– Вот именно. Глядеть в землю означает могилу, кого-то умершего, а рассматривать руки или умывать их – убийство. Такие жесты появляются у людей с аутизмом и заик. У этих заболеваний много общих черт, и одна из них – тот факт, что во время расстановки выясняется: источник заболевания лежит в убийстве. Но вернемся к шведу. Хеллингер знал из беседы с семьей, что у бабушки шведа был роман с моряком и что этот моряк ее убил. В связи с этим Хеллингер ввел в расстановку бабушку и дедушку. И представляющий дедушку участник начал таким же образом глядеть на свои руки. Какой из этого вывод?

– Что убийцей был он, а не моряк.

– Вот именно. Вышло на свет то, о чем не имели понятия даже члены семьи. Дед умер много лет назад, но совершенное им преступление и ужасная вина, оставшаяся нераскаянной, стала причиной аутизма у внука.

У Шацкого заболела голова. Ему придется купить себе какую-нибудь книгу, чтобы все это понять. А еще найти эксперта, чтобы тот высказался по поводу кассеты.

– Понимаю, – сказал он, потирая руки, – но это был экстремальный случай. А о чем идет речь здесь? – спросил он, показывая на экран.

– Уход из семьи понимается в системе как тяжкое преступление, – объяснял Рудский. – Хенрик поэтому чувствовал себя чрезвычайно виноватым. Он также чувствовал вину за то, что не простился с родителями. А если есть чувство вины, нет траура. Чувство вины крепко связывает нас с умершим, поэтому мы не позволяем ему уйти. Вам знакомы фазы траура?

Шацкий с минуту порылся в памяти.

– Неверие, отчаяние, упорядочивание, привыкание?

Терапевт посмотрел на него с изумлением.

– Все правильно. Но в действительности многие задерживаются на второй фазе – отчаянии, которого никто не понимает и которое перерастает в одиночество. И этот незавершенный траур остается в семье, приводя к тому, что каждое следующее поколение будет связано со смертью. Поглядите, что сейчас происходит. Хенрик хочет пойти за своими родителями, а они этого не хотят. Их место – в мире мертвых, его – в мире живых. Смотрите дальше, прошу вас.

Рудский (Теляку): — Я понимаю, что вы хотите встать сюда, но это неподходящее для вас место. Прошу вернуться в центр зала.

Теляк возвращается.

Каим: – Какое облегчение…

Теляк: – Теперь прошу повернуться ко мне лицом.

Каим и Ярчик оборачиваются.

Ярчик: – Гораздо лучше. Я рада, что вижу своего сына.

Каим: – Я тоже.

Рудский (Теляку): — A вы?

Теляк: – Я рад, что они на меня смотрят, что они со мной. Но я хотел бы пойти к ним.

Рудский: – Это невозможно. Мы сделаем иначе.

Рудский подходит к Каиму и Ярчик, подводит их к Теляку и ставит чуть сбоку, за его спиной.

Каим: – Вот так превосходно. Я вижу сына, но не мешаю ему. Не стою на его пути.

Ярчик: – Я чувствую тепло в сердце. Хотела бы прижать его к груди. Сказать, что я люблю его и желаю ему всего наилучшего.

Рудский: – Минуточку. (Теляку) Вам тоже лучше? Теляк: – Мне легче, но все же чего-то не хватает. Рудский: – Разрешения, но это мы сделаем позже.

– Какого разрешения? – спросил Шацкий, и терапевт остановил запись. – Я и раньше задумывался, к чему это приведет. На чем основано очищение?

Вместо ответа Рудский разразился мокрым кашлем и выбежал в ванную, откуда долго доносились звуки отхаркивания и сплевывания. Вернулся он с красным лицом.

– Похоже, у меня ангина, – прохрипел он. – Хотите чаю?

Шацкий согласился. Никто не прерывал молчания, пока они вновь не уселись рядом с кружками горячего чая. Рудский наложил себе меду и выжал сок из целого лимона.

