Мама любит заботиться о нас, это неудивительно. Когда я отдыхаю, она просит папу, когда он отдыхает, меня. Когда сама отдыхает… Мама редко отдыхает в дневное время.

– Конечно, а что такое?

– Ничего, давление.

Я внутренне напряглась и внешне улыбнулась. Нет-нет, мама, я дипломированный психолог. Ты что-то скрываешь.

– Так что пусть лежит, ты не заходи, ладно?

– Надеюсь, ты там тоже отдыхаешь, – сказала я, чтобы мы посмеялись и расслабились. Потому что мы обе вели себя неуловимо странно.

Я шла домой бодро. Что же такое? Через две недели у меня день рожденья, вот что такое. А мои родители – мои родители. Подарить прекрасно изданное собрание сочинений Диккенса или заказную мозаику с твоей любимой картиной Тернера – для них незамысловатый подарок. Однажды они решили подарить мне палатку – и, расставив ее в моей комнате, устроили праздничный стол внутри. Как-то, когда я еще была маленькой, они устроили мне контактный зоопарк, когда их еще не изобрели, – одолжили пару хомячков, кошек и крыску у друзей-соседей, и я развлекалась с ними весь день. Это был настоящий праздник, потому что у мамы аллергия, и животных у нас никогда не было. В общем, папа готовит какой-нибудь новый сюрприз. И почему я всегда так жажду их разоблачить? Это что-то на уровне инстинкта. У кошек есть инстинкт охотника – но не слабее инстинкт охотника за спрятанными подарками у человека.

Я уже незаметно была у двери. Хм. Никаких звуков. Дыхание. Неужели правда давление?

Я тихонько приоткрыла дверь. Папа спал полуодетый. Я расслабилась, подошла поцеловать его тихо, чтобы головка-не-боли. В шаге от него вдруг остановилась. Нет-нет, что-то совсем не то…

Папа пах. Папа был пьян.

Я обнаружила себя уже в церкви, заплаканной, у моей любимой иконы. Очевидно, я на автомате ушла, забыв, что пришла поесть, забыв закрыть дверь, забыв переодеться в юбку, что-то еще забыв, не помню что. На меня напало состояние, которого я давно не упомню, – конец. Папа снова начал пить.

Папа пил в том детстве, которого я не помню, но как утверждает мой психолог, сохранила в бессознательном опыте. Я ничего не знаю о том, как он пил и как бросил. Я помню, как он начал пить, когда его уволили с завода, мне было лет десять. Он никогда ничего плохого нам не делал, но делал себе – несколько раз он разбивал голову, один раз несколько дней стонал, а потом наконец допустил до себя маму, и оказалось, у него сломаны три ребра. Я тогда все время пряталась у себя в комнате, хотя, повторюсь, мне ничего не угрожало. Мне угрожали папины стоны, папины шаркающие тапочки, папино отсутствие. Я не боялась за себя – я боялась за него и за маму. Однажды папу увезли на скорой, он долго лежал. Мне не объяснили, что у него было, «белочка», наверное. Я помню, как мы с мамой навещали его. Потом папа мне рассказывал, что не мог смотреть мне в глаза, а когда посмотрел, там было столько застывших слез, что он решил: «Все». И тогда папа бросил и через несколько месяцев устроился в храм сторожем. Так мы незаметно пришли в церковь.

Конечно, вся эта история запечаталась ужасом у меня на душе – и все равно я не ожидала от себя такого беспрекословного, жестокого, безраздельного отчаяния. Как-никак я психолог, я прошла личную терапию, я научилась справляться с паническими атаками, я овладела своей тревожностью… Где все это?

А икона, перед которой я болталась во внутренней стиральной машинке ужаса, была икона Покрова высотой, может, метра в полтора, кисти современного мастера, скромная и убедительная. Богородица на ней стоит в полный рост (на облаке), разводя руки. Когда я подняла на нее глаза, Богородица посмотрела на меня почти растерянно, разводя руки жестом: «Не знаю, что делать». Я на Нее не рассердилась – наоборот, почему-то мне стало легче, что и Она со мной пытается понять, и пусть не понимает, но Она-то поймет, и тогда, может, и мне станет легче понять. Так что я смотрела на Нее с согласием и благодарностью и наконец отошла, оставив ее в тихом размышлении. Дорогая Богородица, помолись за папу, пожалуйста.

