– Я вошла в зал. Помню, была очень напугана, потому что следующий сеанс должен был быть мой.

Я в глубине души надеялась, что без пана Хенрика сеанс отложат. Слишком мало людей, вы понимаете. Так что я была напугана и в первый момент даже его не заметила, все время думала, как мне представить пани Ханну и пана Эузебиуша в роли своих детей.

Ярчик замолчала. Шацкий не торопил ее.

– Увидела ноги, – сказала она наконец, – подошла ближе и увидела тело, и вертел в глазу, и это все. Когда поняла, что вижу, меня охватила дрожь.

– Кто прибежал первым?

– Пани Ханя.

– Вы уверены?

– Да. Пожалуй, да. Потом – пан Рудский, последним – пан Эузебиуш.

– Пожалуйста, расскажите, что происходило, когда вы стояли над телом. Кто и что говорил, как себя вел.

– Если честно, я запомнила, прежде всего, вертел, торчащий из глаза. Это было ужасно. Остальные? Пани Ханну вообще не помню, она, вероятно, быстро вышла. Пан Эузебиуш, помнится, проверял пульс пана Хенрика и хотел вынуть эту штуку из глаза, но доктор крикнул, что трогать ничего нельзя и нужно вызвать полицию, а нам следует уйти как можно быстрее, чтобы не затоптать следы.

– Как настоящий «мусор» из американских детективов, – не удержался Шацкий.

– Так мы неправильно сделали?

– Очень хорошо. Молодцы.

Зазвонил телефон. Шацкий извинился и снял трубку.

– Привет, Тео. Не хотела мешать, у тебя свидетель, но Пещоху дали пятнадцать.

– Великолепно. А как обоснование?

– Прекрасно. Адвокат не имел к нам претензий, собственно, повторил на камеру все твои слова из обвинительного акта и заключительной речи. Тебе стоит с него слупить тантьемы. Возможно, не будет апелляции. Пещох – исключительная гнида, и на месте его адвоката я бы опасалась, что после апелляции ему еще пару лет добавят.

Эва была права. Пещох совершил умышленное убийство жены из-за ничем не обоснованной ненависти. Это было грязное домашнее убийство из разряда тех, которыми не интересуется даже желтая пресса. Запущенная студия, супружеская пара безработных, плач, вопли и скандалы, удары головой об угол шкафа вместо обычного мордобоя. В течение четверти часа. Даже патологоанатом был потрясен. И это, по мнению защиты, – «побои со смертельным исходом». Господи милосердный! Шацкий предпочел бы подметать улицы, чем наняться попугаем в уголовных делах.

– Спасибо, Эвуня. Будет тебе кофе.

– Принесешь мне в постель?

Он придушил в себе улыбку.

– Кончаем разговор. Па.

Ярчик блуждала взглядом по его кабинету. В нем не было ничего интересного, кроме вида на серое здание Министерства сельского хозяйства за окном. Над столом Али висели смешные детские рисунки, у стола Шацкого – только календарь с видом Татр и афоризм Штаудингера^[33] в рамочке: «Откуда ветер ни примчится, всегда в нем запах Татр таится».

– Как вы думаете, кто из вашей группы его убил? – спросил он.

Вопрос застал врасплох.

– Не знаю. Понятия не имею. Я только обнаружила тело.

– Понимаю. Но если бы потребовалось назвать одного человека, кто это был бы? Доверьтесь вашей интуиции. Я спрашиваю просто так, наверняка мой вопрос не будет иметь последствий. Вы ведь наблюдали за этими людьми в течение двух дней почти без перерыва.

Барбара Ярчик поправила очки. Она сидела неподвижно, глядя не на Шацкого, а на стену за его спиной. Затем, не поворачивая головы, сказала:

– Во время сеанса пан Эузебиуш играл роль сына пана Хенрика. И этот сын, по крайней мере в исполнении пана Эузебиуша, был ужасно грустный, а еще было видно, как сильно обижает его отец. И я подумала: может, это он – из мести отцу, вы ведь понимаете. Что тот не знал любви и все такое.

