Свою тарелку он оставляет на столе и медленно наступает на меня, склонив голову. Его брови яростно нахмурены. Я держу тарелку перед собой, как будто это преграда между нами, и продолжаю пятиться.

– Спасибо за то, что принес поесть, но я не портила вечер. Это ты заявился с опозданием на несколько часов, к тому же под коксом. – Еще шаг назад.

– Значит, это я испортил вечер? – рычит он.

– Послушай, ничего еще не испорчено… – как можно убедительнее начинаю я, но, как только Лукас нагоняет меня, он вышибает тарелку из моих рук, и лапша, цыпленок и осколки фарфора разлетаются по полу. Он ногой отбрасывает все это безобразие в сторону и нависает надо мной. Я упираюсь ладонями ему в грудь и пытаюсь оттолкнуть, но он огромный и слишком злой. Он возвышается надо мной, как гора.

– Ударь меня, – спокойно произносит он и криво улыбается. – Ну, ударь. За то, что я все изгадил. Я испортил ужин, ведь так? – Он уже орет, не стесняясь, и пихает меня грудью, так что я врезаюсь спиной в стену. – Давай, бей меня! – Лукас показывает на свою челюсть и ребра и снова толкает. Теперь я зажата между ним и стеной, и мне никак не выбраться. Левой рукой я нащупываю дверь туалета и пробую открыть ее, но его здоровенная ладонь находит мою и не дает повернуть ручку. – Ударь меня! – Другой рукой он хватает меня за горло и сдавливает. – Ударь меня!

16 ноября, 21:14

Я в «Никс-баре», разговариваю с приятелем. Хотя мне и говорили раньше, что он очень сексуальный и вообще само очарование, отчего-то до этой самой минуты я его не замечала. Он стоит напротив, и мы вовсю флиртуем. Все остальные наши знакомые тут же, у меня за спиной, стиснуты со всех сторон возле будки диджея. Он смотрит на меня абсолютно обворожительными глазами – боже, как же я не видела их! – и мне кажется, что вселенная словно сдвинулась с места, а в животе у меня порхают бабочки. Он просто пожирает меня взглядом, и мне не хочется, чтобы Он останавливался.

Он игрок, то есть, попросту говоря, бабник – всем нам это известно. И я тоже всегда это знала. Только вчера я сама наблюдала, как Он склеил здесь же девицу, едва вышедшую из подросткового возраста. Да и вообще Он всю жизнь хватает все, что плохо лежит. На него западают все женщины; я смеюсь над ними и надеюсь, что они не забывают про презерватив. Я хихикаю над девчонками, которые готовы разорвать Его на куски за то, что Он трахнул их и сбежал – Его обычная тактика. Однако мне казалось, что у Него хорошая душа – а сейчас я этого не чувствую. Все, что я вижу перед собой, – это Мужчина. Мужчина, который может перевернуть мой мир с ног на голову, всего лишь уделив мне малюсенькую капельку внимания.

Кто-то держит в руках телефон и снимает все на камеру, и, конечно, это большая проблема, потому что все в баре знают Лукаса, а я встречаюсь с Лукасом и должна думать о Лукасе, но в данный момент я даже не помню его имени. Я рассеянно играю с шарфом, что повязала на шею, чтобы скрыть синяки от позавчерашнего вечера. Очень тесно; мы все толкаемся локтями, постоянно щелкают камеры мобильников, и кто-то обязательно выложит фотки в «Инстаграм», и тогда моя неверность выплывет наружу, я окажусь плохой девочкой, которая во всем виновата, и Лукас бросит меня, и я останусь одна… а я этого не выдержу.

Поэтому я изо всех сил делаю вид, что не испытываю никаких чувств – ни жара, ни страсти, ни бешеного желания, что пульсирует сейчас в моих венах, в груди, внизу живота… нет, ничего этого не происходит, убеждаю я себя. Разумеется, Он приближается ко мне вплотную, чтобы нас сняли вместе, и вдобавок целует в щеку для фото.

Между нами и общими знакомыми не более чем четверть фута, но из-за того, что все посетители бара сжаты, словно сардины в банке, никто этого не замечает. Как и того, что Он просовывает руку и сжимает мою грудь. Я просто умираю, и Он это знает, и мне так нравится, как Он это делает… все, чего я хочу, – это стоять вот так, и пусть кто-то фотографирует, а Он шарит ладонями по моему телу, везде, везде, и потом увезет отсюда и сделает меня другим человеком, который будет гораздо лучше и никогда-никогда в жизни не оставит.