– Лучшее средство для горла, – заявил он, делая глоток. – А разрешение основывается на использовании так называемых разрешающих слов, которые терапевт велит произнести пациенту и участникам, представляющим его семью. В данном случае я думаю, что родители Хенрика сказали бы так: «Сын мой, мы уходим, а ты остаешься. Мы любим тебя и счастливы, что ты тут, с нами». А Хенрик ответил бы: «Я позволяю вам уйти. Я остаюсь. Будьте дружны со мной». Что-нибудь в этом роде. Сложно угадать точно, обычно разрешающие слова появляются у меня в голове, когда приходит подходящий момент.

– А тот не был подходящим?

– Нет. Я хотел оставить его на конец. Еще есть вопросы?

Вопросов не было.

Рудский: – Хорошо. Теперь заменим родителей пана Хенрика стульями (отводит Ярчик и Каима в сторону, на их места ставит два стула), a пан Хенрик расставит свою нынешнюю семью. Пани Барбара будет вашей женой, пан Каим – сыном, пани Ханя – дочерью.

Хенрик: – Но моя дочь…

Рудский: – Прошу расставить.

Теляк расставляет семью, затем возвращается на свое место. Теперь это выглядит так: справа и немного позади Теляка стоят два стула – его родители. С левой стороны, на расстоянии нескольких шагов, впереди – Ярчик (жена), глядя на Теляка. За ней стоят рядом Квятковская и Каим. Оба смотрят на стулья. Теляк не глядит ни на кого.

Рудский: – О’кей, значит, так это выглядит. Пан Хенрик?

Теляк: – Чувствую себя мерзко. Виноват. У меня в глазах темнеет. Можно мне сесть?

Рудский: – Конечно. Прошу сесть на пол и отдыхать.

Теляк садится, прикрывает рот руками, тяжело дышит, смотрит в одну точку.

Ярчик: – Я довольна, когда ему плохо.

Рудский: – А дети?

Каим: – Я счастлив, что моя сестра стоит рядом.

Квятковская: – Я бы хотела пойти к бабушке с дедушкой. Я вижу их лучше всего. Отца не вижу вообще, мама его заслоняет.

Каим: – Я тоже хочу к ним. Вместе с сестрой.

Терапевт в очередной раз останавливает запись.

– Вы понимаете, что теперь происходит? – спросил он Шацкого.

– Теляк одинок. Жены нет рядом, она даже детям не позволяет его видеть. Мне жаль его.

– Прошу обратить внимание на то, что говорят дети. Они хотят быть вместе и пойти к бабушке с дедушкой. А что это значит?

– Они хотят умереть.

– Вот именно.

– А почему?

– Из любви. Из любви к отцу. Он нарушил систему, уйдя из дома и не попрощавшись с родителями, не исправил этого – не проявил к ним должного почтения. Принцип такой, что кто-нибудь в системе должен взять на себя его искупление, чаще всего ребенок, который входит в систему как новичок. Прошу понять: то, что осталось не разрешенным, не исчезает само по себе, а входит в систему. Вина и зло остаются, они все время в наличии и всеми ощущаются. Ребенок, входя в систему, берет на себя тяжесть восстановления равновесия, поскольку перенимает вину, страх и злость. Понятно?

– Вроде Люка Скайуокера в «Зведных войнах»?

– Простите, не понял.

– Прошу прощения, глупая шутка. Кажется, я начинаю понимать.

– Ну, так смотрите дальше.

Рудский выводит Квятковскую и Каима из-за спины Ярчик. Теперь все трое стоят рядом, глядя на Теляка.

Ярчик (трясется, еле выговаривает слова): – Я не хочу, чтобы мои дети здесь стояли. Не хочу, чтобы они шли к родителям мужа. Мне было легче, когда они стояли за мной.

Квятковская: – Я рада увидеть папу и его родителей. Я их очень люблю. Особенно папу. Я вижу, что ему грустно, и хотела бы ему помочь.

Каим: – Да, я согласен с сестрой, но чувствую слабость. У меня болит сердце, и я страшно дрожу.

Квятковская: – Могу ли я подойти к родителям? Я чувствую почти физически их притяжение.

Рудский: – Хорошо, но только на два шага.

Сияющая Квятковская идет в сторону стульев. Ярчик при виде этого начинает плакать. Каим, бледный как мел, массирует себе грудную кость.

Теперь уже Шацкий взял монитор и остановил запись. На экране застыла гримаса боли Каима и невидящие, буравящие стену глаза Теляка.