Только теперь она взглянула на Шацкого, который ничегошеньки не понял из сказанного. Взрослый мужчина убил другого мужчину, потому что во время терапии изображал его сына, который страдал из-за нехватки отцовской любви? Что за чушь.

– Понимаю, – сказал он. – Большое вам спасибо.

Женщина внимательно прочла протокол, прежде чем его подписать. Несколько раз поморщилась, но ничего не сказала. Они попрощались, и Шацкий предупредил, что наверняка будут новые вызовы, один или несколько. Ярчик стояла у дверей, когда ему в голову пришел еще один вопрос.

– Что вы почувствовали, когда его нашли?

– Сначала я была поражена, ужасный вид. А когда успокоилась, почувствовала некоторое облегчение.

– Облегчение?

– Прошу правильно меня понять. Пан Хенрик много рассказывал о себе и своей нынешней семье, а я… – она нервно сплела пальцы, ища подходящие слова, – я никогда не встречала такого несчастного человека. И мне подумалось, что, вероятно, кто-то оказал ему услугу, потому что, пожалуй, нет мира, в котором пану Хенрику было бы хуже, чем здесь.

ПРОТОКОЛ ДОПРОСА СВИДЕТЕЛЯ.

Эузебиуш Каим, родился 14 июля 1965 года, проживает в Варшаве, на ул. Мехоффера. Образование среднее, директор отдела в фирме HQ Marketing Польша.

По мнению Олега, богатый, нахальный и черт знает зачем участвующий в терапии. Мнение Шацкого было такое же. Выглаженный костюмчик прокурора рядом с его одеждой выглядел как тряпка, выкопанная из индийского секонд-хенда. Шацкий сумел это оценить, почувствовав укол зависти, когда Каим сел напротив. Сам он никогда не сможет обзавестись подобным гардеробом.

Каим не только прекрасно выглядел в дорогой одежде. Еще он был мускулистым и загорелым, как если бы последние три недели только и делал, что бегал на пляже и играл в теннис на Крите. Хотя у Шацкого был плоский живот и он регулярно посещал бассейн, рядом с Каимом чувствовал себя бледным и худым, как червяк из семейства nicieni. Прокурорское эго слегка поддерживала мысль, что он – представитель власти, а этот пижон может оказаться убийцей.

Красивым мужским голосом, деловито и конкретно, без экзальтации и не избегая подробностей, Каим дал показания. Сцену у трупа он запомнил такой же, как и Ярчик, но Шацкого интересовало кое-что другое.

– Каким человеком, по вашему мнению, был Хенрик Теляк? – спросил он.

– Несчастным, – ответил Каим, не колеблясь ни минуты. – Очень несчастным. Понимаю, не у каждого в жизни все складывается, как надо, но он был исключительным неудачником. Вы, наверное, знаете, что его дочь совершила самоубийство.

Шацкий подтвердил.

– А вы знаете, что у его сына больное сердце? Этого Шацкий не знал.

– Об этом стало известно через полгода после похорон Каси, его дочери. Ужасно. Даже теперь меня дрожь берет, когда я об этом думаю. У меня самого сын в том же возрасте, и я едва не теряю сознание, представляя себе, что мы хотим получить результаты очередных анализов, а врач говорит, что результаты странные, и нужно их повторить. А потом… вы сами знаете.

– А как, собственно, выглядит психодрама, в которой вы играли роль сына Теляка?

– Трудно назвать это психодрамой, скорее нечто более глубокое и необъяснимое. Магия. Пан Чарек ^[34]наверняка объяснит вам теорию, я не сумею. Я впервые участвовал в расстановке, и, – он искал подходящее определение, – это опыт на границе потери сознания. Когда пан Теляк расставил нас, я сразу почувствовал себя плохо. Очень плохо. И чем больше я там стоял, тем хуже мне становилось и тем менее я чувствовал себя собой. О’кей, вы уже глядите на меня, как на ненормального, но я закончу. Я не только притворялся, что я – Бартек, а на самом деле им становился. Прошу не спрашивать, как такое возможно.

