Покуда они едут по большаку, кибитку сильно трясет, и Лизоньке это кажется непривычно после езды в пролетках по столичным проспектам. Её кузен Григорий Ипатович сидит подле на скамейке и, откинув голову на высокую спинку, хмуро глядит за окно в непроглядную темноту июньской ночи. Из фонаря льется тусклый невеселый свет, и Лизе приходит в голову, что бричка кузена передвигается не только по большаку, то есть в пространстве, но и во времени. И Лиза Колесова, севшая в бричку возле закусочной, совершает путешествие из века электричества и синематографа, из века, когда по ночам Невский проспект сияет иллюминацией, так что дух захватывает, когда женщины имеют право учиться в университете наравне с мужчинами, и когда праведная десница народного гнева вот-вот сбросит с престола одряхлевшее самодержавие, словом, из самого начала двадцатого века в дремотное и темное прошлое, назад к бородатым дворянам, лучинам, горящим в грязных избах и берестяным грамотам. И чем дольше трясется Лизонька в этой старенькой бричке, тем все дальше и дальше откатывается вспять податливое, похожее на загустевшую патоку, время.
Сперва Лизе делается чудно оттого, что такая странная фантазия пришла ей в голову, но после барышня понимает, что это и не фантазия вовсе. Старенькая бричка Григория Ипатовича увозит ее от столичной жизни, от электрических огней Невского в усадьбу, которая стоит в этой глуши уже пару веков, и время здесь не бежит, не несется, как угорелое, а стоит, будто зацветшая вода в пруду. А если подумать хорошенько никакого времени и нет вовсе, ведь что такое время? Время – это секундная стрелка, прыгающая по циферблату, это качающийся маятник часов, эта страничка отрывного календаря, но, скажем, если нет ни календаря, ни часов, то где же тогда время?
От этих досужих мыслей Лизе Колесовой отчего-то делается грустно. Барышня вздыхает, отворачивается от окна и искоса поглядывает на сидящего рядом кузена. Лизонька знает, что Георгий Ипатович будет постарше её лет не то на пять, не то на шесть, но из-за окладистой купеческой бороды он выглядит, куда как старше. Бороду, к слову сказать, не помешало бы подравнять, темные вьющиеся волосы – хорошенько расчесать и по-модному постричь, а двубортный сюртук почистить. На первый взгляд кузен выглядит неухожено и немного неряшливо, и про себя Лиза думает, что это все оттого, что Григорий Ипатович вдовец и живет один-одинешенек в деревне. Но стоит барышне приглядеться, и она замечает, что у кузена благородное тонкое лицо, а глаза ясные и светятся умом, вот только, невеселые. Плечи у Григория Ипатович широкие, а сам он высокий и статный. Немного смущаясь, Лиза мельком глядит на его руки и находит, что и руки у Григория Ипатовича хороши – пальцы длинные и крепкие, а ногти ровно подстрижены.
Прежде Лиза видела кузена, когда приезжала с маменькой погостить в родовое имение Колесовых. Ёй запомнилась обветшалая усадьба в один этаж, длинная, словно барак. Стены усадьбы были обшиты тесом, тес выкрашен тусклой синей краской, а наличники на окнах – белой. Еще Лиза помнит, что неподалеку от усадьбы проходил заросший кустами овраг, а на той стороне оврага на косогоре начинался мрачный еловый лес.
Тут бричку тряхнуло сильнее обыкновенного. Барышня лязгает зубами и едва не прикусывает себе язык.
– Знаю я эту канаву, – ворчит Григорий. – Тут поворот на усадьбу Балашовых. Был бы путевый хозяин, давно бы щебнем засыпал.
Лизонька всматривается в темноту за окном и как будто различает аллею и горящие вдалеке огоньки.
– Ты, Лизавета, вот что, – говорит Григорий Ипатович и оглаживает бороду рукой. – Ты с Сенькой Балашовым не водись. Непутевый он человек, пустой. Без всякого смысла живет.
– Я и не думала, – отвечает Лизавета. – Больно он мне нужен, ваш Балашов.