Потом все почему-то прекращается, и вот, не заметив как, я уже на улице и иду домой. Когда мы прощались, Он поцеловал меня в губы. Но мы все вечно целуемся в губы при встрече или когда говорим «до свидания», так что для того, кто заметил, это ничего не значит. Но раньше мы с Ним никогда так не целовались, и теперь мои губы горят огнем, и я ощущаю всепоглощающий вкус Мужчины и тащусь домой к Лукасу, но хочу развернуться и броситься к Нему в объятия, но тогда Лукас оставит меня, а я так не могу. И все-таки мне необходимо увидеться с этим парнем еще раз. Когда мы сможем это сделать? Для меня это уже миссия, я должна ее выполнить, и не важно, чего это будет стоить. Кстати, зовут Его Эй Джей. Даже не знаю, что это означает.

18 ноября, 12:03

Мы с Дэвидом сидим в его кабинете, едим ланч и прячемся от мира. Обычно он приносит что-нибудь из дома, и заканчивается все тем, что я краду у него половину. Или – иногда – мы идем в один из сэндвич-баров, которых так много на нашей улице. На углу всегда стоит фургончик с едой «халяль», и сегодня мы оба взяли себе рис с курицей. Как правило, мы обедаем в то же время, что и пациенты, и не важно, голодны мы или нет; просто так меньше шансов, что кто-то может заглянуть или припахать к какому-нибудь делу.

– Ты сегодня видел Джули на утреннем совещании? – спрашиваю я, ковыряя в зубах пластиковой вилкой.

– Да, видел. А что такое? Что она сделала?

– Она сидела и красилась прямо за сраным столом. И смотрелась при этом в зеркальце в пудренице «Шанель».

– Это имеет какое-то огромное значение?

– Она работает в психбольнице! Почему ее так заботит, как она выглядит? Это же просто смешно. Смешно и жалко.

Дэвид смеется.

– А ты кроме шуток ее ненавидишь, а?

– Я никого не ненавижу. Просто я думаю, что она глупая и ей здесь не место. Ей надо работать в «Блумингдейлз»^[8].

– Ты никогда не бывала на ее групповых сеансах?

– Ни на одном. А ты?

Дэвид редко участвует в наших с Джули «беседах» – то есть идиотской болтовне и сплетнях, потому что он взрослый, зрелый мужчина и выше всего этого. Поэтому мне нравится, когда он снисходит до моего уровня.

– Я был. На том самом, где твой пациент выскочил из комнаты как ошпаренный. Ну, новый парень. Здоровенный такой.

– Ричард? Тема свеклы?

– Ха-ха! – Дэвид хохочет, и зернышко риса вылетает из его рта и прилипает к оконному стеклу. – Именно, – подтверждает он и вытирает губы. – Она очень деликатно пыталась объяснить, что некоторые виды пищи могут изменить цвет какашек и писулек, а он аж подпрыгнул и рванул к двери. Я думаю, собственно, смысл ее речи был в том, что некоторые люди начинают паниковать, когда видят, что их дерьмо вдруг покраснело, думают, что это кровь. Ну и таким образом она пыталась заранее предупредить их, чтобы они в случае чего не тревожились.

– Конечно-конечно. Это имело бы смысл, если бы здесь хоть когда-нибудь давали свеклу. Вот же дура! Такая вся из себя принцесса. Говорю тебе, ее тут быть не должно.

– Да, Рэйчел попросила меня присматривать за Джули, потому что на нее поступают жалобы.

– Правда? Как замечательно! Может быть, «Туфлос» решит сделать мне подарок на Рождество заранее и уволит ее? – Я радостно запихиваю в рот кусок курицы.

– Ага. Только не жди, затаив дыхание, а то задохнешься. Кстати, как вообще этот новый парень? В прошлый раз, когда мы о нем говорили, ты сказала, что дело не движется.

– Ничего нового. Я так ни хрена и не добилась. Это здорово сбивает меня с толку. Он вполне дееспособный и кажется абсолютно нормальным человеком… что он здесь делает? Почему его нужно лечить?

– Какой у него диагноз?

– Ага, хороший вопрос. Можно подумать, в его истории болезни есть диагноз. Тогда все было бы слишком легко.

– Думаешь, ему вообще можно поставить диагноз?