Шацкий подумал, что если их всех отправить на экспертизу, государству процедура обойдется в целое состояние.

– А до этого вы сами были героем расстановки, – напомнил он.

– Согласен, но я не переживал так сильно. Это было очень сильное переживание, когда я увидел, почему мое супружество пошло прахом. Но ведь это собственные эмоции. Вам понятно? Даже если они скрыты очень глубоко и вытеснены другими, все равно мои. А позже, с Бартеком и паном Хенриком.

Они были ужасными, словно бульдозером сгребали мое самосознание. Хочу забыть об этом, и как можно быстрее.

– А вы давно развелись?

– Нет, недавно, год назад. Не столько развелись, сколько расстались. Мы не ходили в суд. А теперь, может, нам удастся сложить все это в сучку.

– Простите?

– Что простите?

– Вы сказали «сложить все это в сучку».

– А, я имел в виду, конечно, складывание в кучку. Прошу не обращать внимание на мои оговорки. У меня не хватает какого-то соединения в мозгу, я с детства путаю идиомы и фразеологические обороты. Никто не может объяснить, почему так происходит.

Псих, подумал Шацкий. Он производит хорошее впечатление, но псих.

– Конечно, я понимаю. А во время терапии, играя роль сына пана Хенрика, вы испытывали ненависть к своему – скажем так – отцу?

– Простите, к чему вы клоните?

– Прошу ответить на вопрос.

Каим молчал, вертя в руках мобильный телефон. Наверное, очень дорогой – один экран был больше всего телефона Шацкого.

– Да, я чувствовал ненависть. В первую минуту хотел вам возразить, но это не имело бы смысла. Вы наверняка увидите видеозапись и сами догадаетесь.

Шацкий записал: «терапия – видео?»

– А теперь о чем вы меня спросите? Не хотел ли я его убить? Не убил ли я его?

– А вы убили?

– Нет.

– А хотели?

– Нет. На самом деле, нет.

– А как вы думаете, кто его убил?

– Откуда мне знать, в газетах пишут, что вор.

– А если бы это был кто-нибудь из вас? – продолжал бить в одну точку Шацкий.

– Пани Ханя, – без колебания ответил Каим.

– Почему?

– Это просто. Она была его «дочерью», совершившей самоубийство в возрасте пятнадцати лет. Убежден, все от того, что отец насиловал ее в детстве. Этого не было видно на терапии, но в газетах постоянно пишут подобное. Ханя это почувствовала, что-то у нее в голове переставилось, и она его убила…

Когда Каим вышел, Шацкий широко открыл окно и уселся на подоконнике, чтобы закурить вторую сигарету. Близился четвертый час, на Кручей уже скопилась пробка из машин, едущих в сторону Иерусалимских аллей. Еще высокое солнце пробралось, наконец, сквозь тучи и разогрело влажные тротуары; в воздухе носился сладковатый запах мокрой пыли. Идеальная погода для прогулки с девушкой, подумал Шацкий. Усесться возле фонтана в Саксонском саду, положить голову ей на колени и рассказать о книгах, прочитанных в детстве. Он не мог вспомнить, когда они с Вероникой в последний раз ходили просто так гулять. Не помнил, когда рассказывал кому-нибудь о книжках своего детства. Мало того, он не помнил, когда в последний раз прочитал что-нибудь, озаглавленное иначе, чем «Текущие дела прокурора». Все чаще он чувствовал себя пустым и выгоревшим. Не пора ли уже?..

Может, позвонить какому-нибудь терапевту, подумал он и громко рассмеялся.

