейрофизиологических процессов, что никакие процессы элементарной нейродинамики не смогут объяснить тех высших форм организации поведения, которая специфична для человека как социального существа. Автор склонен скорее думать, что сами особенности элементарной нейродинамики, которую мы наблюдаем у человека, становятся понятными лишь исходя из анализа тех высших форм организации поведения, которые связаны со сложнейшими, культурно созданными психологическими функциями, примером которых может служить трудовое поведение, речь, сложные опосредствованные операции. Включение нейродинамики в систему таких высших психологических функций и создает ту специфическую ее организацию, которая служит во многом ключом к особенностям поведения человека.

Желание изучить развитие этих высших форм регуляции человеческого поведения с необходимостью привело сначала к генетическим опытам, имеющим целью проследить механизмы регуляции поведения в раннем детском возрасте, а затем и к специальным опытам на патологическом материале, в которых задачей автора было создать модель этих регуляций в экспериментальной ситуации и таким путем выявить основные механизмы, служащие человеку для овладения своим собственным поведением. Этому посвящена третья часть работы.

В описании этих последних серий экспериментов автор пытается раскрыть свое психологическое мировоззрение с максимальной отчетливостью; оперируя аффектами, комплексами, конфликтами, экспериментально выявляя их психофизиологические механизмы, автор еще ни в коей мере не становится на позиции психоанализа; занимаясь, по существу, объективным анализом психофизиологической структуры дезорганизации и организации психического аппарата, он еще не примыкает к числу бихевиористов и меньше всего идет по пути выведения законов высшего поведения из элементарных нейродинамических процессов.

Автору кажется, что сложнейшая проблема высших форм организации человеческого поведения будет разрешена не на путях динамики влечений и не путем анализа условно-рефлекторных связей, имеющих место в нервной системе; к разрешению этой проблемы мы перейдем лишь тогда, когда с наибольшей тщательностью будут описаны те специфические, созданные в процессе социально-исторического развития приемы поведения, которые являются отличительными особенностями человека и без которых остается непонятной даже организация его высшей нейродинамики. Решая эти задачи, автор пытался исходить из тех принципиальных позиций, на основе которых строится современная советская психология.

Автор особенно хотел сделать эту книгу возможно более легкой для чтения и интересной; однако значительный материал и экспериментальный характер работы явились почти непреодолимыми препятствиями для выполнения этой задачи. Поэтому автор считает своим особенным долгом отметить здесь, насколько высоко он оценивает готовность издателя Х. Ливерайта выпустить эту книгу, несмотря на все трудности, связанные с ее изданием.

Мне особенно лестно, что такой авторитетный психолог, как профессор Хорсли Гант, взял на себя трудную и неблагодарную работу перевода этого исследования на английский язык; без его участия я навряд ли мог бы рассчитывать познакомить американского читателя с занимавшими меня все эти годы сериями экспериметов.

Мне остается выразить здесь мою самую искреннюю признательность профессору Хорейсу Колену и профессору Герберту Лангфельду, без участия которых не могло бы осуществиться американское издание этой книги.

Александр Лурия

Москва, январь 1931 г.

Введение

Глава 1
Проблема дезорганизации поведения

1. Проблема организации и дезорганизации поведения

В этой работе мы будем исследовать дезорганизацию человеческого поведения, механизмы его распада и восстановления. Совершенно понятно, что мы не первые на этом пути, поэтому возникает настойчивая необходимость определить свои методологические позиции, показать, на какой круг концепций мы опираемся и с какими из прежних работ расходимся.

Наша работа должна начаться с установления основных подходов к человеческому поведению, с установления терминологии и исходных принципов.

Мы живем в такую эпоху развития науки, когда правильная и полноценная работа возможна только в том случае, если термины и понятия строго соответствуют тому, что мы хотим ими выразить; мы знаем многих авторов, труды которых кончились неудачей, потому что новые мысли были скованы старыми и неадекватными способами мышления; примитивные концепты являлись здесь непреодолимой преградой для развития знания. Мы знаем и десятки других работ, в которых новые термины не опирались ни на какие новые представления и являлись привесками старых истин, не требующих выхода за пределы старых и всеми принятых терминов.

Слова выражают вполне определенные понятия, и если автор желает успеха своей работе, он прежде всего должен потрудиться, чтобы в ее основе лежали продуманные методологические концепты, выраженные в таких же продуманных словах.