– Если бы мне нужно было кровь из носу это сделать, допустим, для страховки или вроде того, я бы поставила расстройство приспособительных реакций^[9]. Но это с большой натяжкой. Тут должно быть нечто очень важное, что совершенно от меня ускользает. Слишком странно, что его приняли в психбольницу. Не считая того, что он не желает общаться и отвечать на вопросы, и еще дикого упрямства, я не вижу в нем ничего ненормального.

– Хочешь, я с ним встречусь? Посмотрим, может, мне придет в голову какая-нибудь светлая мысль.

Дэвид всегда готов прийти на помощь. Так сказать, пробежать за меня лишнюю милю. Это удивительно.

– Нет, спасибо. Но приглядывай и за ним тоже, если можно, – вдруг заметишь что-то полезное.

Дэвид улыбается – у него очень милая, хотя и немного покровительственная улыбка – и неловко треплет меня по колену. Он отворачивается к окну, а я пытаюсь проникнуть в его мысли. И посмотреть, нет ли внутри его местечка, где могла бы уместиться и я.

22 ноября, 11:06

Несмотря на то что мы так никуда и не продвинулись с историей болезни, Ричард, кажется, чувствует себя наедине со мной вполне комфортно. Может быть, он даже начинает мне понемногу доверять. Теперь он даже разговаривает со мной – правда, не о том, что было бы для меня полезно, то есть не о том, что касается его психического здоровья, – однако, по крайней мере, произносит слова вслух. Он рассказывает мне о книгах, что прочитал, или о тех, о которых много слышал, но пока еще до них не добрался. Я, в свою очередь, просвещаю его насчет того, что нового произошло в музыкальной индустрии, и перемены ему страшно не нравятся. Сегодня у нас очередной сеанс, и мы постепенно оттаиваем, настраиваемся друг на друга.

– У вас есть сотовый телефон? – интересуется Ричард. Этим утром он не побрился, и я вижу светлые волоски бороды, пробивающиеся сквозь расширенные поры.

– Да, у меня есть телефон. А почему вы спрашиваете? – Мои ноги скрещены, а кресло развернуто к Ричарду. Так мы обычно сидим, даже если сеансы проходят в молчании. Это известный терапевтический метод. Людям неудобно сидеть в полной тишине, так что, если психолог устраивается так, чтобы смотреть в лицо пациенту, как будто они разговаривают, очень часто тот чувствует себя обязанным что-то сказать.

– Вот это стало для меня настоящим шоком. Меня ведь не было, когда появились эти штуковины. А теперь они есть у всех, даже у бездомных.

– Вы были в тюрьме, когда мобильные телефоны стали популярны?

В первый раз за все время он упомянул свое заключение, и я, разумеется, хочу вытянуть из него побольше информации.

– У нас не было даже персональных компьютеров. А сейчас у каждого в кармане суперкомпьютер.

– А в тюрьме у вас был доступ к компьютерам?

– Телефоны теперь даже более продвинутые, чем компьютеры.

Так. Эту тему разговора он развивать не желает.

– Это правда. С ними людям стало гораздо проще общаться. – Намек.

– Не только общаться. Все стало проще. В современных телефонах есть камера, Интернет, почта. Можно даже читать в них книги! Раньше все эти вещи, если их сложить, заняли бы целый чемодан. А сейчас все умещается в одном телефоне. А он всего-то вот такой. – Ричард раскрывает свою широкую ладонь, чтобы показать, какого размера нынешние мобильные телефоны. – Чудо современной технологии.

Ричард с изумлением качает головой и возвращает свое внимание газетам. Может быть, мне удастся вытащить его из норы, если я расскажу о Девоне и деле с дерьмовой курткой?

– Прежде чем вы отключитесь окончательно, я бы хотела вам сообщить, что постаралась разобраться с вопросами, которые возникли у вас с Девоном.

– Да? – Ричард выжидающе приподнимает брови.

– Я попросила его психолога заняться проблемами, которые вы мне обозначили, включая гигиену и неподобающее поведение на сеансах групповой терапии. Все было передано лично Девону. Он понял. Я, в свою очередь, надеюсь, что вы проявите понимание и терпение, пока он будет привыкать к новым правилам.

– Ну… спасибо.

– Это обещание на время оставить парня в покое?

– Не совсем.

– Что же тогда?

– Это спасибо. Я никому не говорил спасибо уж и не знаю, сколько времени. Я оценил, что вы отнеслись к моим просьбам всерьез и помогли. – Ричард слегка кланяется.

