– Я помогу отцу с кампанией, раз он считает, что я должен, но люди, которые у нас бывают, так унылы, что это будет нелегко выдержать. Они ужасающе серьезны, а я, боюсь, так и не смог взрастить в себе интерес к чему-то, кроме спорта. Правда, думаю, твой отец к нам примкнет.

– К чему примкнет?

– К партии. – Он выдохнул в мою сторону струю дыма, и я закашлялась.

Фрэнк потянулся, взъерошил мне волосы, и я почувствовала, как кожу у меня на голове закололо.

– Ты скоро все сама увидишь, милая Рози. Отец устраивает для них в Усадьбе грандиозную вечеринку в конце лета, и твой отец приглашен. Полагаю, он тебя возьмет. Хильди будет на этом настаивать. И я тоже.

Тут он склонился и поцеловал меня в губы. Невинный поцелуй, просто прикосновение, но тем не менее вкус его сигареты, тепло его дыхания, морской ветерок у меня на коже слились в чудо. Я была так поражена, что отшатнулась и врезалась в бедную Хильди, спавшую у меня за спиной, – она зевнула и потянулась. Фрэнк встретился со мной взглядом, улыбнулся, широко раскрыв глаза, и приложил палец к губам (к губам, которые коснулись моих!).

– Боже, сколько же я проспала? – спросила Хильди. – Умираю с голода. Безусловно, пора пить чай.

И мы пошли обратно по набережной к машине, Фрэнк крутил в руке ракушку, его длинные пальцы гладили ее края и шелковистое нутро.

– Какая красивая, – сказала я.

– Она? – Он поднял руку, словно и не думал о ракушке. – Держи, это тебе.

Я робко улыбнулась и сразу спрятала ракушку в карман платья.

Добравшись домой, мы с отцом поужинали салатом и холодным пирогом с яйцом, которые нам оставила на столе Фейрбразер. Я скормила половину Уте, потому что без меня ее обижали. Долли, поденщица, давала ей вкусненького, если набиралась смелости, но Фейрбразер всегда говорила, что собаку мы испортили.

– Тебе пойдет на пользу общение с людьми вроде Лафферти, Розмари, – заметил отец, и меня бросило в жар, хотя в его словах не было ничего дурного. – Леди Лафферти просила меня пригласить тебя на собрание, которое они устраивают для каких-то важных людей из Лондона, и я от твоего имени отказался, сказал, что ты – девочка наивная, выросла без матери и не привыкла к обществу.

– Отец, – начала я, пылая от негодования, – я не наивная!

Но отец улыбнулся мне одной из редких своих улыбок – больше она походила на гримасу, но все-таки была своего рода улыбкой, – поднял руку и сказал:

– Отставить атаку, дитя. Она решительно настаивала на твоем участии, и я уступил. Но ты должна вести себя как леди, Розмари, а не как дикарка, что у тебя вошло в привычку.

– Я буду! – воскликнула я и вскочила, чтобы обнять отца, но он меня оттолкнул.

Сердце мое металось. Фрэнк меня любит? Он за мной ухаживает? Я не знала. Я знала только, что очень любила бы Хильди, стань она моей сестрой, а к Фрэнку меня тянуло так, что болело сердце. Но он был старше меня и намного искушеннее, и я гадала, не смеялись ли они, когда я вернулась в наш темный дом на краю болот, над моими деревенскими привычками, над тем, что я не знаю ни лондонского общества, ни политики – вообще ничего. Я боялась, что перед всеми этими лондонцами предстану той, кто я есть на самом деле, и Фрэнк меня не полюбит.

В тот вечер, раздеваясь, я нашла ракушку, которую он мне дал, и бережно выложила ее на подоконник к прочим своим сокровищам. Внутри она была розовой, перламутровой и напомнила мне открытый рот.

До званого вечера нам с Хильди выпала возможность надеть купальные костюмы. Фрэнклин предложил отправиться на лодке в Заводи, на этот раз только нам втроем. Всю неделю перед поездкой я от волнения едва могла есть и спать. Лето разгулялось напоследок, день стоял ясный и теплый. Хильди была за рулем отцовской машины, дух захватывало, я сидела рядом с ней, а Фрэнклин сзади. Мне приходилось придерживать шляпу от солнца, чтобы она не слетела с головы, и я невольно оборачивалась посмотреть, как дорога убегает прочь, как местные глазеют на модную машину и как улыбается мне Фрэнклин, откинувшийся на кожаную спинку заднего сиденья. Невозможно было не улыбнуться в ответ, так меня переполняла радость.

На лодке Фрэнклин встал за штурвал – в белой морской фуражке и рубашке с расстегнутым воротом. Хильди тоже надела фуражку и комбинезон с длинными брюками, в котором выглядела невероятно высокой и элегантной. На мне, конечно, было длинное кремовое платье, у меня ничего, кроме платьев, не водилось, но под него, так чтобы отец не заподозрил, я надела горчичного цвета купальник, который нашла для меня Хильди; сама она из него давно выросла. Я никогда раньше не надевала купальник. В реке или море я плавала в панталонах и белье или, если рядом никого не было, как чаще всего и бывало, вообще без всего. Я хотела чувствовать воду на коже – так мне казалось, что я водяной ребенок, морская нимфа, русалка. Купальник Хильди был броского василькового цвета, как летнее небо в зените, а купальная шапочка – ярко-розовая, так что она выделялась, как экзотический цветок среди английских маргариток.