Служба уже начиналась. Мимо меня прошла моя Лиза, кажется, торопливо, не знаю, из-за меня ли или опаздывая. Включили свет, запели «Приидите, поклонимся». Я оставалась стоять как будто под водой, не молясь, не думая – отдыхая от жизни. Вернулась, когда свет стали гасить на шестопсалмие. Темнота храма напомнила мне темноту моего страха. Я стала вслушиваться в псалмы и там узнала эту темноту – Давид тоже ее чувствовал. «Привменен бых с нисходящими в ров, бых яко человек без помощи, в мертвых свободь. Яко язвеннии спящии во гробе, ихже не помянул еси ктому, и тии от руки Твоея отриновени быша. Положиша мя в рове преисподнем, в темных и сени смертней». Я украдкой взглянула на мою Богородицу – не одни мы с Ней, и Давид с нами! И хотя никто из нас еще не сказал слова облегчения, меня они очень поддерживали. Нет-нет, конечно, Давид стал говорить о том, как Господь исцеляет недуги, не до конца гневается, не по беззакониям нашим сотворил есть нам, ниже по грехом нашим воздал есть нам, но явил милость свою на боящихся его и в заповедях его ходящих. Что в этом всем значим мы трое, наша маленькая обычная семья? Я снова взглянула на Богородицу, и Она снова развела руками: «Не знаю». Я решила вернуться домой и лечь спать до того, как все соберутся, до ужина.

Иногда ворочаешься в кровати величественно, как кит в океане. Иногда дергаешься, как под молоточком Доктора Сна-невропатолога. Иногда вертишься так, что, как в романах, «вся постеля под ним была измята». Вот так и я сперва засыпала, думая и думая, ворочаясь в мыслях, как в кровати. Мысленно говорила с папой строго, говорила отчаянно, заламывая руки (если бы я знала, как в жизни это делать, – может, это подействовало бы?), говорила рационально, предлагала анонимных алкоголиков и современные центры. Увозила уже папу в один из таких центров и через два месяца встречала его просветленного, только что третий глаз не открылся. Потом я уже говорила с каким-то старцем, плакала, с удивлением видела, что и он плакал, и он начинал рассказывать, как сам проходил через похожее, потерял семью, все потерял, пришел к Богу. И вот я уже сама оказываюсь на улице, понимаю, что это не папа, это я все потеряла, думаю, что мне теперь делать, и решаю пойти в свой детский садик воспитательницей. Воспитательницей меня не берут, но берут воспитанницей, и я благодарна, чувствую, что теперь не останусь без угла. Сижу, играю с девочками в парикмахерскую, наливаю «шампунь» из пустых бутылочек и массирую голову, типа мою. Тут девочка начинает плакать, и я вижу, что вместо пустоты вылила ей на волосы что-то вязкое, черное, мои руки прилипают, я не могу их оторвать, и вот уже няньке приходится отрезать девочке часть волос, чтобы высвободить мне руки. Я в ужасе, что сейчас меня выгонят, и тут ко мне приходит директор садика и говорит, что за мной пришел папа и «все рассказал». Я чувствую, что меня раскрыли.

* * *

Наутро после службы должна была быть консультация, и часть меня, стоя на службе, настраивалась на работу с клиентом. Другая часть продолжала выстраивать разговор с родителями. Знаете, в институте нам как-то давали задание: нарисуйте круг. Этот круг – ваше сознание сейчас. Разделите его на секторы, представляющие то, что находится сейчас в вашем сознании, причем размер секторов пропорционален значимости сферы. Когда все мы заканчивали резать свой пирог сознания, преподаватель спрашивала: сколько места занимаете собственно вы – здесь и сейчас? И тут начинались вздохи и инсайты.