– А вот Николай, малый толковый. Помяни мое слово, выслужится, генералом станет. Ты не смотри, что Кувшинкины сейчас едва концы с концами сводят…
– Григорий Ипатович, вы меня часом, не замуж меня решили отдать?
– А если и замуж, так и что же? Это дело хорошее.
– А я пока замуж не собираюсь.
Григорий Ипатович молча смотрит на Лизу и под его пристальным взглядом барышне делается неловко.
– Ох, Лизавета, и начудила же ты в столице, – вздыхает Григорий. – А если бы дело кончилось ссылкой? Что тогда? Ты хоть о матушке подумала?
Лизавета недобро улыбается и показывает кузену ровные белые зубки.
– А вы о матушке не беспокойтесь. Моя матушка давеча села на пароход и отправилась в кругосветное путешествие. Обещалась вернуться в Петербург на другой год.
. – Твоя матушка женщина легкомысленная и взбалмошная. Я ее хорошо знаю и спорить не стану. Однако, это ее стараниями ты не отправилась по этапу в Сибирь… Ты, Лизавета, всегда казалось мне барышней смышленой. Как же вышло, что ты спуталась с этой публикой?
– Это достойные люди, Григорий Ипатович, – говорит Лиза с вызовом. – Может быть лучшие люди, которые только есть в России! Поймите, мы все готовы отдать свои жизни ради благого дела.
– Это какого же, позволь спросить?
– А вы думали о тысячах крестьян, у которых нет своей земли и которые идут батрачить или помирают с голову? Думали, о рабочих, которые ютятся в бараках и гнут спину на фабриках по двенадцать часов! Это по-вашему справедливо?
– Вот оно как, – качает головой Григорий Ипатович. – Я гляжу, ты все-таки вывихнула себе мозги, покуда жила в столице. Нет, худо это, когда девки учатся в университетах. Не бабье это дело!
– Вы невежественный и грубый человек! – сердится Лиза. – Лучше оставить эту тему, мы все равно друг друга не поймем, а только разругаемся.
– Я с тобой ругаться не стану, – усмехается в бороду Григорий Ипатович. – Не доросла еще… Твоя матушка сообщила в письме, что в Петербурге и в Москве жить тебе запрещено. После, когда время пройдет, можно будет подать прошение…
– А что еще вам матушка написала? – спрашивает Лиза.
– Что еще? Пишет, что с тобой, Лиза, никакого слада нету, и что она уже отчаялась и опустила руки. И просит, чтобы я выбил из тебя всю эту блажь.
– Жаль меня не отправили по этапу в Сибирь!
– Дура. Сама не знаешь, о чем говоришь… Ты теперь под моей опекой, Лизавета. Я твоей матушке пообещал, что за тобой пригляжу.
Кузен оглаживает рукой бороду и, раздумывая о чем-то, глядит на Лизоньку.
– Я не стану обходиться с тобой излишне строго, – обещает Григорий Ипатович. – Но будь добра, Лизавета, покуда живешь у меня в доме, весь свой марксизм оставь за порогом. Мы здесь люди тихие, богобоязненные. Я, коли помнишь, лошадей развожу… И чтобы никакой крамолы, никаких запрещенных книжек и прокламаций!
Лизонька хмуро глядит за окно.
– Лизавета!
– Я вам обещаю, Григорий Ипатович, – говорит Лиза скучным голосом.
Барышня хорошо помнит, как писал Сергей Нечаев – ради дела революционер может врать сколько угодно и притворяться не тем, кто он есть.
– Ну, гляди, коли обманешь. И на меня потом не серчай.
– Да, что вы мне все грозитесь?
– Ей богу, я тебя так проучу – сидеть пару дней не сможешь, – говорит Григорий Ипатович и усмехается в бороду.
Лиза краснеет до кончиков ушей,
– Вы не посмеете! Слышите! Даже пальчиком меня не посмеете тронуть! Сейчас не те времена… Я сегодня же матушке напишу!
– Ну, пиши, коли бумаги не жалко.
Лиза с досадой думает, что маменьке и верно нет смысла жаловаться. Она ужасно озлилась на Лизу после этой истории с марксистским кружком. И все же Лизавета не может поверить, что ее, восемнадцатилетнюю барышню кто-то может выпороть, будто девчонку. Нет, такое немыслимо себе представить!