– Может быть, в ответ на то, что я отнеслась к вашим просьбам всерьез, вы сделаете то же самое? Уважение за уважение. Поработаем над вашей историей болезни? – Последняя попытка на сегодня.

Его взгляд снова фокусируется на газетах. Ричард стряхивает что-то со щеки тыльной стороной руки, как будто отмахивается от моей практически мольбы.

В груди у меня становится тесно, и я еле выдавливаю из себя очередной разочарованный вздох. Прошел почти месяц, а все, что у меня есть, – это базовые данные. И я уже не знаю, какой еще придумать способ пробить эту броню. Моя фантазия иссякла.

23 ноября, 14:14

Джули разыскивает меня с помощью интеркома. От ее тоненького, пронзительного голоска мои барабанные перепонки вот-вот взорвутся – так мне, во всяком случае, кажется, – и я как можно скорее беру трубку и держу ее на расстоянии не меньше фута от уха.

– Да, Джули? – невнятно произношу я со своей безопасной дистанции. – Тебе что-то нужно?

– Привет, Сэм! – Я боюсь, что ее голос, словно приторный сироп, сейчас выльется из трубки и протечет мне прямо в горло. Она делает паузу, ожидая, что я отвечу таким же жизнерадостным приветствием, но я молчу. – Э-э-э… я хотела спросить, не найдется ли у тебя минутка заглянуть ко мне в кабинет? У меня сейчас сидит одна твоя пациентка. Во время группового сеанса у нас случилось маленькое происшествие.

Слова «маленькое происшествие» Джули произносит так, словно речь идет о девочке из ясельной группы, которая во время полуденного перерыва на сон намочила штанишки.

– Какая пациентка?

– Ташондра. – Она медленно, едва ли не по слогам выговаривает сложное имя. Боится, что, если исказит его, ее обвинят в расизме или в том, что она не знает имен пациентов или не умеет устанавливать контакт с людьми.

– Хорошо, буду через минуту. – Я даю отбой до того, как она обольет меня еще ведром своих сиропных «приятностей», и медленно направляюсь к ее кабинету.

Я громко стучу в дверь и внезапно осознаю, что, хотя мы с Джули работаем уже несколько лет, мне ни разу не приходилось бывать у нее в кабинете. Дверь распахивается, и я вижу Ташондру. Она сидит на голубом пластмассовом стуле, какие мы используем в залах для групповых сеансов (похоже, в заведении не нашлось нормальных офисных кресел для Джули), и выражение лица у нее пристыженное. Джули жестом приглашает меня внутрь, я вхожу и осматриваюсь.

Здесь нет ни книг, ни папок с файлами – словом, ничего, что говорило бы: это кабинет врача. По крайней мере, на виду. Зато на книжной полке сидит большой медвежонок в зеленом свитере от «Ральф Лорен». И стоят фотографии родных Джули в белых деревянных рамках, с вырезанными на них дурацкими слащавыми цитатами о сестринской дружбе и любви. Она закрывает за мной дверь, я слышу звон колокольчиков и оборачиваюсь посмотреть, что это такое. На двери два крючка: на одном висит светло-бежевое шерстяное пальто Джули с розовым клетчатым шарфом, а на другом – пухлый веночек из ткани, украшенный кружевами и бубенчиками. Последней каплей становится искусственно состаренная деревянная пластина в рамке, разрисованная цветами, со «старинным» шрифтом. «Живи, Смейся, Люби», – выгравировано на ней. К горлу у меня подступает комок; это непереваренный ланч грозит вырваться наружу. Сдерживая тошноту, я несколько колеблюсь: может, все-таки сблевать Джули на голову? Прямо на идеальную укладку. Должно быть, выражение отвращения на моем лице слишком очевидно – Джули берет меня за руку и спрашивает, все ли со мной в порядке.

– Сэм? Все нормально?

Я выдергиваю руку, протискиваюсь мимо и сажусь за ее стол. Где-то прячется электрический ароматизатор воздуха, и в кабинете пахнет детской присыпкой.

– Ташондра? – Ташондра наклоняет голову, и я тоже, пытаясь поймать ее взгляд. – Не хочешь рассказать мне, что произошло?