– Как возможно, чтобы у Каима болело сердце? – спросил он. – Я понимаю: он знает, что у сына Теляка больное сердце, но все же…

– Трудный вопрос. Существует теория морфогенетических полей, которую используют для объяснения терапии Хеллингера. Согласно ей, то, какими мы являемся, зависит не только от генов, но и от электромагнитных полей.

Хеллингер учит, что наша душа резонирует со всем, что случилось в семье, у нее есть связь и с живыми, и с мертвыми. Во время расстановки посторонний человек может войти в этот резонанс.

– И вы верите в это?

Рудский сделал неопределенный жест, как бы говоря, что готов согласиться с теорией за отсутствием иных.

– Для меня это не имеет значения. Важно, работает или нет. Я не знаю, как устроен компьютер, но польза от него для меня большая.

– А сын Теляка заболел после самоубийства сестры? – спросил Шацкий.

– Да, тогда у Бартека обнаружился порок сердца. Болезнь – всегда признак нарушения порядка. Главная ее динамика – «лучше я, чем ты». Мы решаемся на страдание, чтобы помочь другому члену семьи. Только возвращение к порядку и равновесию позволяет вылечить болезнь.

– У Бартека стало больше шансов на выздоровление после гибели отца?

Рудский закашлялся. Жестом попросив прощения, он вышел на кухню и громко там высморкался.

– Пан прокурор, – сказал он оттуда. – Я бы не раздумывал так долго над ответом, если бы не ваша профессия и не цель вашего визита. Вы меня понимаете?

Шацкий встал, взял свою кружку и попросил дать ему что-нибудь попить.

– И каков же ответ? – он налил в кружку немного негазированной наленчувки^[39], которую подал хозяин.

– Не знаю. Может, и да. Но только может. А вероятно, его состояние ухудшится. Понимаете, пан Теляк не покинул нас в покое, завершив ранее все свои дела. Я думаю, что состояние Бартека улучшилось бы после завершения расстановки. Изменения происходят в поле, которое после сеанса начинает по-другому резонировать. Поэтому изменения замечаются и у особ, не принимавших участие в расстановке и даже ничего не знающих о ней.

Мужчины вернулись на диван и снова включили запись.

Рудский: – Пан Хенрик, прошу встать.

Теляк встает с видимым усилием. Ярчик плачет все громче.

Рудский (Квятковской): — Почему вы хотите пойти к дедушке с бабушкой?

Квятковская: – Хочу помочь папе.

Теляк (уничтоженный): — Нет, это невозможно, я не хочу этого слышать.

Каим: – Я очень хочу к сестре и дедушке с бабушкой. Мне больно. Я бы хотел, чтобы не болело. И чтобы папе было легче.

Ярчик: – Это невыносимо. Я хочу, чтобы он отсюда ушел (показывает на Теляка). – Я его не люблю, совсем не люблю, он чужой и отвратительный. Хочу, чтобы все успокоилось. Чтобы он ушел. Он, а не дети.

Теляк: – Но ведь я не… (его голос срывается, он не в состоянии говорить).

Ярчик: – Я чувствую холод и пустоту. И ненависть. Из-за тебя мой ребенок умер! – (Отчаянно рыдает). – Понимаешь?! Моя дочь погибла, а мой сын к ней присоединится. Ты убил моего ребенка!

Квятковская: – Папочка, я сделала это для тебя. Почему ты не хочешь этого понять? Папочка! (Плачет).

Теляк опускается на колени. Все время он ни на кого не смотрит.

Теляк (шепотом): — Оставьте меня, это не моя вина. Не моя вина.

Каим (с трудом): — Не огорчайся, папочка, мы тебе поможем.

Каим подходит к сестре и берет ее за руку.

Квятковская: – Да, папочка, вместе мы тебе поможем.

Делают шаг в направлении стульев.

Ярчик: – Нет!!! Умоляю, нет!!! Вы не можете меня с ним оставить! Вы не можете уйти. Пожалуйста, не уходите, не оставляйте меня одну. Прошу вас, прошу, прошу…

Каим оборачивается к ней.

Каим: – Не сердись, мама. Мы должны это сделать для папы.

Ярчик теряет сознание. Рудский подбегает к ней, явно испуганный, и встает на колени.