Лодку они взяли напрокат такую, какой я раньше не видела: моторный катер, называвшийся «Танцующий свет», он походил на яхту, только с мотором, а не с парусом. Фрэнклин смеялся и говорил, что это «чертовски легко, легче, чем ходить под парусом», и что я могу попробовать, если пожелаю.

– Резво бегает, – отметил он.

Главное было не слишком разгоняться, чтобы все остальные на своих старых парусных лодках и гребных шлюпках не злились, как сказал Фрэнк.

Мы забрали катер на причале в Уорксхэме и пошли по реке Бьюр к Хорнингу, где пообедали и выпили пива, сидя на траве в таверне «Лебедь». Я раньше никогда не пила пива, но они сказали, что в жаркий день это то, что нужно, и, хотя рот мне свело от резкого вкуса, а пена попала в нос, из-за чего я закашлялась, я допила все до дна, и они разразились одобрительными возгласами.

Потом мы с Хильди лежали на катере, пока он полз по реке. Мы уже были в купальниках, и я остро осознавала, какие у меня худые руки и ноги, как они торчат у всех на виду, и какое у меня тело – не совсем женское. Длинные, бледные конечности Хильди сияли на солнце. А у Фрэнклина, закатавшего рукава до локтей, предплечья были золотыми. Лежа на катере впереди – «на носу», как мне сообщили, – я решила, что могу подглядывать за ним, стоявшим у штурвала, так, что он не заметит. Но, когда я пялилась на изгиб его челюсти, там, где она переходила в шею, он меня застукал. На долгую секунду мы встретились глазами, и я вполне уверилась в том, что он знал, что я на него смотрю.

– Как тебе?

– Потрясающе, – сказала я, используя одно из их словечек.

– Скажи, да? По-моему, именно такое отец называет «буколической идиллией». Он считает, что современному человеку следует вернуться к природе, подальше от нездоровья и порочности общества.

Я понятия не имела, о чем он говорит, но села, выпрямилась и постаралась сделать вид, что понимаю.

– Он полагает, что я – вроде символа этого современного недуга, – сказал Фрэнк со странной улыбкой. – И, возможно, он прав. В конце концов, он именно поэтому купил Старую Усадьбу. Поэтому ему тут нравится, вдали от цивилизации. – Голос его звучал насмешливо и дразняще, но глаза были печальны. – Он стремится к настоящей Англии. Никаких иностранцев, никакого упадка. – Казалось, он снова меня заметил. – И, если бы мы сюда не приехали, я бы никогда с тобой не встретился. Благодаря таким, как ты, милая Рози, мир кажется хорошим – это все твоя неиспорченная прелесть. Ты сама не понимаешь, насколько ты особенная.

От его слов у меня звенело в голове. Как могло что-то быть хорошо благодаря мне – мне, подумать только! Но он смотрел на меня с такой горячей мягкой нежностью, что я в ней таяла.

– Красота, правда? – продолжал он, поглаживая блестящее дерево штурвала.

Я представила, что его руки ласкают меня так же, как он прикасался к штурвалу, и, хотя больше он ничего не сказал, глаза его оставались прикованы к моим, пока я не почувствовала, как запылала моя кожа, и не была вынуждена опустить взгляд.

К счастью, в это время показалась лодка, полная болтавших молодых людей и девушек. Они курили, смеялись, мужчины были в черных купальных костюмах, а девушки – в ярких, как у Хильди. Когда мы проплывали мимо, они замахали нам снизу, и, стоило мне помахать в ответ, один из молодых людей с шумным всплеском нырнул в воду. Когда он вынырнул на поверхность, его зачесанные назад волосы облепили голову, а с его загорелой кожи капала вода, как у водяного бога.

– Ого, – сказала Хильди, которая, как мне казалось, заснула, пока загорала. – Фрэнк, нам надо бы найти местечко, чтобы искупаться, как думаешь?

Фрэнклин согласился, и вскоре мы добрались до уединенного места на реке, где компанию нам составляла только ветряная мельница. Мы с Хильди спрыгнули с катера и поплыли в прохладной полной тростника воде, а Фрэнклин отказался, сказав, что не захватил костюм; он сидел и курил, наблюдая за нами с борта. Над зарослями тростника порхали голубые стрекозы, на зеленой, как огурец, воде плясало солнце, и это напомнило мне, как назывался катер: «Танцующий свет».

Несколько часов спустя, когда солнце уже клонилось к закату, мы выпили чаю, чтобы согреться, вернули катер на пристань и поклялись, что в следующий раз возьмем его на подольше. В следующий раз, подумала я, прижимая эту мысль к сердцу. На обратном пути в Стиффки машину вел Фрэнк, а я сидела рядом с ним, с меня сползал мокрый шерстяной купальник, кожу еще пощипывало от прохладной воды, усталость мешалась во мне с восторгом, и хотелось, чтобы этот день не кончался.

Я запомнила его навсегда. Тот день стал сияющим образом прошлого, беспечной юности, надежд и роскоши. Конечно, тогда я его так не воспринимала, я не знала, что он так надолго сохранит свой блеск. Я думала, впереди еще много таких же дней, и они были – но теперь, оглядываясь назад, я вижу, что тот первый раз на Заводях сияет ярче всех. Дразнящий проблеск жизни, которой я могла бы жить.