Сейчас мой пирог сознания выглядел вот так:

Интересно, что когда я обращаю внимание на каждый кусок, он на минуту становится больше. Это нормально, специфика внимания. Вообще, с этим пирогом можно много придумать задач для анализа: где здесь чувства? Какие сферы представлены? Что относится к настоящему/прошлому/будущему? Наконец, чего хотелось бы поменьше, чего побольше, и чего вообще не хотелось бы, а чего вообще нет, хотя хотелось бы? И тому подобное. Попробуйте как-нибудь.

Где здесь собственно я? Когда задаю себе этот вопрос, чувствую тревогу и раздражение. Мне непросто сейчас обернуться на себя.

По плечу кто-то похлопал, и меня окатили холодные мурашки, как будто это я себя похлопала по плечу, прося обернуться на себя и говоря, что испортит мне жизнь за то, что я ее игнорирую, на манер Вильяма Вильсона.

– Сонь, отойди, сейчас батюшка будет проходить, – говорит мне Любовь Васильна.

Уже молебен. Отец Иоанн, пожилой батюшка, больше всего любящий говорить о том, «как раньше было», кропит толпу, приговаривая: «Благода-ать!.. Святаго Духа…» – так, как будто мы все не на молебне, а паримся в бане, и кропило у него как дубовый веник. Я это люблю, всегда улыбаюсь, и кусок «служба» увеличивается, хоть и не с метафизической начинкой, но с церковно-общинной тоже пойдет.

Клиента, с которым мы встречаемся после службы, зовут Владимир. Ему тридцать шесть, в браке десять лет, работает чем-то мелким в государственной системе, плохо понимаю чем. У нас уже было три встречи, и, признаюсь, мы так и не вышли на ясную формулировку запроса. Начал он с того, что ему неожиданно трудно переносить беременность жены (это их первая беременность, жене тридцать два), и это она его попросила сходить к психологу. На первую встречу он пришел вовремя, на последующие неизменно опаздывает на пять-десять минут. Даже без опозданий всем своим духом он сообщает, что ему это все не нужно. Разумеется, ему нужно. Это человек, подошедший к кризису среднего возраста и до сих пор не познакомившийся с самим собой! Чувства он различает плохо, все с моей подсказки. Желания у него на уровне «ну, съездить в отпуск». – «А что в отпуске?» – «Да все то же».

Он определенно умен. Меня не покидает чувство, что этот психологический дуболом – какая-то роль, которую он на себя взял.

Разумеется, главная моя трудность – не вовлекаться так, чтобы мне это было больше нужно, чем ему. Платит он спокойно обозначенную стоимость.

Сегодня опоздание семь минут. Классика! Садится, здоровается. Выглядит он всегда опрятно, по-офисному в рубашке и с сумкой. Он говорил, что занимается спортом, и это видно: многие в двадцать пять в худшей форме находятся. Меня всегда удивляют современные мужчины, которые смотрятся как офисный тестостерон – рубашку распирает от мускулов. Есть в этом какой-то парадокс, оксюморон какой-то. Как Шварценеггер из «Близнецов» – ну нереалистично же!

Да, и конечно, этот непростой клиент добавляет в копилку Чуниного убеждения, что «у меня проблемы с клиентами-мужчинами».

– Не знаю, с чего начать, – так он всегда начинает. Прекрасно он знает, с чего начать! С того, чтобы передать эстафетную палочку мне.

– Как прошла ваша неделя?

– Нормально. Я старался отслеживать, когда раздражаюсь, как мы обсуждали.

– И как?

– Э-эм… Ничего нового. Все так же.

– А что могло бы быть новое?

Хороший вопрос, выбил разговор из колеи.

– Я как-то думал, что если стану замечать, буду меньше раздражаться. Само уйдет.

– А как выходило?

– Я просто думал: «Ну, вот, опять».

– Чем это отличается от того, как вы раньше замечали свое раздражение? Вы же с ним пришли, значит, уже его отслеживали.

– М-м-м… Вот, может, и ничем. То есть я просто неправильно делал? А как надо было делать?

– Расскажите, как именно вы отслеживали.

– Например, жена заходит в комнату. Я вижу ее взгляд и начинаю заводиться. Тогда говорю себе: «О, смотри, ты опять завелся».