Рудский (асем): – О’кей, на сегодня все, закончим завтра утром. Нехорошо, что мы прерываемся, но другого выхода нет. Прошу разойтись по комнатам, не разговаривать, не читать книги. Встретимся за завтраком в девять.

Квятковская и Каим глядят друг на друга, будто вырванные из транса. Разнимают руки и выходят из кадра. Рудский укладывает Ярчик на бок и подходит к камере. На втором плане стоящий на коленях Теляк. Его взгляд направлен в пространство.

На экране замелькал «снег». Терапевт и прокурор посидели еще рядом. После долгого молчания Шацкий встал, подошел к камере и вынул из нее кассету.

– Это ужасно, – произнес он, держа черный кусочек пластика. – Вы не боялись, что он мог покончить с собой?

– Признаюсь, это приходило мне в голову. Но я не боялся.

– Как это?

– Я вам кое-что расскажу. Это известная история, случившаяся не так давно в Лейпциге. Хеллингер проводил расстановку одной женщине, в ходе которой выяснилось, что та холодна, неспособна к любви. Дети ее боялись и хотели уйти к отцу, которого она отвергла. Хеллингер сказал: «Это холодное сердце». Женщина ушла. Другие участники сеанса боялись, что та может покончить с собой, но Хеллингер не пошел за ней.

– И что?

– Она повесилась через несколько дней, а в прощальном письме написала, что больше не в состоянии жить.

– Эффективная терапия, – пробормотал Шацкий.

– Вам кажется, что вы шутите, а на самом деле вы правы. Откуда уверенность, что ранняя смерть – всегда потеря? Что это всегда худший выход? Что нужно любой ценой от нее спасаться? Вдруг после жизни возникает нечто большее. В душе каждого из нас существует потребность, чтобы его жизни пришел конец. У некоторых она проявляется раньше. Понимаете вы это?

– Понимаю, но не принимаю.

– Вам нужно быть всемогущим, раз вы хотите стать на пути у смерти. Я же отношусь к ней со смирением. Лишая кого-либо права на смерть, вы не проявляете к нему уважения. Становиться на пути смерти – признак безрассудной уверенности в собственном величии.

Терапевт стоял рядом с Шацким у балконного окна. По Груецкой в сторону центра мчалась, сигналя, машина «скорой помощи». Пронзительный звук нарастал. Рудский закрыл окно, и в комнате установилась полная тишина.

– Видите ли, все происходит от любви, – сказал он. – Кася убила себя, чтобы помочь Теляку и забрать с собой часть его вины. А вы говорите, что любой ценой нужно становиться на пути смерти. Как можно не уважать такого прекрасного акта любви и самопожертвования? Необходимо принять дар этого ребенка. Иначе после смерти он будет чувствовать себя отвергнутым. Любовь просто существует, не имеет возможности влиять. Она бессильна. И так глубока – до боли. Глубокая связь и боль принадлежат друг другу.

– Красиво звучит, – возразил Шацкий. – Но и только. Мне трудно поверить, что кто-то совершает самоубийство из-за того, что его отец убежал из дома. Человек отвечает за свои поступки.

– Нельзя не запутаться, говорит Хеллингер.

– Можно быть свободным, говорю я.

Рудский засмеялся. Смех превратился в приступ кашля. Он убежал в ванную, а когда вернулся, вытирая мокрое лицо полотенцем, сказал:

– А вот можно ли быть свободным от еды? В системе никто не бывает свободным.

2

Жутко разболелась голова. Он сел в автомобиль, позволил «Флойдам» тихонько играть «Hey You» и проглотил таблетку ибупрома^[40]. Открыл окошко и попытался упорядочить свои мысли. Теперь он понимал, почему никто из участников расстановки не показал на врача во время допросов. Терапевт был наблюдателем, который стоял в безопасном месте и не участвовал в буре чувств, разыгравшейся под крестообразным куполом маленького зала на Лазенковской.

Что случилось ночью с субботы на воскресенье? Он ясно представил себе каждую сцену. Погруженный во мрак зал, желтый свет натриевых фонарей на улице, тени колонн, передвигающиеся по стенам, когда на улице проезжает автомобиль. Хенрик Теляк, стараясь как можно меньше шуметь, выбирается из здания. Он думает, что никто его не видит, но это не так.