Конечно, и обязательно! Он уселся за стол и набрал номер Рудского. Трубку долго не снимали. Он хотел уже положить свою, когда услышал щелчок.

– Да, – голос, казалось, доносился с Камчатки.

Шацкий представился и потребовал, чтобы Рудский пришел к нему как можно скорее. После сегодняшних допросов становилось ясно, что личность врача и странная терапия могут оказаться ключом к этому делу. Рудский извинился, сказав, что с утра лежит с высокой температурой. «Отдаю себе отчет, – сказал он, – что это звучит как идиотская отговорка, но я на самом деле не могу прийти. Зато охотно приму пана прокурора у себя».

Шацкий задумался. С одной стороны, он предпочел бы беседовать на своей территории, с другой – встреча с терапевтом была важна. Он согласился. Записал адрес на Охоте ^[35] и обещал приехать через час.

Положил трубку и выругался. Он ведь обещал Веронике прийти к пяти часам и остаться с малышкой: жена собиралась на матч. Он мог бы, конечно, объяснить ей, и она, вероятно, даже поняла бы, но… Вот именно, «но». Он позвонил еще раз Рудскому и перенес визит на девять утра следующего дня. Врач обрадовался, пообещав сделать все возможное, чтобы к тому времени встать на ноги и быть в полном разуме.

Шацкому показалась странной данная формулировка. В конце концов, грипп – не шизофрения.

5

Хеля прыгала от восторга. Она уже три раза обыграла отца в «китайца»^[36] (один раз, когда она закончила, у него все фишки были на месте). Теперь все указывало на то, что она выиграет и в лотерею. У нее было на две пары больше, а на полу лежало с десяток карт для раздачи. Пять пар. И ее ход. Если она не ошибется, вечер будет принадлежать ей. Она открыла карту – сосна в снегу. Уверенным жестом открыла следующую – сосна в снегу. Ничего не сказав, она посмотрела на отца победоносным взглядом. Положила карты на свою стопку и тщательно подсчитала разницу.

– У меня на три больше, – заявила она.

– Еще не конец, – заметил Шацкий. – Давай.

Девочка быстро открыла карту. Птичка. Она сморщила лоб. Потянулась к карте, лежащей рядом, и заколебалась. Вопросительно взглянула на отца. Шацкий знал, что там птичка, но лишь пожал плечами. Сегодня без подсказок. Хеля передумала и открыла другую карту – барсука.

– О нет, – простонала она.

– О да, – ответил Шацкий и забрал обеих птичек. Оставалось еще три пары, а у него недоставало всего двух. Он знал, какие карты остались. Показал дочке язык и открыл того же барсука, что она минуту назад.

Хелька закрыла лицо руками.

– Я не хочу на это смотреть, – заявила она.

Шацкий притворился, что задумался.

– А где тот второй барсук? Мы вообще его открывали?

Хеля покивала, глядя на отца сквозь слегка раздвинутые пальцы. Шацкий остановил руку над картой с барсуком. Дочка закрыла глаза. Он в душе засмеялся, передвинул руку и открыл карту с малиной.

– О нет, – простонал он.

– О да! – крикнула Хеля, быстро собрала оставшиеся три пары и бросилась ему на шею. – Ну, скажи, кто у нас королева лотереи?

– Я – король лотереи! – заявил бессовестный Шацкий.

– Вот и нет!

– Вот и да. Сегодня случайно проиграл.

– Вот и нет!

Хлопнула дверь. Вероника вернулась.

– Мама, знаешь, сколько раз я выиграла у папы в «китайца»?

– Нет.

– Три раза! И один раз в лотерею.

– Чудесно, может, тебе стоит поиграть в футбол за «Легию» Варшавы?

Шацкий собрал лотерею в коробку, встал с пола и направился в прихожую. Жена швырнула трехцветный шарф на вешалку. Одета она была, как положено на матч: тонкий гольф, ветровка, джинсы, высокие кроссовки. Линзы вместо очков. Стадион на Лазенковской был неподходящим местом для демонстрации женских прелестей.