– И что происходит дальше?

– Говорю себе: «Успокойся, перестань». Да, я так всегда делал, это не то.

– Вы чувствуете, чего вам не хватает здесь?

– Не знаю.

Ждет подсказки.

– Вы как будто сразу же стараетесь изменять состояние, не поняв, в чем его смысл.

– А. Да, это правда.

– Что такого было во взгляде жены?

– На нее находит такое настроение… «Мне чего-то не хватает, не знаю чего, но ты должен сделать так, чтобы мне всего хватало». Такое «пойди туда, не знаю куда, принеси то, не знаю что».

– Это все читается в одном взгляде?

– Вы знаете, как супруги быстро схватывают.

Нет, не стоит идти в сторону выяснять, додумывает он за нее или нет. Потом как-нибудь.

– И что вы чувствуете в этот момент?

– Я говорю, я завожусь.

– Что это за чувство?

Владимир и сейчас заводится, возвращаясь в ситуацию.

– Я… чувствую, что я должен. Должен сейчас угадывать, чего она хочет.

– Но это не чувство, а мысль. А какое при этом чувство?

– Чувство… что я не хочу. Это чувство? Нежелание. Конечно, это не совсем чувство, но мне кажется, это хорошее направление.

– Это чувство встречается только во взаимодействии с женой? Или еще где-то?

– Сложно сказать. Иногда кажется, что везде.

Вот и мне так кажется.

– Так может быть? – уточняет он. Владимир относится к тем клиентам, которые постоянно сверяются с психологом, что нормально, что нет.

– Как вам самому кажется?

– Не знаю, почему-то эта мысль меня радует. Значит, наверное, это правда. Мне просто ничего не хочется.

– И как вам это?

– Я говорю, мне это прямо нравится. Это нормально вообще?

– Это так, как есть.

– Но это значит, у меня какие-то проблемы?

– Как вам самому кажется?

Никогда еще Владимир не был так включен, поэтому моя задача была только подкидывать дровишки.

– Нет, это ненормально. С этим надо что-то делать. Или подтягивать вожжи.

– Иногда понять что-то – это уже много сделать.

– Да… А, так вот что значило «отслеживать свое раздражение»? Как сейчас? Конечно, это совсем другое.

Если честно, я, конечно, не давала такого задания, как то, что мы проделали сейчас, но важно не то, что ты дал, а то, как клиент взял.

– Мне вспомнилась очень глупая вещь… В детстве у бабушки в деревне… были куры. У нее все было, но я вспомнил именно это. Как-то бабушка мне показывала, как курицы купаются в пыли. Не знаю, видели ли вы такое? Смешно так барахтаются… В общем, я спросил: а зачем? Бабушка сказала, к дождю. Но зачем? – спросил я. Нравится им, ответила бабушка. Я думаю, я застал ее врасплох. Я помню, какие они были довольные! Потом я, уже взрослый, думал, как забавно, у этого явления же точно есть какое-нибудь биологическое объяснение, а мы, люди, решили, что они получают удовольствие, потому что так нам понятно. А сейчас я думаю: а что, если куры правда просто кайфуют?

Это был замечательный образ, богатый и собственный, его нужно было взять в работу.

– Когда вы в последний раз «валялись в грязи»?

– Давно, – сразу же подхватил Владимир. – В институте. Я вспомнил, как я буквально валялся, хотя вы, я предполагаю, имели в виду – получал удовольствие от жизни. Я тогда, правда, пьяный был, но все равно – как мы хорошо валялись на лужайке перед общагой! Да… давно.

– Тогда я могу спросить: как вы видите сейчас свой запрос на нашу работу?

– Запрос значит, чего я хочу? Я хотел бы… научиться хотеть. Вспомнить, как хотеть.

– Заметьте, сейчас вы уже сделали первый шаг к тому, чтобы вспомнить.

– Да? Какой?

– Вы сказали: «Я хотел бы…»

– А. Да, точно, – улыбнулся, как клиенты часто улыбаются, когда им приятно, что я уловила что-то неочевидное. – если бы и с остальным было так просто.