Луч Третий

Солнце проснулось и скользнуло лучом по лицу спящей Суламифи моей. Её плотно прикрытые веки временами вздрагивали, и пушистые ресницы трепетали, подобно крылышкам малого мотылька: ей снился сон, который она переживала всем своим существом… Бедная убогая лачуга с едва приметным оконцем не могла вместить всех лучей воскресающего Солнца, которое стремительно двигалось к зениту своего восхождения.

Я лежал с закрытыми глазами и ясно видел, как последний луч скользнул по её устам и растворился в полумраке жилища. Открыв глаза, я равнодушно скользнул взглядом по пышному убранству покоев моих. И мне показалось, что лежу я на огромной пустынно-холодной льдине, – так неприятно мне было безмолвием снежным покрытое ложе моё. Как одинокий странник, оторванный от жизни, я плыл на бездушно-холодной льдине неведомо куда… Мне совершенно не хотелось видеть эти десятки лиц, что каждое утро ждали появления моего. Я желал царствовать всего в одном сердце, которое беспредельно дорого было мне: необъятные просторы таило оно в себе, включая весь звёздный океан Божественной Вселенной… Но день настал, и я должен был выйти к народу моему.

Какая странная тоска овладела сердцем при виде столпившихся людей, что напоминали беспомощных детей! Они стояли плотной серой массой, и тысячи вопросов проносились в их умах, не способных найти мудрое решение. Но я сам нуждался в совете мудрейшем, ибо не знал, как мне поступить с Суламифью. Я видел её прошлое и прозревал будущее. И в этой точке пересечения старого и нового имел ли я право прикасаться к ней?! Мудрый ответ было способно дать только сердце, что было переполнено чистейшими токами Любви к ней. И оно ответило: «Люби!..» Я знал, что ждёт её, если прикоснусь к ней: она не сможет жить… Но любовь моя была гораздо сильнее той смерти, что поджидала возлюбленную сердца моего. И я принял вызов, что бросила нам судьба.

Лучи полуденного Солнца слились в великом унисоне, и я знал, что она ждёт меня, утомлённая зноем внешним и внутренним, что гораздо мощнее способен испепелять жаром нестерпимым. Она пылала в Огне. И, охваченная Пламенем воскрешённой Любви, сама походила на рубиновый камень, что сиял на руке её. Ах, Суламифь, Суламифь, отчего дано знать мне все грёзы твои и при этом видеть путь, что уготован тебе судьбою?!.. Но не отчаяние владело сердцем моим, а великая жажда земной Любви, ибо Небесная Любовь уже была познана мною.

Господи, отверзни мне очи и дай испить кубок Любви, коснувшись устами земными этих рубиновых губ возлюбленной моей! Я вижу, как они шепчут молитву, призывая Отца Небесного с единственною целью: дать свидание новое… Услышь меня, Суламифь, я здесь, рядом с тобой! Разве ты не чувствуешь моих незримых рук, что нежно касаются ладоней твоих, увлажнённых от слёз отираемых?! Огнём сердца своего осушу я эти капли и светлым именем Любви покрою поцелуями глаза твои незрячие…

Я долго ждал рассвета, чтоб в час ранний устремиться к моей единственной и вновь встретить её среди виноградника густого. Но день явил иное назначение: я должен был принести себя в жертву этим людям, что ждали слова моего… И закат Солнца пропел мне песнь надежды, пытаясь все токи сердца моего устремить в сияющее завтра.

Луч Четвёртый

Ты такая же маленькая, как эта виноградинка, но уже достаточной зрелостью обладаешь, – прошептала Суламифь, бездумно глядя на спелую гроздь винограда…

Ей казалось, что эта зрелая кисть сумеет приблизить её к тайне, и она разглядит сокровенный смысл тех слов, что произнёс Соломон. Как же ей хотелось разгадать эту загадку, что была связана с нею! Каждая малая виноградинка была тождественна ей, но ни одна не могла нарушить печати безмолвия своего. Суламифь молила к незримому Богу в поисках ответа на вопрос, но Отец Небес как будто не слышал её. Все молчали. Она приложила камень к тугой кожице плода, и прикасание перстня как будто оживило нечто внутри молчаливого создания. Рубин был волшебным! Он снял печать безмолвия, и, кажется, весь мир заговорил.

Она вдруг увидела себя на другой планете, что была несколько вытянута, как крупная спелая виноградина. Суламифь чувствовала, как планетное тело вращается. Это вращение напоминало ей некое головокружение: так бывает, когда ты безумно рад чему-то. А этот мир был полон Радости: это чувствовалось во всём.