Между тем, бричка сворачивает с большака и катит по проселку к усадьбе Колесовых.
В тот вечер приятели никак не могут проститься и разойтись по домам. Уже покинув закусочную, Арсений и Николай надумали купить бутылку плодового вина в известном подвальчике. И вот они пьют вино, поочередно прикладываясь к горлышку, и бредут сперва через безлюдную привокзальную площадь, а после по улочке вдоль железной дороги.
– Лиза просто невероятная девушка, – говорит Николай, неуверенно шагая по деревянному тротуару и цепляясь рукой за локоть Арсения. – Эх, как же досадно, что мне ехать на службу!
Арсений Балашов молчит, поглядывая по сторонам на темные бревенчатые дома, прячущиеся за оградами и зеленью деревьев. Лишний раз он убеждался, что Березин лишь притворяется городом, и стоит отойти от площади на пару шагов, как действительность приобретает совершенно пасторальный, сельский вид.
– Ну, признайся, Сеня, ты тоже от нее без ума?
Арсений делает хороший глоток из горлышка. Вино довольно кислое, и Арсений в толк взять не может, зачем они его купили. И потом, он же прекрасно знает, что не следует пить вина после пива.
– Какой Лиза стала красавицей! Глаз не оторвать…
Арсений передает бутылку приятелю, и Коля тоже делает глоток-другой.
– Б-р-р-р, какая же кислятина… Сеня, ты мне скажи… Лиза… Лизавета, она хороша, право же? Хороша, как картинка! И вовсе не дурочка, нет! Она увлечена марксистской идеей… Что скажешь, Сеня, разве не так?
– По мне все эти идеи вздор.
– Вот те на, – удивляется Коля Кувшинкин. – А отчего же, позволь узнать?
– Ладно, может и не вздор, – решает не спорить Арсений. – Только через такие вот кружки и идеи запросто можно угодить в Сибирь. Хорошо матушка у Лизаветы со связями.
Коля обдумывает слова Арсения, и какое-то время приятели шагают по улочке молча. Арсений Балашов, между тем, поглядывает на фонарь, горящий промеж деревьев. Молодому человеку кажется, что этот фонарь самым хамским образом ему подмигивает, и у Арсения так и чешутся руки этот фонарь погасить. Он даже начинает оглядываться по сторонам в поисках подходящего булыжника.
– Да, брат, тут ты прав. Сибирь это не шутки. Сибирь, это, брат, Сибирь, – соглашается, прерывая молчание, Николай.
– Я видел таких девиц в Петербурге, – говорит Арсений, подбрасывая в руке бутылку, а сам искоса поглядывает на фонарь. – Они все, будто не в себе. Им головы заморочили этими крамольными книжками.
– Мне что-то на ребра давит, – жалуется Коля Кувшинкин. – Что это у меня в кармане такое… И все же Лиза невероятная красавица. У нас во всем уезде другой такой не найти… Ты же не станешь с этим спорить? Я обижусь!
– Нет, не стану, – соглашается Арсений. – Лиза и впрямь хороша собой.
Коля, тем временем, достает из кармана тонкую брошюру в картонной обложке. Он останавливается под фонарем, поправляет очки, переворачивает брошюру, которую держал вверх ногами, и читает заглавие,
– Сергей Нечаев. «Катехизис революционера».
– Нечаев? – переспрашивает Арсений и тоже останавливается. – Нечаев, говоришь… Слушай, Коля, выбрось ее немедля от греха подальше.
Коля глазами пустыми смотрит на брошюру в своих руках, потом медленно поднимает взгляд на Арсения.
– Куда выбросить?
– Да куда хочешь. Вон, в кусты. Или в сточную канаву.
– Отставить, – говорит сам себе Коля и прячет брошюру обратно в карман.
Навстречу приятелем из темноты верхом на лошади выезжает жандарм в кавалерийском кителе, темно-синих шароварах и сапогах.
– И откуда он тут взялся, – бормочет Арсений и тащит Кувшинкина в сторону под своды старых кленов.