Мы должны начать нашу работу с защиты основного для нее понятия «организация» и раскрытия тех принципиальных положений, которые мы мыслим под этим термином.

XIX в. внес значительные перемены в стиль и содержание научного мышления; огромный успех производственной техники, с одной стороны, и научной техники – с другой, укрепил надежду, что сложнейшие формы деятельности человека можно легко объяснить аналогией с машиной и что уже близко то время, когда важнейшие процессы жизнедеятельности будут поняты нами как механизмы машины значительно более сложной, чем машины, сделанной рукой человека, но построенной по точно таким же принципам.

Было бы интересно проследить всю историю естествознания XIX в. как историю аналогий, которые создавались исследователями, историю тех моделей, которые принимались за основу построения идеи о формах и механизмах жизнедеятельности человека. Эта история вскрыла бы неожиданно много наивных корней человеческого мышления, и действительно нет более увлекательной области, чем история научных идей, изложенная как история наивной философии.

Пожалуй, ярче, чем где-либо, эти наивные представления, это желание положить в основу науки несложные аналогии с известными, по возможности искусственными вещами, проявилось в истории учения о нервной системе и поведении.

Идея нервной системы как сложнейшей системы ряда отдельных аппаратов, действующих благодаря очень тонкой и подвижной связи, подобной той, которая совершается на телефонной станции, была положена в основу теории нервной деятельности почти с ее самых первых научных шагов, а во второй половине XIX в. казалось, что секрет этой сложной машины уже почти до конца понят. Мне вспоминается старинный формуляр, на котором писались истории болезни в психиатрических учреждениях того времени. На заглавном листе его неизменно фигурировала пестро раскрашенная карта мозга, и ведущий больного врач должен был заносить на нее с возможной точностью те поражения, которые «лежали в основе болезни».

Модель телефонной станции, блестящую критику которой недавно дал К. Лешли^[3], упорно лежала в основе неврологического мышления почти до самого последнего времени. Вместе с ней в основу неврологических построений лег ряд понятий, привлекаемых каждый раз, когда речь заходила о ведущих законах поведения человека.

В самом деле, если весь нервный аппарат состоял из отдельных нейронов и мозг являлся не чем иным, как сосредоточием их и тех проводов, которыми они связывались, то и все законы поведения неизбежно должны были быть сведены к тем законам, которые были уже укаждого отдельного нейрона. Все поведение могло быть понято лишь как сохранение равновесия между отдельными аппаратами нервной системы, его патология – как распад этого равновесия.

Здесь мы сразу вступаем в круг основных понятий, которыми оперировала почти вся современная психоневрологическая наука и которые неизбежно возникают из аналогии, принятой ею за основу.

Главными процессами, которые можно констатировать в каждой нервной клетке, являлись процессы возбуждения и торможения; именно они и переносились на весь организм, и виднейшие объективные школы в психоневрологии стремились истолковать каждый процесс поведения в терминах возбуждения и торможения. В каждый данный момент одни клетки нервной системы возбуждены, другие находятся в инертном состоянии, третьи заторможены. Нормальное поведение человека и следует рассматривать как сохранение известного равновесия между тормозными процессами и процессами возбуждения; в патологических случаях именно это равновесие нарушается, и отклоняющееся от нормы поведение есть, прежде всего, поведение, которое характеризуется преобладанием торможения или возбуждения^[4].

Можем ли мы выразить все формы организации и дезорганизации человеческого поведения в терминах возбуждения и торможения? Является ли эта концепция адекватной тем явлениям, анализу которых психоневрология человека посвящает особое внимание? Изучение поведения человека в его нормальном и патологическом состоянии неизбежно сеет у нас сомнения в пригодности этих фундаментальных понятий.

Возьмем самый простой пример. Перед нами афазик, у которого нарушены сложнейшие функции речи и символической деятельности. Присмотримся к его поведению. Первое, что нам бросится здесь в глаза, – это его необычайная растерянность. Человек, стоящий перед нами, оказывается не в состоянии образовать самое простое намерение, организованно выполнить несложную цепь действий. Предложение воспроизвести какую-нибудь сложную ситуацию приводит его в замешательство, более сложные задачи вызывают отказ и полный распад поведения.