Суламифь подошла к розе, чей белоснежный цвет привлёк её внимание. Конечно, этот цветок нельзя было сравнить с его земными собратьями, ибо нежность лепестков, излучающих некий таинственно разрежённый свет, ни с чем нельзя было сравнить. Вдохнув божественной свежести аромат, Суламифь будто прозрела. Она знала, что здесь её дом, и даже могла бы указать к нему дорогу, но пойти туда она не имела права: что-то мешало ей. А эти несколько мгновений были отпущены её Великим Отцом лишь для того, чтобы напомнить ей о доме, который ждёт возвращения единственной владелицы… Где-то должны быть братья и сёстры, но дома их также пусты. Планета осиротела оттого, что многие покинули её в то мгновение, когда прозвучал Голос Единого Сущего, призвавшего прийти на помощь одной из бедствующих планет и воплотиться средь полудиких народов, чтоб слиться с ними и стать одним из этих существ… Здесь “рассекли” её с любимым, ибо сойти они должны были двумя отдельными половинками в тот мир, где блуждали двуногие, едва поднявшись с четырёх лап, ибо были подобны диким животным… Суламифь должна была стать цветком и для начала воплотиться в виде розы, чтобы благоуханием своим нести очищение в мир двуногих и красотою пробуждать окаменелые сердца, ведь не так уж много эонов прошло с тех пор, как они являли собою просто глыбы камней… Цветок смотрел в небо, и стебелёк, будто крошечная антенна, ловил все токи, исходящие из родной планеты, дабы все их даровать Земле, изнурённой холодом сердец людских… Цветок жил долго, ибо ничья рука не смела касаться его, да и к чему было прикасаться, когда он не был пригоден в пищу, а мысль о том, что его можно поднести в подарок другому, отсутствовала. И вообще, “мыслить” было уделом тех немногих Светозарных Духов, пришедших на Землю в ответ на Зов Владыки Миров.

Суламифь отвела взгляд от цветка и, мысленно попрощавшись, отошла, сделав несколько шагов назад, если вообще было уместно применять слово “шаг”. Эта планета не знала твёрдой почвы, да она и не нужна была так же, как не нужна птицам, которые поднялись в полёт. Здесь парили легкокрылые существа, что по праву могли быть названы Богами… Любовь к родному дому напитывала это планетарное тело, и, будучи покинутым, оно сияло далёкой звездой, в ответ посылая токи, полные величайшей родительской Любви.

Суламифь вздрогнула оттого, что где-то хрустнула ветка: она стояла средь виноградника, и отсвет белой розы, что блеснул во глубине волшебного рубина, вдруг исчез. И с его исчезновением исчезло всякое воспоминание о том, что всего лишь несколько мгновений назад было открыто ей… Она была бедной девушкой, которой пора возвращаться домой, где ждут обычные дела по хозяйству… Но ведь хрустнула ветка!.. Увы, это были всего лишь братья, пришедшие сменить её, покуда она не вернётся к ним опять, неся с собой горячие и необыкновенно вкусные лепёшки. Что и говорить, сестрица их умела стряпать не хуже любой первоклассной кухарки.

Бедная, бедная Суламифь, отчего не дано тебе помнить тот сон, что привиделся ныне? Одно лишь ощущение сладостной тоски осталось в душе, и не более того… Но впереди был вечер, и её он интересовал более, нежели забытое видение. А реальность была такова, что захватывала всё её существо единою мыслью о встрече с любимым.

И вечер настал… За нею пришли люди, посланные Соломоном. Они несли богато украшенные носилки, чтоб унести на них Суламифь… Но это опять была мечта: грёза, вылившаяся в такое яркое видение, что могла соперничать с реальностью. А впрочем, Суламифь твёрдо верила в то, что все её моления о счастье неземном будут услышаны Небом, которое одно умеет исполнять тайные грёзы сердца любящего.

Но отчего же так быстро угас вечер? Разве не полнился он надеждами на светлую встречу?! Но Богу угодно было видеть её одинокие слёзы, проливаемые заполночь… Как часто замирало её сердце, когда она слышала чьи-то отдалённые шаги! Ей казалось, что он идёт, прикрывшись тёмным плащом, дабы не быть узнанным стражниками. Но шаги замирали, не доходя до дверей её дома. Оставалось ждать прихода дня нового, ибо только день мог подарить ночь, ту, что будет полна несказанным Светом – заревом полыхающей Любви Божественной. И она дождётся этого часа, что подарит ей грядущий день.