Лошадь неспешным шагом проходит мимо приятелей, и Арсению кажется, что жандарм дремлет в седле, не выпуская из рук поводья.
– Знаешь, брат, а я как будто протрезвел, – говорит Коля Кувшинкин, провожая жандарма взглядом.
Он снова достает из кармана «Катехизис революционера», находит спички, поджигает брошюру и бросает в пересохшую сточную канаву.
– У Лизаветы шляпная коробка набита запрещенной литературой, – качает головой Арсений. – Совсем девка из ума выжила.
– Твоя правда, – говорит Николай и икает. – Ох, попадет Лиза в беду! Сеня, надо что-то делать… Что-то делать…
Остановившись возле дома Николая Кувшинкина, приятели допивают плодовое вино.
– Ну, еще свидимся, – говорит Коля.
– Свидимся, – кивает Арсений. – А то как же.
Приятели обнимаются, потом Николай толкает калитку и идет по дорожке к темному дому. Арсений глядит ему вслед, вокруг него вьются и тонко звенят комары. Немного постояв возле ограды, Арсений с пустой бутылкой в руке идет восвояси по темной улице. Ночи в июне стоят такие теплые, что спать можно прямо на земле.
Возле фонаря Арсений останавливается и смотрит на него, наклонив голову на бок.
– Что же ты, сволочь, мне прямо в глаз светишь? – спрашивает Арсений с укоризной.
Его словно черт подначивает. Арсений ничего не может с собой поделать. Он подбрасывает бутылку, хорошенько размахивается и бросает ее в фонарь. Слышен звон бьющегося стекла.
– Это Зора, – представляет Григорий Ипатович темноволосую смуглую женщину лет тридцати. – Зора мой верный старинный друг.
У Зоры огромные глаза, изогнутый «римский» нос, и темные вьющиеся волосы. Зора похожа на цыганку. Она худощавая и высокая, и кажется Лизе невероятно красивой. Рядом с Зорой барышня чувствует себя гадким утенком.
– А это моя кузина, Лизавета, – представляет барышню Григорий Ипатович. – Помнишь, я тебе о ней рассказывал? Так она у нас погостит.
– Я очень рада нашему знакомству, – улыбается Зора.
Держа в руке подсвечник с тремя огарками, цыганка направляется в глубину старой усадьбы. Лизонька со шляпной коробкой в руке идет следом и разглядывает кашемировый архалук Зоры в золотую и малиновую полоску, подпоясанный кушаком. Стены коридора, по которому ведет их Зора, обшиты деревянными панелями. Мигающий отсвет свечей ложится на портреты в овальных и прямоугольных рамах, висящие на стенах. Замыкает эту маленькую процессию Григорий Ипатович, он несет чемоданы с вещами кузины. Рассохшиеся половицы скрипят под ногами. Неожиданно из темноты выбегает белая с рыжими подпалинами собака и ластится к Григорию Ипатовичу. Тот улыбается, опускается на корточки и треплет и гладит собачью морду.
– Ах, ты моя хорошая! Ну, вот я и приехал! Глаша, девочка, что заждалась меня? Заждалась…
Глаша неожиданно зевает, а потом принимается обнюхивать Лизу. Барышня протягивает собаке руку. Глаша внимательно смотрит на нее темно-карими умными глазами. Собака немного смахивает на волка и про себя Лизонька решает, что это русская гончая. Она ставит шляпную коробку на пол и, наклонившись, принимается гладить и чесать собаку.
– Идемте же, – торопит всех Григорий Ипатович.
Пройдя еще немного по темному, кажущемуся бесконечным, коридору, они сквозь распахнутые арочные двери заходят в гостиную.
На длинном столе, застеленным домотканой скатертью, стоит пара зажженных масляных ламп. Лиза замечает темные гардины на окнах, стоящий подле стены книжный шкаф, оттоманку в углу, и просторный диван, едва различимый в полумраке. В топке камина, сложенного из горшечного камня, тлеют припорошенные золою угли. Над каминной полкой поблескивает золотой краской рама какой-то картины, но что за картина сейчас не разобрать.
О проекте
О подписке