Можно ли этот случай выразить в терминах торможения – возбуждения? Можно ли сказать, что здесь преобладают тормозные процессы, или что распад характеризуется здесь повышенным возбуждением? Мы находимся в величайшем затруднении, желая выразить имеющийся перед нами факт в подобных терминах, они кажутся нам понятиями, взятыми из совершенно другой плоскости и просто неподходящими к тому, что мы хотим анализировать.

Быть может, однако, мы пошли по неверному пути, пытаясь одной формулой выразить всю сложную систему поведения? Быть может, здесь правильнее было бы предположить торможение одних участков и функций и возбужденное состояние других? Не является ли описанная нами картина поведения афазика сложной мозаикой торможения и возбуждения?

Однако и это предположение не выводит нас из затруднений. Мы заранее выражаем сомнение, что нам удастся понять организацию поведения, исходя из попыток установить соотношения между состоянием отдельных «нервных приборов» и прослеживая равновесие отдельных частных систем. Нам кажется бесспорным другое положение, и именно его мы хотим сделать исходным для всех наших построений.

Структура организма предполагает отнюдь не случайную мозаику, а сложную организацию отдельных систем. Эта организация выражается прежде всего в функциональном соотношении этих систем, в том, что они входят друг с другом не в те или иные случайные сочетания, а как вполне определенные части в единую функциональную структуру. Основной чертой всякой структурной организации поведения является функциональная неравноценность отдельных входящих в нее систем; одни системы выделяются как ведущие, регулирующие, другие – как подчиненные, реализующие те или иные функции. Совершенно понятно, что значение их в системе организации совершенно неодинаково и что всю деятельность организма можно понять лишь как динамическую систему, обусловленную деятельностью ее ведущих частей. Трудно выразить эту систему в терминах торможения – возбуждения; значительно более адекватными являются здесь понятия организации и дезорганизации, регуляции и распада системы поведения, и в них мы видим несравненно большую возможность понять динамику поведения, чем если мы будем подходить к ней с механическими концептами, которые мы описали выше.

В самом деле, насколько понятнее будет для нас поведение афазика, если мы попытаемся выразить его в терминах организации – дезорганизации и будем исходить из только что изложенной нами концепции! Наличие распада и дезорганизации именно в этом случае будет для нас совершенно понятным. Коре и особенно высшим ее отделам издавна приписывались регулирующие функции; именно эти функции в ряде специальных исследований (на них мы еще остановимся особо) были установлены в речи и символической деятельности; именно поэтому речь и высшие психологические процессы выделялись как играющие в поведении особую, регулирующую и ведущую роль. Совершенно понятно, что поражение их должно было вызвать не частичное выпадение определенных процессов, а нарушение всей системы поведения, которая оказалась не в состоянии работать при выпадении ведущей, регулирующей системы. Та растерянность, которую мы наблюдаем у афазика, та неуверенность, которая проявляется во всякой его активной деятельности, та дезорганизация поведения, которую так блестяще описывает Хэд^[5],— все это становится нам понятным, если мы взглянем на нервно-психический аппарат не как на систему отдельных частных «приборов», которые могут тормозиться или возбуждаться, а будем исходить из концепции организации поведения, связанной с выделением ведущих, регулятивных систем.

Организация и дезорганизация человеческого поведения, их условия, законы и формы становятся, таким образом, центральными проблемами психоневрологии, и те исследования, которые в течение ряда лет занимали наше внимание, примыкают именно к этой главе науки о личности.

Мы указали исходный принцип, лежащий в основе нашего исследования, однако мы тут же должны сделать реальные шаги по пути его конкретизации.

Концепция «организации» в известной степени противоположна механистической концепции организма как равновесия составляющих его частей, и в этом – залог того, что она может оказаться адекватной для наиболее сложных процессов в человеческом поведении; однако она останется пустой до тех пор, пока мы не вложим в нее четкого, конкретного содержания.

В самом деле, понятия «структура» и «организация» проникают во всю новейшую психоневрологию; с ними связаны наиболее передовые идеи, и В. Келер и К. Коффка, М. Вертгеймер, K. Гольдштейн, К. Лешли, Чайлд, Риттер и др. отправляются в своих трудах именно от этой концепции.

Однако у нас возникает ряд опасений, которые мы должны с полной ясностью осознать в начале нашей работы.

Понятия «организация» и «распад» еще не раскрывают тех механизмов, которые лежат в их основе, и самые разнообразные динамические соотношения могут скрываться за ними. История научной мысли показывает, что два методологически ложных построения могут быть легко связаны с принципом организации. Первое из них заключается в универсализации