Луч Пятый

Суламифь бежала по пыльной дороге, и мысли её уносились далеко вперёд. Мысленно она уже находилась среди стройных рядов виноградника, где, по её подсчётам, мог находиться Соломон, – ведь время двигалось к полудню, и вполне возможно, что её там ожидает некое чудо… Но, добежав, к великому своему сожалению, не встретила никаких следов постороннего пребывания: здесь всё дышало покоем. Она не знала, что же ей предпринять: сердце сдавила тоска, и комок, застрявший в горле, преградил путь песне, всего лишь несколько мгновений назад готовой вырваться из груди. Не пелось, не мыслилось и ничего не желалось. Жизнь будто замерла, затаившись внутри. И всё же во глубине души теплилась надежда, ведь день ещё не угас!

Лёгкие шаги послышались невдалеке и тут же гулким эхом отозвались в сердце: он идёт! Да, это был тот, кто безмерно дорог и любим каждою живою клеточкой её естества. Легко, будто бесплотный ангел, пробирался он сквозь виноградник навстречу той звезде, что манила взор его любящего сердца. И вот уже встретились взгляды, полные величайшей нежности друг к другу. Глаза говорили гораздо больше, чем способна была передать даже самая искусная человеческая речь. Да, земные слова были несовершенны! Разве они способны передать всю гамму тех чувств, что так ясно выражают их взгляды, устремлённые во глубину сердец. Глаза уже, возможно, отражали ту безмолвную беседу сердец, будучи молчаливыми свидетелями некоего таинства. Человеческому оку трудно проникнуть за грань незримого, это способно сделать только сердце пламенное.

Соломон подошёл так близко, что его дыхание, будто тёплой волной, обдало Суламифь. Она всей грудью вдохнула воздух, чтобы вобрать в себя как можно больше тех частиц, что всего мгновение назад были в груди возлюбленного… Она заметила, что вслед за её выдохом он делал вдох, как бы желая собрать внутри себя то, что источала любимая: так обычно стоят перед благоухающим цветком, с неизъяснимым наслаждением вбирая его аромат… Их дыхание слилось воедино. Сердца бились в унисон, и согласно текли мысли о том, что не следует нарушать молчания, ибо это может помешать незримой беседе двух слившихся в одной мелодии сердец. О чём могли говорить они, эти едва знакомые друг другу два человека? Слова были излишни. Им так много надо было сказать, но нет, не человеческой речью, а взглядом, что достигал глубины души своего собеседника!

Бережно и как-то робко царь коснулся лба своей подданной. Он, конечно, мог решительно, по-царски отбросить некий покров неведения, что незримо покрывал чело его возлюбленной, но что-то удержало его. Конечно, он не должен был идти против Сроков, что диктовали свои условия… С чувством великой тоски он заглянул во глубину очей возлюбленной и едва слышным шёпотом произнёс:

– Ты помнишь меня, Суламифь? – не то вопрос, не то утверждение прозвучало в его словах…

Да, конечно, она помнила, но воспоминание её ограничивалось несколькими земными днями, отсчёт которых начат был в конце прошлой недели. Но разве та суббота впервые свела их и они никогда прежде не знали друг друга?! Отчего же дано было знать одному Соломону, не оттого ль, что он слыл мудрым среди народа своего? Но ведь то знание нисколько не относилось к земному и принадлежало к числу небесных тайн. И по закону высшему он не мог нарушить молчания, твёрдо зная одно: Суламифь должна узнать сама. Сердцем, конечно, она узнала его, но разум ещё не способен был постичь сокровенный язык сердца. Она была подвластна срокам. И Соломон знал о том, что лишь тогда, когда её сознание заполнится токами сердечными и разум станет инструментом, выражающим язык сердца, – она узнает Того, Кто когда-то подходил к ней в облике земного царя и пытался из глубин памяти высечь Огонь знания о себе, что кристаллизован в Чаше. Но она ещё спала, и срок пробуждения покуда не настал, до которого оставалось ни много ни мало – три тысячи лет… Что ж, он приложит все силы, чтоб разбудить её, когда на то будет Воля Неба, и тогда будет иметь полное право раскрыть её глаза земные и всевидящее духовное око, что покуда спит. Но как же тревожен сон её! Не разбудить бы раньше срока касанием неосторожным, – нельзя цветку распустить нежнейшие лепестки средь мороза лютого, так и семя погибнуть может. Бутон духа должен раскрыться в тот час, что назначен ему Творцом, только тогда он сумеет дать семя доброе…