– Неужели выиграли?

– Ничья, но почти выиграли. Влодарчик упустил три стопроцентных момента, даже я бы забила. Последние двадцать минут играли вдесятером, потому что кретин Новацкий получил две желтые. Сначала – за фол, потом – за бессмысленную симуляцию. Идиот! Но мы вели весь матч…

– А кто забил?

– Карван, головой, с подачи Влодарчика. «Гоцлин» сравнял счет за пару минут до конца. Стыдоба, что и говорить.

– Когда ответный матч?

– Пятнадцатого.

– Поедешь?

– Не знаю. Не хочу слушать, как стадион сельских придурков орет: «Легла, легла уже Варшава».

Шацкий кивнул с пониманием и отправился на кухню готовить ужин. Вероника пришла к нему покурить. Делая бутерброды, он рассказывал ей о деле Теляка и сегодняшних допросах.

– Любопытно, Бабинич мне как-то говорил о подобной терапии. Я помню, мне это показалось сектой.

– Простите, в нашем доме снова появился маэстро Бабинич, – вмешался Шацкий, не поднимая головы от доски, где резал помидоры для салата с фетой и зернами подсолнечника.

– Тео, умоляю, не будь занудой. Я ведь не спрашиваю, кто из стажерок готовит тебе кофе.

– Я сам себе готовлю.

– Можно подумать, мы с тобой вчера познакомились. Нет?

Он пожал плечами. Ему не хотелось ссориться.

Когда-то это были просто шутки. Потом в шутках стала проявляться ревность. Теперь подобные разговоры быстро переходили в агрессивное раздражение с обеих сторон.

Он приготовил салат, положил себе, загнал дочку в ванную и сел за компьютер. Нужно отключиться на время от мира, то есть поиграть. Он гордился тем, что прошел все стадии эволюции в этой области, от ZX Spectrum и Atari с играми, вводимыми с магнитной ленты, через C64 и Amigа с дискетками, до первых PC с черно-белым зеленоватым монитором и, наконец, современных машин, которые в миллионах оттенков цвета и реальном времени рисовали на экране PG-альтернативные миры. Он был уверен, что более совершенные игры с более интересными фабулами вскоре станут элементом культуры, наряду с романами Дэна Брауна и фильмами Спилберга. Правда, мир игр еще не дождался своего «Имени розы» или «Амадея», но это вопрос времени. Обычно он погружался в игры с приключениями и тактические игры действия, но сегодня захотелось стать «единственным справедливым» на тропическом острове, где очень злой доктор проводил генетические эксперименты, пользуясь охраной очень злых наемников. Если бы участники судебных процессов могли догадаться, чем занимается вечерами высокомерный, седой – несмотря на свои тридцать шесть лет, – безукоризненно одетый прокурор! Ему хотелось смеяться всякий раз, когда он включал компьютер.

– Ты, кажется, собираешься поиграть?

– Полчаса, – ответил он, сердясь на себя за то, что приходится оправдываться.

– Я думала, мы с тобой поговорим…

Конечно, он почувствовал себя виноватым.

– Поговорим через полчаса. Ты же еще не будешь спать.

– Не знаю, я устала. Может, лягу пораньше.

– Я, правда, скоро закончу. Только дойду до сейва, – ответил он автоматически, уже сосредоточившись на снайпере, который притаился на мостике разбитого японского авианосца.

– Вот тебе пуля с твоим именем! – загремело из динамиков, и сразу после этого один из наемников распорол воздух серией автоматных очередей. Он спрятался за металлический пролет авианосца, но все же оказался ранен. Черт побери!

– Прости, ты не мог бы надеть наушники? – холодно спросила Вероника.

Он достал их из коробки.

– Я тебя снова продырявлю! – с ненавистью прохрипели динамики, прежде чем он успел вставить в гнездо штекер.