– А мисс Джули не может вам сказать? – Она закрывает лицо ладонями. Ее волосы где-то заплетены в косички, а где-то спутаны в дреды. Все они разной длины и толщины. Некоторые торчат вверх, некоторые падают прямо на глаза. Когда Ташондра нервничает, она крутит и дергает их, а если у нее хорошее настроение – перевязывает концы разноцветными ленточками и шнурками. Сейчас она потягивает косичку возле левого виска, с вплетенной в нее желтой шерстяной ниткой.

– Мне бы хотелось услышать это от тебя, если ты готова об этом поговорить. Узнать твое мнение о том, что случилось.

Ташондра в конце концов выдергивает нитку из косички и шумно выдыхает, как бык, готовый броситься в бой.

– Я сижу на групповом сеансе у мисс Джули, никого не трогаю и вдруг ни с того ни с сего поднимаю голову и вижу, что Барри пялится на мисс Джули, и не просто так пялится. Я точно знала, о чем он думает.

– И о чем он думал? – спрашиваю я.

Джули маячит рядом и краснеет, услышав свое имя.

– Он думал, что… он хотел впиться зубами в ее ляжки! Вот какие у него были мысли! – Она показывает на обтянутые колготками с лайкрой ноги Джули, еле прикрытые юбкой. Этот предмет одежды только с натяжкой можно назвать подходящим для работы. Джули невольно наклоняется и прикрывает колени руками.

Я не могу удержаться от улыбки.

– И что ты тогда сделала?

– Кинула в него кофейной чашкой. – Ташондра откидывается назад и скрещивает руки на груди. Лифчика на ней, как обычно, нет, и она запихивает свои отвисшие груди под мышки.

– А в чашке был кофе? – Я уже почти смеюсь.

– Нет! Она была пустая. Надо было подойти и врезать ему по морде.

– А что у вас с Барри? Отношения?

– Ну, теперь уже ничего! Но до того, как он повел себя неподобающе с нашим психологом, мы типа встречались. Ну там, пару недель. На той неделе он притащил мне цветы – спер со столика из столовой. А еще до этого отдал мне свои сигареты – что в пачке оставалось. Говорил, что я вроде самая красивая девушка, каких он только видел. Мы вместе обедали и вместе курили на балконе. Но все. Теперь все кончено, и точка.

– А еще что-нибудь между вами было?

В «Туфлосе» сексуальные контакты между пациентами строго запрещены, хотя контролировать соблюдение этого правила практически невозможно. При постоянно растущем числе больных трудно даже отследить, где кто находится, не говоря уже о том, кто что в данный момент делает. Пациенты занимаются сексом ночью со своими соседями по комнатам – и не важно, гомосексуалисты они или нет, в душевых кабинках и даже на балконе для курения, прямо среди бела дня. Уже много раз Ташондру изолировали и помещали в отдельную палату за неположенный секс, но Барри никогда не был ее партнером.

– Не. Я знаю, что нам нельзя ни с кем трахаться, пока мы тут лечимся. – Она крутит в пальцах желтую нитку, и я верю, что у них действительно не было секса. Кажется, он ей дорог, а Ташондра редко занимается этим с теми, кто ей дорог.

– Очень хорошо. Рада, что в этой области мы достигли некоторого прогресса. И ты ведь знаешь, что нельзя бросаться предметами в человека, даже если он смотрит на другую девушку, так?

– Да, знаю. – Она вдруг с силой швыряет нитку на пол. – Он еще принес мне эти нитки, вплетать в волосы.

Я подбираю нитку и сжимаю в кулаке.

– Ташондра. Я знаю, как это больно, когда человек, который тебе нравится, смотрит на кого-то другого. Но очень важно реагировать на это правильно и адекватно. Ты ничего не хочешь сказать Джули?

Все это время Джули нависала над нами, как мальчик, разносящий воду, над разомлевшим рабочим в часы сиесты. Слушая наш разговор, она даже приоткрыла рот, но теперь, когда было упомянуто ее имя, она резко выпрямляется и берет себя в руки.

– Извините, что на меня напала ревность во время вашего сеанса, мисс Джули. Понятно, люди на вас смотрят, потому что вы красивая, и я знаю, что не должна из-за этого бросаться чашками или еще чем-нибудь. – Ташондра дергает свои дреды.

– Спасибо, Ташондра. И я считаю, что ты тоже очень красивая.

Ташондра смущенно улыбается, краснеет и прикрывает плечом рот.

– Поговоришь об этом с Барри? – интересуюсь я.

– Ну да. Наверное, можно его и простить.

– Приятно это слышать.